Моя семья, 20-е годы

Немного о семье отца и имении Быково. Краткая биография отца: Цусима, японский плен, ледовый поход. Новая карьера отца после революции. Мать. Родители матери. Как я гладил бельё у бабушки. Братья и сёстры моей матери.

С 24 года я постоянно жил с родителями. Пришло время рассказать подробнее о них и об их семьях. Все мои родственники в основном были военные, потому что дворянское сословие служило – не по призыву, а по долгу. Каждый представитель этого сословия должен был нести военную службу для защиты родины.

Мой отец, Дмитрий Ростиславович Карпов, родился в 1884 г. в дер. Быково Демянского уезда Новгородской губернии. Отец его, Ростислав Алексеевич Карпов, о котором я уже рассказал, дворянин, потомок Рюрика и князя Владимира, родившийся в 1844 г., был военным, но за вольнодумство попал в Петропавловскую крепость, был разжалован, и после этого до самой революции прожил в своем имении в деревне Быково, в деревянном доме, который сам же и построил.

У деда было несколько братьев и три сестры – Наталья (по мужу Шенк), Елизавета (по мужу Трететская) и Ольга, по мужу Дудинская. Про дедовых братьев и их семьи я никогда не слыхал. Рассказывали такую историю – будто бы отец Ростислава Алексеевича разделил всё имущество поровну между сыновьями с тем, чтобы каждый из них выделил приданое одной из сестер. Другие братья делиться отказались, и дед позаботился о всех трех сестрах. После этого Ростислав Алексеевич с братьями больше не дружил.

Ростислав Алексеевич женился на Марье Ивановне Шестаковой, 1854 г. рождения, у которой было 15 братьев и сестер, и обзавелся множеством детей. Старшего сына звали Алексей, за ним следовал мой отец. Старше его были сестры Анна и Глафира, младше – Ростислав, Евгения, Зоя, Наталья и Константин. У меня сохранилась серебряная стопка, поднесенная детьми деду на 25-летие свадьбы. На ней выгравированы цифры 25 и 9. Братья и сестры бабушки, сестры дедушки тоже в смысле детей не подкачали, и образовался огромный клан. Если бы я мог вспомнить и написать про каждого, кем тот был и что пережил (а переживать было что – две мировые войны, революция) , то вышел бы целый роман из жизни России с сотней героев. Замечательно то, что все эти люди были очень дружны, и все сплотились вокруг Быкова. В Быково приезжали гостить не только дети и внуки, но и племянники с детьми. Вся эта семья была разрушена революцией, высылками, и добита войной. Если кто и уцелел, то о них я большей частью ничего не знаю. Пришло время нашей семье угаснуть, и больно за всех этих хороших людей, чья жизнь окончилась так быстро и несправедливо.

Ростислав Алексеевич был предводителем дворянства Демянского уезда. Занимался в основном лесным хозяйством и охотой. Охотился на медведей и зайцев. Младшие дочери жили с родителями и хозяйствовали вместе с отцом – очень они это дело любили. Об их финансах были разные сообщения: кто-то говорил, что были богаты, а кто-то, – что постепенно разорялись, как многие тогда помещики из дворян. Не знаю, были ли они богаты, думаю, что нет. Когда дед пытался восстановить княжеское звание, утраченное предками при потере Смоленского княжества, ему сказали, что для этого надо жить по-княжески и отказали. На письмах до революции часто ставилась сургучная печать. Ставил такую печать и дед. Это было изображение герба Карповых, в котором была княжеская корона, в знак того, что когда-то предки были князьями. В центре герба была пушка, а на ее стволе птичка, как в гербе г.Смоленска. У нас эта печать сохранялась, но в блокаду пропала.

Дед хорошо относился к крестьянам, часто давал ссуды неимущим во время неурожаев, и это в дальнейшем спасло его при обстоятельствах, при которых многие погибали. В 17 году имение отошло к государству. Деда с бабушкой посадили в тюрьму в г. Демянске, но быковские крестьяне добились их освобождения. После этого дед с бабушкой уехали в Санкт-Петербург. Дедушка умер в 19 году, а бабушка в 40-м. Дед похоронен на Никольском кладбище в Александро-Невской лавре, а бабушка на Шуваловском кладбище.

Отец окончил в 1905 году Морской кадетский корпус и был назначен мичманом на броненосец «Орёл» в эскадру адмирала Небогатова. Участвовал в Цусимском бою.

«Два Аякса», как называли Г. М. Петухова (слева) и Д. Р. Карпова, на Крите. Пояснительная надпись на обороте этой фотографии

Д. Р. Карпов и Е. М. Мартынова, отец и мать С. Д. Карпова в 1912–1914 годах

Об отце написано в книгах Новикова-Прибоя «Цусима», Костенко «На Орле в Цусиме», и ещё была книга матроса Затертого «Безумцы и бесплодные жертвы» – все эти авторы служили, как и отец, на «Орле». Все они отмечают исключительную храбрость мичмана Карпова (он был в пожарном дивизионе корабля, а стало быть, всё время в самых опасных местах). Несмотря на то, что во время боя отец находился всё время на палубе, осыпаемой осколками, участвуя в тушении пожаров, он не был ранен. Ему очень повезло, в этих условиях такое почти невероятно. В бою с японцами артиллерия «Орла» была уничтожена, судно захвачено японцами, отец вместе с другими членами экипажа, оставшимися в живых, попал в плен к японцам и провёл больше года в японском лагере для русских военнопленных.

Далее отец принимал участие во всех боевых действиях Балтийского флота и дослужился до капитана 2-го ранга. В 1918 г. мой отец участвовал в Ледовом Походе – выводе Балтийского флота из Свеаборга в Кронштадт по скованному льдом Финскому заливу. Дело было так. Наш военмор товарищ Троцкий распорядился Балтийский флот затопить по примеру Черноморского, а матросов отпустить в деревню. И матросы в основном разбежались, корабли шли в Кронштадт укомплектованные только на одну треть. Офицеры не понимали, почему надо было затопить боевые корабли, и решили уйти в Кронштадт. В выводе флота участвовал капитан Гасабов, командир ледокола Ермак, и если бы не его сметка, то вряд ли бы эта операция могла быть осуществлена. Была суровая зима, и льды очень толстые, одним Ермаком их было не пробить. Гасабов придумал способ, как использовать два ледокола. Один ледокол мощный – это был Ермак, а другой был в два раза слабее Ермака. Второй ледокол вставлял нос в кормовой вырез Ермака, и лёд пробивали двойной тягой. Линейные корабли были несколько шире Ермака, поэтому Ермаку приходилось топтаться на месте, обламывать для них кромку, а за этими тяжёлыми кораблями шли более мелкие суда. Таким образом было спасено 365 кораблей, а то бы они были затоплены или достались немцам. Адмирал Счастный, который командовал эскадрой, пришёл и доложил Троцкому, что корабли пришли в Кронштадт. Троцкий стал ругать его за то, что тот не выполнил приказ, а Счастный ему сказал: «Да что Вы вообще в этом деле понимаете?» Ну, Троцкий конечно Счастного расстрелял.

За этот, как тогда называли, «легендарный» поход отец получил звание красногвардейца и удостоверение, по которому полагались различные льготы. В 30-х годах это удостоверение было у отца изъято, и теперь слово «красногвардеец» не найти даже в советском энциклопедическом словаре. Там фигурирует только завод медицинского оборудования «Красногвардеец». После ледового похода отец сначала преподавал в Военно-Морской Академии, которая тогда находилась на 11 линии Васильевского острова. Отец был не согласен с новыми порядками и был демобилизован.

У отца было три специальности – штурман дальнего плавания, минное и радиотелеграфное дело, которое он изучил на офицерских курсах, которыми руководил изобретатель русского радио Попов. После демобилизации отцу предложили ехать на Новую Землю руководить строительством первой русской северной радиостанции. После окончания строительства отец вернулся, и, как я уже рассказывал, поступил на завод имени Коминтерна и руководил монтажом радиовооружения военных кораблей.

Мать моя родилась в Тавасгусе – её отец был полковник артиллерии, и его часть была расквартирована в Финляндии. Когда уже произошла революция, и мать с отцом были в Петербурге, был оригинальный случай. Надо было оформлять паспорта, делопроизводитель запутался, – где такой Тавасгус, обратился к старшему начальнику, как быть, тот сказал: «Пора уж научиться разбираться – пиши по мужу – Новгородская губерния». Так финский город оказался в Новгородской губернии, такой был матери выдан документ. Мать получила хорошее образование в Смольном институте. Мать вышла замуж восемнадцати лет, в 1912 году. Родители познакомились в Свеаборге. Там отец моей матери, Михаил Григорьевич Мартынов, занимал важный пост. Он либо был при штабе, либо командовал батареей береговой артиллерии. Когда отец сватался к матери, Михаил Григорьевич сказал: «А приданого-то у меня для дочери нет». «А мне и не надо», – отвечал отец.

Отец был очень добрый человек, он мог свободно отдать последнюю рубаху кому угодно. Его очень любили матросы. В Петрограде после Ледового похода они дежурили у его парадной, защищали его от шантрапы. Ведь тогда на офицеров охотились, стреляли их. На заводе Коминтерна я обратил внимание, как к нему все уважительно относились. Отец кричит: «Иванов!» Теперь бы этот Иванов шёл вразвалочку, а тогда Иванов, тоже наверно из бывших матросов, бегом бежит и вытягивается, хотя оба уже в гражданском.

Мою сестру он любил больше, чем меня. Ревности у меня никакой не было, но я это чувствовал. Сестра была его кумиром. Мать же наоборот больше любила меня, чем сестру. Меня отец учил обращаться с инструментами и дарил мне инструменты. Первая игрушка, которую мне подарил отец – это набор инструментов шведского производства. Портативный портфельчик, а в нём маленькие напильнички, отвёрточки и так далее – такое аккуратненькое всё было, просто замечательный наборчик. И я быстро научился мастерить, думать и конструировать, так же, как мой отец. У меня с детства вырабатывались желания что-то конструировать, строить. Не просто ломать счёты, передвигаясь, а создавать собственные игрушки. Я был способен к этому делу. У меня рано проявилось увлечение радиотехникой. У меня отцовские повадки – он изобретал, и я изобретаю. У него была хорошая сметка. Помню, например, его конструкцию – нас одолевали мыши, и отец придумал бескровную мышеловку. Брали ведро, наполняли его водой приблизительно до половины, затем делали наверху ведра круг на оси. Он мог перевернуться и стать вертикально. Посредине ведра была приманка – кусок сала, и к ведру сходни. Утром просыпаемся – штуки две плавают в ведре. Только вот потом у Шенков у меня с крысами такой номер не вышел. Крысы сильные, повалили ведро к чертовой матери и смылись, только вода вытекла из сортира в коридор. Ругались, наверно, что их так обманули.

К матери отец относился ни хорошо и ни плохо. Особой любви у них наверно не было. Они были очень разные. Мать была очень весёлой, у неё всегда находились темы для разговора. У матери были подруги, с которыми она всегда говорила по-французски, чтобы мы не понимали. Отец в компании был молчалив. Лучшим другом его был Эмме, с которым они в полном молчании играли в винт («винтили»). Когда отец приезжал к любимой сестре Глафире, они обедали, а после обеда оба ложились, она на кровать, он на кушетку, и засыпали. За семейными новостями мать ездила к сёстрам отца сама – от него новостей было не добиться.

Отец был непритязательным человеком. Помню, пришёл к нему матрос, они беседуют, на столе газетка, бутылка, закуски. Мать входит и говорит: «Что же ты на газетке, надо же скатерть». А он говорит: «Да мне всё равно, хоть бы и газетка, лишь бы было чем закусить». Мать любила салфетки, чистоту и аккуратность, у неё всегда был порядок, и я, может быть, у неё кое-что в этом отношении взял. Она любила одеваться, и всегда была одета нарядно, хорошо и со вкусом. Она была очень добрая, всегда старалась всем помочь, и все всегда к ней хорошо относились. У нее были способности к языкам, и она разговаривала с молочницами по-фински, а они были рады, что есть такая барыня, которая может с ними говорить на их родном языке, и всегда несли нам лучшую сметану, молоко и яйца. Потом этих финок-молочниц конечно перестреляли и повысылали, и мы остались без молока. В отношении рисования мать была бездарна. Музыку любила, ходила на концерты в филармонию, но сама к музыке не была способна, как и я. Сестра же, наоборот, прекрасно играла на рояле и рисовала. Отец хотел, чтобы она была художницей. Сестра удивительно схватывала сходство, двумя-тремя штрихами. Идём мы в ссылке с моим товарищем Бутовым, а она рисует наши спины, и сразу видно, что это я, а это Лёнька.

Когда мы переехали на 12-ю линию, я стал знакомиться с бабушкой и дедом с материнской стороны. Я не знаю, что получилось и как, но дедушка с бабушкой, как это говорят по-современному, развелись. Они почему-то не жили вместе. Там в семье вообще отношения были сложные, и для детского ума непонятные. Дедушка очень любил мою мать, а бабушка – своего старшего сына Михаила. Это я чувствовал. Отчего они разошлись, осталось для меня загадкой. У матери и у бабушки не было хороших отношений, у них были взаимные обиды, может быть из-за отца, которого мать очень любила и всё время посещала. Бабушка у матери никогда не бывала, кроме нескольких случаев. Была фотография, где они вместе за столом. Это день моего рождения. Бабушка меня любила, я у неё был своим, и на день рождения ко мне бабушка обязательно придёт. У отца моего с Мартыновым не было близких отношений. Не дружил он и с маминым братом Михаилом – они были разные.

Дедушка Михаил Григорьевич, думаю, был немного младше моего другого деда, Ростислава Алексеевича. Он поселился в доме, который выходил на 5-ю линию за Андреевским рынком. У дедушки я ни разу не был. На 7-й линии существовала и существует, и опять теперь по-старому называется, аптека Пелля. Если стать спиной к подъезду этой аптеки, то напротив, где Гостиный двор, есть такой пустырёк небольшой. На этом пустырьке был ларёк, довольно примитивный. В этом ларьке сидел мой дед. Хоть он и был военным, полковником, никакой пенсии ему не дали, специальности у него не было, и чтобы как-то существовать, ему пришлось торговать спичками, махоркой и папиросными гильзами. Зимой ему было особенно трудно в этом ларьке, был страшный холод, он грел руки керосиновой лампой, чтобы не замерзнуть. Скорее всего, мать помогала деду. Она приходила к нему, и дед нечасто, но бывал у нас. Всегда по-военному одет, только без всяких знаков различия. Ходил в хорошем френче, в синих брюках, военных сапогах. Человек был очень опрятный.

К моим забавам он относился скептически. Как военный человек он любил, видать, порядок. Когда я, предположим, на счётах разъезжал по квартире, ему казалось недостойным так губить материальную часть, как я… То есть у нас особого взаимопонимания не было. Но однажды он мне очень помог. Как-то, услышав мою игру на скрипке, дед сказал матери: «Катенька, зачем ты это делаешь? К чему? Что же это – для того, чтобы по дворам играть?» (В то время очень много было таких музыкантов. Трудящиеся заворачивали пятаки в бумажку, потому что они были тяжелые и могли раскатиться, и выкидывали музыкантам с пятого-шестого этажа). Так кончилась моя музыкальная карьера.

В 1926 году, летом, пока я был на даче у Веры Васильевны Бессоновой, мой дедушка внезапно умер от инфаркта.

В. Мартынова, бабушка С. Д. Карпова. Дом на Большом проспекте В. О., где жила Е. В. Мартынова с сыном М. М. Мартыновым, и куда Стива приходил сушить бельё

М. Г. Мартынов: дедушка Стивы Карпова, с младшим сыном Всеволодом

Андреевский рынок, где был ларёк, в котором торговал спичками и папиросами полковник Мартынов

Моя бабушка, Екатерина Васильевна Мартынова снимала две комнаты с мебелью в квартире на углу Среднего и 12-й линии, напротив дома Дервиза. Её дом был более приятного и домашнего вида, чем дом Дервиза. Я бывал у бабушки значительно более частым посетителем, чем моя мать, – были у меня дела по части стирки. Сначала мы ходили с грязным бельём в Эрмитаж, в подъезд, где атланты. Там, в холле, от Дома Ученых принимали бельё в стирку. Потом это прекратилось, и возникла проблема – выстирать мы могли, а как выгладить? Вопрос решился просто. Я брал простыни в корзинку и в любую погоду шёл к бабушке. Когда погода мрачная, дождь, я иду навстречу дождю с закрытыми глазами, и мне приятно. Поднимался к бабушке. Гладил я сам. Из Финляндии привезли каток – два деревянных валка и приводное колесо, две сильных шестерни. Если простыню сложить в несколько раз в длинную сосиску, пихнуть между валиков и начать вертеть, то на другой стороне вылезают совершенно гладкие простыни. Только они должны быть не совсем сухими – вроде мы их немножко сбрызгивали. После этого я с глаженым бельём отправлялся назад.

У бабушки было три сына (Михаил, Сергей, Всеволод) и две дочери, – моя мать и Ольга. Она жила с Михаилом и Всеволодом.

Всеволод был совсем молодой. Он всего года на четыре или на пять был старше меня. Я его не считал за дядю, разговаривал с ним довольно фамильярно, и он, помню, обижался по этому поводу. Его сестра Ольга, когда началась революция, из Финляндии не вернулась в Россию. Она сказала, что то, что сделали с Россией, её вовсе не устраивает, и отправилась сестрой милосердия на каком-то транспорте в Америку. Там вышла замуж за американца по фамилии МакИвой, обосновалась и в 26 г. вызвала младшего брата. Это по всей вероятности была последняя возможность для выезда. Бабушка переписывалась с младшим сыном. Я удивлялся, как он быстро забыл русский язык, как он плохо писал по-русски, в то время, как моя тетка, живя в Америке с 18 года, прекрасно писала письма, и совершенно нельзя было подумать, что вот так могло произойти с её младшим братом. Всеволод оказался в Канаде, там он закончил какое-то учебное заведение, связанное с электротехникой, стал бакалавром, но что с ним было дальше, неизвестно, потому что с началом войны у нас пропало всякое сообщение и с ним, и с моей тёткой.

Старший брат Сергей, флотский офицер, после революции остался служить на флоте, и участвовал в одной операции, которая и стала для него последней. В 1919 г. по приказу нового военмора Троцкого были посланы 4 миноносца ставить мины в районе входа в Финский залив. Впереди шли «Гавриил» и «Константин», за ними «Свобода», на которой был старшим помощником капитана Сергей. Самым последним шёл «Азарт». Миноносцы шли ставить минные заграждения в октябре месяце, в полную темень, в штормовую погоду. Они знали, на что идут. Тогда в Финском заливе ставили мины буквально все – и немцы, и англичане, и мы. Всё было спутано, и ясных карт этих полей конечно не было. Когда Сергей уходил в последний свой рейс, он оставил всё, что было у него ценного – часы, кортик, который потом висел у бабушки на стенке. Сергей был уверен, что он не вернётся, он понимал, что это всё глупо, но ничего было сделать нельзя, у нас военмором был Троцкий, который ничего вообще не смыслил в этом деле. Они с Лениным, как я уже говорил, даже хотели затопить весь флот в Финляндии.

Когда корабли подошли к району, который надо было заминировать, то он уже был заминирован кем-то. В результате три первых корабля попали на мины, неизвестно чьи, и мгновенно погибли, потому что они и свой смертоносный груз везли. Взрывы были ужасные, эти лёгкие корабли буквально пополам разламывались и сразу шли ко дну. Последний корабль – «Азарт» – сумел не наскочить, а вовремя застопорить машины и избежать гибели. К сожалению, как мне потом стало известно, не очень-то хорошо вёл себя этот миноносец – не стал искать людей, которые могли болтаться в этих волнах, не оказал помощи тонущим. Погода была очень плохая. На каждом корабле было по 150 человек, может быть в то время и меньше, но по сотне точно было. Спаслось всего 25 человек. Не знаю, на какой берег они выплывали. Рядом были и белые, и красные, и неизвестно, как бы белые поступили с теми, кто к ним попал. Бабушка всё надеялась, что сын её жив, потому что он очень хорошо плавал – он был рекордсмен по плаванию. Но дело в том, что плавать-то можно хорошо, но при этом сразу же уйти на дно в обломках. Только при особо счастливой ситуации, если бы его выбросило, он мог бы как-то выплыть. Так что тут трудно было надеяться.

На следующий день к берегу прибивало очень много трупов. В районе форта «Красная Горка» вырыли братскую могилу и захоронили всех тех, кого прибило к берегу. Отнеслись к этому делу небрежно, хоронили безобразно, безымянно; неясно, кто там похоронен. Бабушка потом спасалась от преследований тем, что у неё сын был герой-краснофлотец, – так считалось. Нам с бабушкой даже дали пропуск на Красную горку, и мы ездили смотреть могилу, где может быть, думала бабушка, находится её сын. Году в 28–30, не позже – мне было тогда лет 12.

После отъезда Всеволода и смерти Сергея бабушка жила с сыном Михаилом, которого она очень любила. Михаил был немного младше моей матери. Он знал иностранные языки и работал переводчиком при иностранных горных инженерах, ездил с ними в командировки. Тогда это было модно, много приезжало иностранных инженеров. У Михаила чувства юмора было через край. Он всегда нёс что-нибудь смехотворное, фамилии переделывал, рассказывал какие-нибудь истории, так что обхохочешься.

Дядюшка очень хорошо относился ко мне. Он мне, например, копил на ружьё, чтобы я тоже мог бы охотиться. Дядюшка был любитель-охотник. Он привёз из Финляндии хорошее по тому времени ружьё Джонсон. Ружьё одноствольное, но хорошо било, и дядюшка с ним охотился. Кроме катка и ружья у них были и ещё какие-то финские вещи. Бабушке видать удалось привезти из Финляндии какую-то мебель, посуду. Бывало так, что я у них жил, – сейчас не помню обстоятельства, отец может быть был в командировке, а мать уезжала лечиться. Меня укладывали на финскую шкаф-кровать. Стоит шкаф с дверцей, всё нормально, потом где-то что-то нажимаешь, и выскакивает кровать. У нас же ничего финского не было, кроме инструментов. Отец привёз, например, хороший колун, великолепную шведскую пилу, которой мы так много с ним напилили дров.

Бабушка умерла в блокаду. Сначала умер дядюшка Михаил Михайлович, а потом умерла она, почти одновременно.

Страница 4 из 16 Все страницы