Наши дачи (1926–1934)

Токсово. Удивительная рукоятка. Вино из черники. Как я потерял шапочку. Ладожское озеро. Как я сделал свою первую лодку. Как я стал куриным шпионом. Ессентуки. Кавказская саранча. Дача в Сиверской. Охота с отцом. Приключения Тарса. Сбор грибов и рыбная ловля. Ловля раков. Как я напугал двоюродную сестру. Ловля рыбы для Шалуна. Обувь сиверских крестьян.

На дачи я стал выезжать поздно. По всей вероятности до этого были неподходящие условия для дачных поездок – война, разруха, голод. Первая поездка была в 26 году в Токсово. Поехали мы в таком составе: В.В.Бессонова, которая возглавляла эту экспедицию, её сын, Петя Палладин и я. Мы с Димой однолетки, а Петя более солидный, старше нас на 5 лет. Если нам 10, то Пете 15. В то время Петя уже достаточно хорошо владел радиотехникой. Он приехал на дачу с разной аппаратурой. Держался он обособленно, так как чувствовал себя совершенно зрелым, а мы – мальчишки. Иногда мы дразнили Петра, например, выключали ему заземление.

Дача в Токсово – деревенский дом, хороший, чистенький, расположенный возле двух озёр. Одно называлось Питковейс («острый нож» по-фински), а другое Хиппоярви, с великолепным песчаным дном, окружённое лесом. В общем, уголок там был райский. Мы с Димой были неразлучны, жили очень дружно, весело, бегали, купались, но рыбу не ловили, потому что не было у нас инструктора по этому делу. Вера Васильевна нам обязательно читала. Возьмёт немецкую книгу, возьмёт французскую, и читает прямо по-русски. Никогда она не останавливалась, а именно читала, как будто книга русская. Помню, читала много из истории, читала «Камо грядеши». Я слушал внимательно, я любил, как Вера Васильевна читала, а Димка всё время крутился, всё время ему нужно было что-то вертеть в руках. На подоконнике у нас лежала красивая рукоятка из карельской березы, и какие-то у неё с двух сторон были стальные выступы. Димка выронил эту рукоятку на пол, и вдруг из неё выскочил нож. Оказывается, это было оружие, которым дерутся финны – финский нож, но только он был складной. В рукоятке было стальное лезвие, чтобы его достать, надо было как-то искусно нажать. У Димки, пока он вертел её в руках, ничего не получалось, а когда он уронил рукоятку на пол, лезвие выскочило, и тогда надо было вставить его в ручку. Лезвие проскакивало через эту ручку и выскакивало, получался хороший нож.

Кроме того, у нас ещё была забава. Вера Васильевна сказала, чтобы мы сделали что-то вроде сока. Мы собрали черники, насыпали в бутылку, и туда же насыпали сахара. Сказали, что нужно, чтобы всё это постояло какое-то время. Ну хорошо. В моей комнате было корыто, и в это корыто я поставил 4 бутылки с черникой и сахаром. Прошло 2 или 3 дня, и получилась такая история – среди ночи раздался выстрел. Вылетели пробки, выхлестнуло наше вино, и весь потолок стал в синих крапинах. Вместо кваса мы получили отменную спиртягу.

Мы с Димой чувствовали себя совершенно свободно, бегали всюду и даже уходили в Токсовский посёлок. Однажды был такой инцидент. У меня была хорошая матросская шапочка, на которой было написано «Либерте». Эта шапочка сменила коричневую панамку, которая мне очень не нравилась. Когда гувернантка другого мальчика увидела эту шляпку, она сказала, что «эта шапочка хуже, чем гадость». Я об этом доложил матери, мать очень удивилась – с её точки зрения это была шапочка отличная, из какого-то шикарного бархата. Но после этого появилась у меня другая шапочка с ленточкой «Либерте», она мне очень нравилась, я в ней отлично бегал.

И вот однажды, это было в воскресенье, мы с Димой зашли в финскую церковь-кирху. Замечательная органная музыка, мы с Димой входим туда, и вдруг видим – сидит на скамейках огромное количество молодых девушек. Все были интересно одеты – в газовых платьях и таких же платочках – у кого розовые, у кого голубенькие. Мы забрались на хоры, внимательно слушали и смотрели на эту картинку. Появился священник и что-то там проповедовал под органную музыку. Что он такое говорил, мы не понимали, и мне казалось, что он даже мешает этой красивой музыке. Когда этот священник на какое-то время уходил, мы радовались, но он вдруг опять появлялся – такая была у него циркуляция. Музыка была прекрасная. На органе играла красивая женщина. Видно было, что она нажимает на педали и клавиши. Я опустил голову вниз, чтобы всё рассмотреть получше, и вдруг у меня сорвалась шапка и упала на этих девочек. Мы с Димкой перепугались, потому что мы подумали, что финны нас побьют. И тогда – что делать? – мы моментально приняли решение – на колокольню, наверх! И побежали наверх. На лестнице стоял финский мужик, к счастью, спиною к нам, и раздувал мехи. Он действовал руками и ногами, нажимая на педали воздуходувки, и обеспечивал воздух для органа. Мы взмыли на самый верх и притаились. К счастью, нас никто не обнаружил. Через некоторое время мы выбежали из церкви, оставив мою шапочку «Либерте» финнам.

Вернувшись из очередного рейса (не помню, что мы ещё тогда придумали), мы видим, что на веранде сидит Петя и разговаривает с каким-то мужчиной. Это приехал из Москвы и навестил Петю его отец, академик Палладин. Всё, что он смог, это привезти Пете плитку шоколада – маловато для академика. Я уже говорил, что Петю он бросил и абсолютно не помогал, всё лежало на плечах матери.

Впечатление от этой дачи у меня было неплохое, кроме истории с вином. Мне понравилось, как мы проводили время.

Следующая поездка была у меня уже вместе с матерью. У матери был отпуск. Отца и сестры с нами не было. Отец тогда много работал, и отпусков не имел – ему было не до этого. Приехать ненадолго он не мог: далеко от города, паровые поезда тогда редко ходили. Почему сестры не было – не помню, может быть, она тогда готовилась в институт. Мы поехали в район впадения реки Сясь в Ладожское озеро. Замечательно красивое место. Там и лес, и река, и озеро. Правда, вот что там было скверно – в устье реки стоял писчебумажный завод, который пакостил дерево, переводя его на бумагу. Это было неприятное соседство. Кроме того, в этом месте было колоссальное количество лесосплава, река в этом месте была просто запружена длинными брёвнами, по которым бегать надо было очень осторожно, потому что они крутились, и можно оказаться под водой и под брёвнами.

Дом стоял на невысокой горе, а внизу протекал приток реки Сясь. Течение в нём почти не чувствовалось, это была, я бы сказал, прудообразная река. Над ней был мост. И мне в голову пришла конструктивная мысль. У хозяйки было здоровенное корыто, выдолбленное из огромной осины. Корыто тяжёлое, и воду выпускали из него через дыру, которая забивалась деревянной пробкой. Корыто было старое, прогнило в этом месте, и пробка уже не действовала. Хозяйка сказала, что корыто ей не нужно, и я быстро стал производить ремонт. Я взял крышку от жестяной банки, паклю и прибил их гвоздями к корыту. Дыра была ликвидирована, а дальше я его использовал в качестве лодки. Я тащил это корыто с большим трудом, оно было тяжёлое, но мне помогало то, что его надо было тащить вниз с холма. Поэтому я его всё-таки дотащил, сделал двухлопастное весло, сел в это корыто, и чувствовал себя прекрасно. Это была моя байдарка. Иногда на мосту скапливалось несколько человек и на меня смотрели.

Деревня называлась Пульница. В этом месте, оказывается, раньше лили пули – я сначала даже и не понял, когда мне сказали, – что такое «лилипули». Хозяйка дома была из купцов Бушуевых. Как-то я побывал в комнате её сына. Смотрю я, что такое у него за производство? На столе лежало много свинца, и он из него изготовлял кастеты. Это оружие, которое надевается на пальцы и служит для самообороны. Таким кастетом если ударить, то человек сразу отдаёт концы. По всей вероятности в деревне было не очень спокойно, и для самообороны нужны были кастеты. Я любил разные вещи мастерить, и, конечно, я посмотрел, как отливались уже не пули, а настоящие свинцовые кастеты.

Мы ходили на прогулки, одна была по системе каналов. Ходили пешком, мать, хозяйка и я. В то время основным видом транспорта были баржи, баржи и баржи, вся Нева была забита деревянными баржами. Эти баржи конечно не годились для Ладожского озера, Ладожское озеро очень бурное, шторм всё это перевернёт. Поэтому вдоль берега Ладожского озера были сделаны обводные каналы. По этим каналам перевозили пшеницу, рожь. Стою с хозяйкой, говорю: «ох, какая баржа, как много везут». На что она сказала: «Какая ерунда, у купца Каялина 20 таких барж было, а сейчас почти ничего уже и не везут-то». Потом мы проследовали на берег Ладожского озера. Замечательные запахи я там почувствовал. Первый запах – запах смолы, потому что там много рыбаков, и они ходили на простых досчатых лодках, но хорошо просмолённых, чёрного цвета. Кроме того, там же на берегу коптили рыбу, она называлась «сырть». Теперь сырть исчезла, может быть иногда в Ладожском озере и выловят 2–3 штуки, но в то время её была масса, и дивный запах этой рыбы, не тухлятины какой-нибудь, а копчёной рыбы, очень мне нравился. Мы, конечно, купили этой рыбы, принесли домой, – вкусное дело, просто замечательное. Был чудный солнечный день, и запах смолы и копчёной рыбы остался у меня на всю жизнь.

У хозяйки было много кур, и предводителем их был здоровый, высокий петух. Это была красивая птица золотистого цвета, и куры были недурные. Оказалось, что куры тоже не все поклонники колхозного строя. Некоторые хотели жить на хуторе и обманывали хозяйку. Обнаружил это я, когда напал на куриное гнездо совсем не там, где это положено – в определённом месте на колхозном чердаке. Она прекрасно устроилась в саду, около стенки дома, и там у неё лежало штук 8 яиц. Я доложил об этом хозяйке, хозяйка – ах, вот оно что! Я получил премию – три яйца и стал куриным шпионом. Я выявлял тех, кто не хотел жить в колхозе, раз даже на чердаке нашёл гнездо.

Однажды к нам приехала мамина тётка Мария Григорьевна и привезла печенья под названием «безе». Ну, мама посидела с теткой, накормила её обедом, проводила, а безе остались. Мама выходит на крыльцо во двор – в этом доме были три выхода – и выкидывает большое количество безе, прямо около крыльца. Прибежал петух, клюнул и стал думать. Потом как заорет, и со всех сторон понеслись куры. Петух стоит в стороне, что-то клюёт. У кур была радость, но они клюнули раз, два, и тоже, как петух, не стали есть эти вещи. Я потом спросил маму – почему ты это выкинула? «А ты знаешь, они мне не нравятся, у меня к ним брезгливое отношение, вот поэтому я и выбросила». Когда я рассказал эту историю сестре, она сказала так: «А почему петух-то позвал этих кур? Если бы это было хорошее, так он сам бы всё сожрал, а тут вот он их и позвал, пусть они мол и едят эту гадость».

1928 год, Кавказ, Ессентуки. У матери было заболевание печени, кавказские воды ей помогали, и на некоторое время становилось легче. В 28 году мы с ней поехали вдвоём на Кавказ. В Минеральных Водах ещё не было электричек, ходили паровые поезда, очень чистенькие, и я помню, что у них были открытые площадки, на которые можно было выйти. Мать сняла комнату в доме, даже трудно определить, – двух или трёхэтажном, потому что, как это бывает на юге, дом был врезан в гору. С одной стороны первый этаж, а с другой, со двора, второй. Мне второй этаж запомнился потому, что мы оттуда выходили, и пока мать занималась приготовлением завтрака, я бегал по парку.

Мы гуляли, я провожал мать на лечение. Оно заключалось в том, что мать пила минеральную воду из источников. Под навесом стояли паровые бани: под стальным столом ставили печку, а сверху маленькое корытце, залитое водой, вода кипела, подогревала стол снизу, а на него ставились стаканчики с водой и подогревались до нужной температуры. Потом воду надо было сосать через стеклянную трубочку, чтобы не попортились зубы.

Мы ездили в два других города. Один был Пятигорск, лермонтовские места и гора «Провал». Проходишь по туннелю с плохим освещением и попадаешь на подземное озеро. Под сводчатым потолком летали летучие мыши. Мать мышей боялась, но всё-таки мы туда пошли. Мыши ни на кого не нападают, только пищат немного. Следующий город был Кисловодск, который мне запомнился тем, что мы ходили по горам с названиями «Желтые камни», «Красные камни», «Синие камни». Или это известняк, который приобрёл такую окраску под влиянием внешних условий, или просто породы этих камней несколько отличались – где железистые, а где кобальтовые.

Я хорошо запомнил вид из нашего окна на гору Бештау – три горы, сомкнутые друг с другом. На некотором расстоянии от Бештау была маленькая горка, она называлась Шелудивая. Как-то раз мы смотрели из окна и видели вдали налёт саранчи, это было удивительное зрелище. Мальчишке это дело конечно было интересно. Между нами и Бештау километров 10, открытая степь, и видишь, как это поле постепенно накрывается чёрной простынёй, идущей с востока. В их полёте было что-то строевое, потому что видна была ломаная линия, которая постепенно надвигалась, и всё становилось чёрным. Чёрным потому, что они летели такой тесной массой. Вообще-то эти кузнечики рыжего цвета, только спинка у них чёрная. Ждали, что саранча появится у нас. Вскоре я был участником карательной экспедиции, всёчем-то гремели, я тоже звучал консервными банками. Эти звуки не очень-то на кузнечиков действовали, но мы всё же таким образом отмахивались, чтобы саранча не полетела дальше на соседей. Потом были длинные разговоры о том, что нападение этих насекомых принесло сильный вред.

С 29 по 34 год мы проводили летний отпуск на станции Сиверская. Район, где мы все гнездились, это посёлок Вознесенский за Рождественым, потом деревни Межно, Даймище и Батово. В то время там было и дичи, и грибов невероятное количество. Это теперь в тех местах, где мы когда-то охотились, нет ничего. В этих местах проводили отпуск отец, мать, я, сёстры отца Анна Ростиславовна Волошина с дочерью Галиной и сыном Николаем, Глафира Ростиславовна с мужем Георгием Михайловичем Петуховым, её дочь Зоя Митрофановна с мужем Иваном Владиславичем Горевым, и конечно с неразлучными своими друзьями пойнтером Буяном и терьером Дэзи. Там же жил мой дядюшка Михаил Михайлович с бабушкой Екатериной Васильевной и котом Шалуном. В этом же районе жили Вера Васильевна, Сергей Николаевич и Дима Бессоновы. Мы ездили на поезде и все, начиная от Гали и кончая тетей Нютой, добирались от станции пешком, сзади заплечные мешки с грузом. Бабушка тоже вполне могла идти пешком, она была сухонькая. Жили мы неплохо, к нам всё время приезжали, кто-то бывал в гостях.

Начну с посёлка Вознесенского. Там мы поселились в маленьком деревенском домике местного сапожника. Мы проходили в свои две комнаты через его ателье. Всё бы ничего, но в первую же ночь на нас напали клопы. Мы с отцом не могли никак заснуть, думали – что же делать? Отец был изобретатель, по всей вероятности у меня кое-какие гены попали от него. Мы взяли 4 консервные банки, поставили под ножки кровати и налили туда керосин в надежде на то, что эти звери теперь никак не нападут. Но клопы оказались хитрее нас, залезли на потолок и пикировали на нас оттуда. Так что фокус с керосином не удался. Мы тогда раздобыли клопомора и сделали отменную дезинфекцию.

У нас была компания такая – мать, отец, я и английский сеттер Тарс, о котором я уже рассказывал. Я был доволен, что у отца был хоть какой-то отпуск, и мы могли провести время вместе. Охота начиналась с 5 августа, отец так и приурочивал свой отпуск к августу, чтобы можно было охотиться и собирать грибы. У нас были ружья. Отцовское ружье называлось Ижевск-Джонсон и было копией американской курковой одностволки, изготовлявшейся в Ижевске – как говорил Зощенко: «тоже ничего, но хуже». Настоящий Джонсон был у дядюшки Михаила Михайловича, он его привёз из Финляндии. Эта одностволка была даже по виду красивее отцовской, более удобная. Бой был той же дробью и тем же порохом, но лучше и резче. На моё ружьё накопили мы с дядюшкой. Он ко мне очень хорошо относился, всё старался мне что-нибудь сделать. Тогда было много нарезного оружия – винтовок, у них рассверливали ствол и превращали в гладкоствольные, правда, со стеблевым затвором винтовки. Но так как калибр у винтовки маленький, то соответственно калибр нового ружья тоже получался небольшой. Чем больше цифра, тем меньше диаметр ствола, и если у отца был 16-й калибр, то у меня 32-й, в два раза меньше, но всё же ружьё настоящее. В то время можно было свободно покупать ружья даже такому, как я, кому ещё 16 лет не исполнилось – просто получай охотничий билет и пожалуйста, можешь идти охотиться.

Таким образом, мы с отцом были вооружены. Главным помощником был Тарс. Тарс мгновенно понимал, что мы идём на охоту. Ружья висели на стене, и если я подходил к одному из этих инструментов и трогал его рукой, Тарс мгновенно преображался, соскакивал со своей подстилки, подбегал ко мне и начинал прыгать, целовать носом, и в глазах его была радость. Это был большой пёс, и встав на задние лапы он мог дотянуться до моей щеки. Мы втроём отправлялись на охоту. Дичи было я не скажу, что очень много, но вполне достаточно для нашей охоты: тетерева, мясо которых мне больше всего нравилось по вкусу, вальдшнепы. Тетерев вроде курочки, он старался бежать от опасности, пока это возможно, а если это не получалось, поднимался на крыло, а вальдшнеп моментально взлетал просто колом вверх и на некоторое время останавливался в воздухе, думая, куда лететь. В этот момент надо было стрелять. Если проморгаешь, он стремительно летит в сторону.

Отец знал, чувствовал, где водятся эти птицы. Для того, чтобы достичь желаемого места, надо было проходить порядочное количество полей. Встречались такие, как отец называл, островки: небольшой сравнительно молодой лес, вот там обычно была неплохая добыча. Ну, это, собственно, была добыча отца. У меня из моего орудия, да и при моей сноровке, не получалось.

Пёс наш был необыкновенно сильный, он летел просто как гончая, а не как легавая собака, которая разыскивает птицу. Уши у него взлетали так, что казалось, что большая чёрно-белая птица летит над полем. Когда мы входили в лес, то там нужно было, чтобы собака успокаивалась. Чутьё у него было хорошее, но случались ошибки, от которых он очень страдал. Идём мы как-то по полю, и вдруг наш Тарс делает стойку. Он замирает, нос вперед, хвост тоже замер стрелой, передняя левая подогнута. Стоит и носом нам показывает. Ну, что может быть в поле? Может быть куропатка, но куропатки вообще-то очень редко попадались в этих местах. Мы подходим на изготовке, и вдруг вылетает жаворонок. С псом делается что-то невероятное, он чуть не плачет – вот какой я идиот! Даже жаль собаку.

Однажды день был пасмурный, но мы с отцом и дядей Ваней всё равно пошли на охоту, потому что время отпуска у отца было ограничено. До места охоты надо было пройти минимум пять-шесть километров, причём по полям, где пёс наш носился как гончая. Наконец мы пришли к месту охоты, но погода испортилась, и вот-вот должен был начаться дождь. Мы остановились у кромки леса, рядом были овцы, и Тарс на полном скаку влетел в это стадо. У него была такая хулиганская манера – он очень любил пугать овец. Овцы в панике разбегаются, мы кричим ему «такой-сякой», пёс возвращается к нам с победой – разогнал всю эту компанию. Слегка накрапывало, мы решили разводить костёр, греться и позавтракать – у нас были консервы. Расположились мы, дождь идёт, Тарс стоит и грустно смотрит. Ему мокро, сыро, неприятно, следы исчезают, и никаких запахов уже конечно нет. Мы возимся, собираем ветки для костра, шалаш собираемся делать. В это время от стада отделился баран и медленно идёт к нам. Тарс его не заметил, потому что было сыро и вони бараньей не чувствовалось. Баран подходит и вдруг как даст псу башкой прямо под ребра! Тарс кверх ногами. Вскочил и в сторону, даже не думал барана атаковать и зубы ему показывать. А баран степенно вернулся к стаду. Мы позавтракали консервами с чаем, и пришлось возвращаться, при дожде это была уже не охота.

На уток у нас охота была неудачная, потому что уток было мало, и их нужно было караулить, а мы с отцом как-то вот так прокараулили, заснули. После этого мы бросили эту охоту, да и потом утиное мясо совсем не такое вкусное, как лесная дичь

Кроме того, мы с отцом любили собирать грибы. Грибов было тогда колоссально. Столько я в последние годы на Сиверской не видел. Правда, мы в последнее время ходили не в те леса, – в огромные старые леса, а отец всегда говорил, что в этих лесах ничего не будет интересного, и действительно так. В то время в них были только валуи, их было море, и никто их не собирал, потому что на фоне других грибов это просто дрянь. А вот в тех местах, где мы охотились, где были молодые леса, боровиков не было, но были массивные белые грибы с зелёной губкой. Они даже ещё приятнее выглядели, и ножка у них была не бутылочкой, как у боровиков, но такая же мощная. Одним грибом можно было накормить целую семью. Очень много было красных грибов и подберёзовиков.

Мы собирали грибы таким образом: отец говорил – охотника ноги кормят, как волка, и мы обычно ходили по компасу, и не так, как профессиональные грибники – вот он нашёл грибы и крутится вокруг этого самого места, где он что-то нашёл. Мы обычно шли напролом, находили всё новые места, но даже с такой непрофессиональной тактикой мы приходили всегда с очень большой добычей. Система была такая: за спиной большая корзинка вроде рюкзака с окном наверху, которая называлась коробом, а в руках маленькая корзинка. Мы наберём в маленькую корзинку и забрасываем это за спину, потом опять собираем. А дальше такое дело – если мы видим потом много хороших грибов, мы плохие выбрасываем – даже не смотрим, что. Грибы были просто замечательные. Особенно я любил похлёбку – грибной суп из белых грибов. Красные грибы приобретали черный оттенок, а белые – безукоризненного цвета и очень вкусные. Вот такое наше было удовольствие.

Под осень мы ещё собирали грибы для соления, и, я помню, отец раз пришёл с большой буковой бочкой; бочка очень тяжёлая – как он её тащил? Хозяин-сапожник увидал и не выразил восхищения буковой бочкой – «Ой, Дмитрий Ростиславич, да если мы всей деревней пойдём, так мы такую не насолим!» Но мы действительно засолили всю бочку, и она у нас стояла между дверьми. Тогда мы жили в настоящем доме, где были две входные двери, между которыми было большое расстояние, и мы еле-еле втиснули бочку между этих дверей.

Мы много купались в нашей речке Оредеже. Я пытался отца приобщить к рыбной ловле. У отца был в этом отношении характер непоседы, он никак не мог представить себе, что можно сидеть с удочкой и ждать, когда рыба клюнет. Но однажды мы пошли к истокам Оредежа, там был когда-то Чикинский медеплавильный завод, который делал хорошую медную посуду. Его продукция представлена в доме Набокова\купца Рукавишникова, в местном музее в Рождествено. Там отец обратил внимание на местную рыбу хариуса. Она очень похожа на форель, тоже пятнистая, и интересно клюёт – не то, что нужно червяка держать, а эта рыба берет всё то, что плывет на поверхности – комара, бабочку или что-нибудь в этом духе. И удить надо так – нужно закидывать наживку, и у тебя леска несётся по течению, а хариус играет с этой наживкой и в конце концов схватит её, и тогда можно будет выбросить эту рыбку на берег.

Отцу нравилась такая ловля – тут надо быть в движении. Он так увлёкся после того, как мы с ним поймали штук шесть таких рыб, – они оказались вкусные, как форель, – и вот тогда он поехал в специальный рыболовный магазин и купил там разных мушек, комаров – всё это было искусственное, и приехал радостный, что теперь-то мы половим этих хариусов вовсю. Вышли мы с ним ловить, кидали безуспешно – он и я. На советского комара никак хариус клевать не стал, наплевал. Говорит – что такое? Вот дураки, это не то абсолютно. И тогда я опять побежал собирать кузнечиков. В то время не было пестицидов и прочей пакости, живности было очень много, так что не составляло никакого труда поймать аппетитного кузнечика. Опять мы насадили нормальных кузнечиков, и опять у нас был улов. Крючки продавали, но плохие, на них такую небольшую нежную рыбу, которую ловили мы с отцом, невозможно было поймать, потому что крючок здоровый и толстый. Моя тётка из Америки присылала в посылке бабушке хорошенькие крючочки, которыми можно было не акул ловить, а таких рыб, которых ловили мы. Покупные мухи были тоже снабжены какими-то страшными якорями. Может быть хариуса отпугивала не сама муха, а то, что у неё торчит из живота. Может быть и не художники виноваты, а механики, которые приделали мухе страшный гак, которого пугалась рыба. Вот единственная ловля, которую предпочитал отец.

Как-то родители на дачу не поехали, и дядя Ваня с тетей Зоей пригласили меня к себе в Межно. Мы хорошо проводили время. Особенно была интересна ловля раков. Мы с дядей Ваней тщательно готовились, операция была сложная – надо было ловить лягушек и снимать с них шкуру. Я вообще-то не любил таких занятий, но волей-неволей пришлось этим заниматься. Наш сосед тоже ловил раков и произносил слово «лягушка», четко выговаривая каждую букву. Вечером, когда темнело, мы брали специальные сачки на палке с небольшим грузом, свечи, фонарики электрические и шли на берег Оредежа. На берегу мы сбрасывали сачки в воду и терпеливо ждали. Ловля была втёмную, раков не было видно. Через некоторое время мы резко дергали сетку вверх, и ловля у нас бывала добычливая: рак, как ни ударял хвостом, но запутывался в вытягивавшуюся сетку. Втроём у нас получалось раков 70–100.

Однажды мы были вдвоём с тетей Зоей, и к нам приехала моя сестра. Мы сидели, болтали, а потом я спустился вниз – дом стоял на горе, а внизу был ручей. И вот я вижу – лежит здоровая тряпочная кукла в розовом платье, кто-то видать её выбросил. Я сразу смекнул, вернулся и говорю двоюродной сестре: «Там какой-то ребенок лежит мертвый у ручья». Та перепугалась страшно, но Китти сразу взяла руководство на себя и сказала – идём! Они пошли, а я сзади смотрю на это зрелище. Впереди идёт сестра, сзади робко из-за плеча выглядывает Зоя. Потом сестра увидала эту куклу и как захохочет. Тётя Зоя начала меня осторожно ругать, а сестра смеялась.

Теперь я должен рассказать о моей собственной охоте и рыбной ловле. Когда отца не было, я начинал охотиться сам, один. Я порядочную птицу только два раза смог подстрелить, и пристрастился к дроздам-рябинникам. Дрозд-рябинник это крупная птица, в особенности к осени они дородные, и вот я их подстреливал, бабушка их готовила, и мы вдвоём с большим удовольствием съедали эти тушки. Видом дрозд почти не отличается от тетёрки, и вкус мяса отличный, потому что он питается тем же, не какими-нибудь червяками, а почками и ягодами. Однажды бабушка говорит: вот мы дядю Мишу угостим! Приехал дядя Миша, мы выдали этих птиц за рябчиков, но это глупо, потому что у рябчиков белое куриное мясо, другого оттенка; я как раз тетеревов не люблю. Мы дяде Мише этого дрозда-рябчика положили, он ковырнул и сразу понял, что никакой это не рябчик, потому что цвет мяса другой. Ну а раз это не рябчик, он и не стал есть мою добычу.

Дядя работал и приезжал по каким-то дням, когда был охотничий сезон. Он с нами не ходил, охотился один со своим Джексоном и корзинкой на животе, без собаки, а с Шалуном не пойдешь охотиться на тетёрок. Он никак от нас троих не отставал, и для меня остаётся загадкой, как он, притом человек очень медлительный, собирал грибы и одновременно приносил одну-две тетёрки. Видимо, несмотря на медлительность, в нужный момент умел подстрелить птицу и был в этом отношении молодчина.

Я увлекался ловлей рыбы, и когда не было сезона охоты, у меня всё время рыба, рыба и рыба. Рыбы тоже там было очень много. Один раз были там и Бессоновы, жил и Дима Бессонов. Мы с ним на этой даче не очень контактировали, жили в разных углах, но иногда наши интересы встречались на одном из мостов через Оредеж. Возле церкви и дома Набоковых есть ещё один рукав реки и мост в направлении Рылеевского имения. Он деревянный и так сделан, что можно было с риском свалиться в воду попасть на сваи, которые поддерживают мост. Это надо было делать, потому что возле свай ходила плотва размером с леща, медленно, степенно, и надо было на коленках стоять на круглых брёвнах (это конечно было неприятно) и держать леску, и тащить вверх, если рыба попадалась. Она могла легко оторваться, потому что рыба тяжёлая, и чем больше рыба, тем она осторожнее. Опускаешь наживку, а она ходит, такая здоровая, шамкает губами, нахалка, и не берёт, хоть и крючок подходящий. Сердце замирает, не берёт, чёрт возьми! Потом другая подходит, более дура, потому что поменьше, она хапает. Дальше вытаскивать, а куда вытащить? Берега-то нет, на круглых брёвнах крутишься. Иногда бывало, что обрывается, либо когда тащишь, либо потом у тебя соскочит, иногда повезёт, и домой принесёшь. Но зато эта плотва прямо как лещ. В реке была плотва, и можно её ловить, но это были маленькие плотвички, а с моста крупную тянуть вверх – конечно оборвется. Ещё я знал места на реке, – там были затонувшие деревья и холодный ключ, и бывали крупные окуни. Правда, неприятно было стоять по щиколотку в холодной ключевой воде, но я не простужался. Охота пуще неволи, и я приходил добычливо с окунями, которых можно было жарить и есть.

У меня ещё была другая проблема – надо было чем-то кормить кота Шалуна у бабушки, но не будешь же добывать ему рыбу с такими мучениями. И тогда я придумал такую вещь. В то время были уксусные бутылки с конусными днищами, и если пробить трехгранным напильником дырку в днище, то получается стеклянная мережка. Обычно из трёх бутылок получалась одна хорошая. Берешь такую бутылку, закрываешь её пробкой, кладёшь туда хлеба, идёшь на берег реки и опускаешь в том месте, где ползают по песку пескари – светленькая рыбка с поперечными полосками. Поставишь бутылку, и через некоторое время пескари подходят, как дураки, за хлебом, хорошо проходят через стеклянный конус, а вылезти обратно не могут, тычутся в стекло. Влезет в бутылку около десятка пескарей, и полный порядок. Я достаю бутылку, вынимаю пробку и высыпаю пескарей через горлышко. Этих рыб я транспортировал Шалуну. Кот был мой эксплуататор. Были довольны оба – и бабушка, и кот. Шалун просто урчал, когда я приносил эту рыбу. По-видимому, для него это как для нас, ну скажем, сёмга.

На берегу у меня были разные встречи. Слышу вдруг какой-то писк. Смотрю, у обрывистого крутого берега идёт мама-ласка, за ней три детёныша. Мамаша запищала, на меня так посмотрела и шмыгнула куда-то в сторону. Бутылку с недоеденным хлебом я оставлял в кустах на берегу – не таскать же её взад-вперёд. Я стал замечать, что у меня пропадает хлеб, хотя я знаю, что он у меня оставался в бутылке. Мне было не жалко, я с собой приносил ещё хлеба, но куда же он девался? Однажды подхожу, а в бутылке сидит мышь. Она сожрала хлеб, пополнела, и вылезти не может, только испуганно смотрит на меня через стекло. В этот день кот остался без закуски. Я принёс бутылку бабушке. Бабушка мне предложила мышь достать, как пробки достают – через горлышко, с помощью веревки. Я усомнился в этом варианте и пошёл советоваться с матерью – мы жили приблизительно в двух километрах. Мать категорически воспротивилась – мыши будет больно, и так нельзя делать. Я согласился, и мы положили мышь в бутылке на грядку. Я куда-то ушёл, а мать сидела в шезлонге и что-то читала рядом с бутылкой. Мышь вдруг по выражению матери вытянулась в ниточку, вылезла из горлышка и убежала.

То место, где я ловил плотву, находится рядом с большой красивой церковью. Церковь обветшала, была заколочена, и в ней сложена какая-то дребедень. Дом Рукавишникова тоже использовался не по назначению, в нём был склад. Рядом были хорошие кирпичные сараи, они и сейчас сохранились. Я там лазал по чердакам и находил бухгалтерские книги, записи количества зерна, датированные 14–15 годом, но кроме этих бумажек я ничего интересного найти не мог. Внизу было пусто.

Крестьяне были одеты плохо. Обувь была интересная, – мне понравилась – не то поршни, не то пожни; наш сапожник делал. Берут кусок кожи, делают отверстия, продевают сыромятный ремень. Потом они привязываются к ноге так, что пятка защищена и носок то же самое, и если мокрая погода в лесу, то всё промокает, но потом на ноге и высыхает. Существовали и лапти, но их было мало. Почему-то под Ленинградом их избегали, и познакомился я с лаптями только во время войны в Пензе. Я слышал, что Пенза – это лапотный город, и там действительно все ходили в лаптях. В первый раз я увидел то, что я видел раньше только на картинках. Здесь же были поршни или грубые ботинки, которые выпускала наша промышленность, но и такие ботинки были дорогие. Однажды приезжает отец и привозит мне и себе обувь для охоты, вроде сабо, но не совсем – верх кожаный, а внизу несгибаемая деревянная подошва. Когда идёшь, раздаётся грохот. В один прекрасный день мы вышли очень рано на охоту в этих «ботинках», загрохотали по щебёнке, и вся деревня с изумлением смотрела на нас. С собой мы взяли термосы, закуску, поскольку уходили надолго, и провизия была завёрнута в камчатные салфетки – тогда бумажек не было. Я натёр ногу, и салфетки пошли на портянки. Мать привело в уныние, что такие хорошие салфетки были испорчены, но отец ей сказал: «Что, тебе салфетки дороже ног сына?» После этого мы забросили нашу оригинальную охотничью обувь. Я хорошо потом познакомился с такой обувью в плену, и вспоминал нашу охоту.

Страница 8 из 16 Все страницы