Как я учился (1928–1934)

Университетская 204-я школа. Моё увлечение радиотехникой. Как я оказался жертвой бригадной проработки. Учение в 217-й школе. Как вождь народа остался без носа. 222 школа. Лампы на колокольне. Я продолжаю заниматься радиотехникой. Перерыв в учёбе и работа в Центральной радиолаборатории. Школьная жизнь. Мои учителя. Мои друзья. Мои увлечения спортом.

Моя сестра, которая была на четыре года старше меня, училась отлично, в конце 20-х годов окончила школу и с 17 лет работала коллектором в геологических партиях. Она три раза пыталась поступить в Горный институт, но несмотря на то, что сестра была способным человеком, у неё ничего не получилось. Её не пропускала и не зачисляла мандатная комиссия из-за социального происхождения. На четвёртый год она поступила не в Горный институт, а в университет, куда ей разрешили поступить потому, что советское руководство считало, что университет это ерунда. Это не Горный институт, который делает погоду в нашей промышленности, здесь готовят преподавателей, и пусть она занимается болтовнёй.

А я из группы Веры Васильевны Бессоновой попал в школу. У Веры Васильевны были какие-то связи, и её группе дали возможность сдать экзамены экстерном и сразу поступить в пятый класс. Сдавали мы экзамены в 214 школе около нашего дома на 12 линии, в которой потом училась моя племянница Катя, а потом Вера Васильевна устроила нас в 204 школу при университете. Корпус этой школы в последнее время стал частью филологического факультета. Тыловой частью школа выходила на университетский двор и была отделена от здания университета забором с воротами. Сейчас этот забор сломан.

В этой школе у меня было очень много друзей, с некоторыми я даже потом оказался в ссылке вместе. Это была элитарная школа, которая пользовалась популярностью, несмотря на то, что была всего семилетней. В ней учились дети университетской профессуры, преподавателей высшей школы, и состав учеников был в основном интеллигентный. Учился там сын адмирала Эссена, Миша Колтовской, Лёня Бутов, с которым я познакомился ещё в частной школе.

Учителей этой школы я не помню, помню только директора этой школы при неприятных для меня обстоятельствах. Я спускался со второго этажа по водосточной трубе во двор, где меня ждали интересные приключения – можно было заглянуть через стекло в прозекторскую, где студенты резали покойников. Директор школы шла через двор, увидела меня, что-то закричала, я конечно решил, что сейчас удеру, но получилась незадача. Трубы крепились на ухватиках и прикручивались проволокой; проволочный узел зацепился за мою куртку, и я застрял между 1-м и 2-м этажом. Пришлось одной рукой держаться, а другой отдирать себя от проволоки. Мне это удалось, но бежать было поздно, потому что к этому времени уже подоспела директриса. Она была приятным человеком и мне никакой пакости не сделала, и я не получил нагоняя за это дело.

Учителей я не знал, потому что мне и не надо было их знать. В то время действовал Дальтон-план и бригадная проработка. Нас разбивали на бригады, кто-то назначался старшим, и каждому что-то поручалось. Кто-то за всех сдаёт математику, а кто-то физику. Предполагалось, что если кто-то за всех сдаёт, то и все остальные так же хорошо всё знают по этому предмету. Я, вместо того, чтобы взять какой-нибудь серьёзный предмет, при всей моей нелюбви к коммунизму взял обществоведение, потому что там только нажимай на религию – мол, попы это плохо, – и за всех сдавал политграмоту. Особенно за мной никто не наблюдал, как я учился – это было моё хозяйское дело, и я даже бывал на родительских собраниях сам вместо моих родителей.

Когда я стал учиться в 204 школе, я увлекся радиотехникой. Какую-то роль в этом увлечении сыграл мой отец, который сам занимался радиотехникой, был слушателем курсов Попова, монтировал первую советскую радиостанцию на Севере и после демобилизации работал на радиозаводе по радиовооружению военных кораблей. Он мне кое-что рассказывал, и я решил сам сделать радиоприемник. Отец мне принёс красивый первый узел моего будущего радиоприемника – корабельный детектор; он был сделан капитально и работал на двух кристаллах – цинките и халькопирите. Дальше я делал абсолютно всё своими руками, начиная от конденсаторов и кончая катушками, и в результате смастерил радиоприёмник конструкции инженера Шапошникова. Вместо репродукторов у меня были наушники из телефонной трубки. Можно было принимать станцию Коминтерн, но довольно тихо. Когда мимо проходил кот Шалун, дядюшка Михаил смеялся: «Не стучи, мешаешь радио слушать!» Хоть слышимость была неважная, но это была победа.

Не забывал я и школу. Я делал маленькие электродвигатели и приносил их в школу. Они были крайне примитивные, так как в сети у нас было большое напряжение, а понизить его у меня не было возможности, потому что трансформаторов я ещё не делал. Я просто прибегал к солёной воде и делал реостат. В процессе вращения вода нагревалась, ток усиливался, и электродвигатель сильно ускорялся, что очень нравилось моим соученикам.

А сам я всё глубже и глубже вникал в радиотехнику. Средства, которые мне давали на завтраки, я расходовал таким образом: иногда убегал с урока, и если дело было зимой, я переходил по льду через замёрзшую Неву, – там была хорошая тропа, потому что вырезали лед, – и поворачивал на Невский проспект. Против Строгановского дворца был хороший магазин радиодеталей, и я тратил деньги, предназначенные на завтрак, на необходимые мне радиодетали.

Всё было хорошо, но получилось, что в шестом классе я настолько увлёкся этими вещами, что не обращал внимания на обучение и схлопотал три хвоста на экзаменах. Экзамены были неожиданные – всё шло, как по маслу, но вдруг бригадную проработку ликвидировали. Стали спрашивать каждого. Так как я не сосредотачивался на математике и других предметах, я на экзаменах поехал.

Оказалось, что я с этими хвостами глупо поступил. Я бы конечно пересдал их к концу года, но придумали новую ерунду. В середине года меня за эти три хвоста исключили и перевели в другую школу. Мне сказали, что в другой школе таких, как я, снова будут обучать тем курсам, которые я не сдал, то есть я получаюсь не второгодник, а второполугодник и должен окончить школу не летом, как мои товарищи, а зимой. Впрочем, наша школа была семилеткой, и если бы я там окончил седьмой класс, меня бы всё равно перевели в другую школу.

У отца не было времени всем этим заниматься, меня отчислили, и я попадаю в 217 школу и начинаю учиться с отставанием ото всех на полгода. Школа № 217 (Маевская гимназия) тоже приличная, там был хороший состав учеников. В 217 школе уже не было канители с бригадной проработкой, и я помню некоторых учителей. Физик был рыжего цвета, и потому ученики называли его «рыжая калория». Так как физику я любил, у меня с рыжей калорией были хорошие отношения. Он был мужчина крупный, с театральной внешностью, и аудитория была большая, как подобает настоящей гимназии. Руководителем физкультуры был некто Азоль – в него все девчонки были влюблены. А у меня с ним были плохие отношения, потому что я не очень хорошо относился к физкультуре, считал, что всё это ерунда и никому не нужное дело.

Озорство по-прежнему сидело во мне. Одно время в школе шёл ремонт, и большую гипсовую голову Иосифа Виссарионовича временно выставили на лестничную площадку. И тогда я решил – вот теперь мне пригодится физкультура. Азоль учил меня прыгать вразножку через какую-то дрянь под названием козёл. Нужно было растопырить ноги, упереться в козла и перескочить его. Козла я как-то освоил, а на кобыле застревал, что не нравилось учителю. И тут я решил тренироваться на голове Виссарионыча. Я разбегался, хватался за его пышную гипсовую шевелюру и брал этого козла совершенно свободно. Вдруг, чёрт возьми, голова закачалась, рухнул Виссарионыч, и кусок носа у него отбился. Мне повезло, что никаких товарищей-сексотов вокруг не было, и всё сошло тихо.

Хотя Иосиф Виссарионович остался с разбитым носом, я успешно окончил полугодие. Но 217 школа решила отделаться от батальона, который идёт с отставанием от всех, и зашвырнула его в новую школу под номером 222. Многие остались в 217 школе, а я не хотел в третий раз повторять всё те же полгода, и перешел в 222-ю школу. Там, между прочим, я познакомился с моей будущей женой. Состав учеников был совершенно другой, чем в 204 и 217 школе. Там были всевозможные лица, там был состав нашей глубинки – Гавани. Много простых рабочих – не особенно культурное население. Туда из интеллигентных семей попадали только единицы. Но преподаватели там были просто замечательные, и о них я вспоминаю по-доброму и хорошо, за исключением одной, но может быть у меня предвзятое мнение.

Если 217 школа находилась всего-навсего на 15 линии/угол Среднего, где от моего дома было близко, то тут уж мне приходилось ходить на Косую линию. Это довольно далеко. Нужно было выходить с 12 линии на Большой, идти до 27 линии, где начиналась Косая линия, и идти по ней в направлении Балтийского завода до школы. В своё время это был приют-училище, которое организовали купцы Брусницыны – фундаментальное кирпичное здание. Там были хорошие классы и даже небольшая церковь, но её, естественно, размонтировали. Там, где была колокольня, мы с моими друзьями установили мощные 500-ваттные лампы, и у нас почти всегда горел свет наверху. Эта инициатива понравилась директору школы. Но бывало, что лампы эти разбиты. Мы всё время думали – кто же этим делом занимается? В то время было модно всё списывать на «вредительство». В конечном итоге мы поняли, что в дождливую погоду через открытые проёмы пробивался дождь, падал на раскалённое стекло, и лампочка лопалась.

Я продолжал учиться, но не очень прилично, потому что не бросил радио, и опять отвлекала меня моя производственная работа, и некоторое озорство. Я устраивал лампы, делал электродвигатели для физической лаборатории. Я использовал мастерские, которые были на территории этой школы. Там по моим чертежам делали разные детали. Кто-то даже сказал: «Вот вы это ему сейчас бесплатно сделали, а знаете, сколько он заработает на этом!» Я ничего на этом не зарабатывал. Мне что-то сделали, а я уже конструировал новое. В моей комнате был стол, на котором вечно существовал приёмник, который почти не работал, потому что я его всё время модернизировал. Был у меня всегда и стационарный радиоприемник, который могли слушать все, кого это интересовало. Я смонтировал также хороший электрограммофон для пластинок на 48 оборотов. У граммофона был прекрасный динамик, который хорошо воспроизводил и высокие, и низкие частоты, и я всех забавлял этой музыкой.

Время шло, я заканчиваю зимой семилетку, и тут сказали – хватит! Вот вам диплом семилетки, а теперь что хотите, то и делайте. Вас больше вести с отставанием на полгода не будут. Я рассчитывал учиться дальше. Мне тогда говорят – ну что же, садитесь на полкласса ниже, или можете полгода ничего не делать и приходите осенью к нам в 8 класс. Я ушёл работать в Центральную Радиолабораторию, которая находилась на Каменном Острове.

Я начал там с ученика радиомонтёра. Меня там научили правильно паять и монтировать и плетневать: когда у проводника оставался металлический кончик с некрасивой оплёткой, то для того, чтобы этот конец выглядел по-человечески, его нужно было аккуратно обматывать нитками. Меня обучали прекрасные монтёры, паять они, естественно, умели, но я обратил внимание, что в смысле радиотехники я на голову выше их, потому что я, будучи радиолюбителем, многое проработал и узнал, и теоретически был подкован гораздо лучше, чем эти монтёры. Но монтёры на меня смотрели свысока, потому что я не мог делать такую кропотливую пайку, как они, и более медленно плетневал концы. Ещё я иногда возникал вот по какому поводу: к нам приходили радиотехники, приносили заказ на временные приборы, которые они сегодня должны испытывать, а завтра поломают, и зачем тогда всё это так аккуратно монтировать? Я вёл пропаганду в этом духе, но это не нравилось монтёрам, которые не могли, даже если завтра это на помойку выкинут, чтобы конец не был как следует заплетён. Но время у меня не прошло даром, а главное, я понял, что мне непременно нужно учиться, иначе я останусь в среде этих монтёров. Эта работа была моим испытанием и поворотом в жизни. И когда окончилось полугодие, я вернулся обратно в 222-ю школу, чтобы учиться и получить диплом об окончании полной средней школы.

Бывшая школа № 222 (купцов Брусницыных). С. Д. Карпов у входа в школу

Китти Карпова, 1928 г. Стива Карпов, 1934 г.

Зоя Сорокина, 1934 г. Стива Карпов, 1935 г.

Я вернулся в класс, который был на год младше, и там я познакомился с Зоей. Меня в то время девушки мало интересовали, не так, как других моих приятелей. Меня интересовала радиотехника. А те девицы, которые были в этой школе, по сравнению с теми, что я видел в предыдущих школах, были для меня в невыгодном свете. Единственно мне приглянулась Зоя Александровна. Она была непохожа на других. Чувствовалось, что она интеллигентная. Мне всегда было её жаль, потому что на душе её была какая-то грусть. Она иногда обращалась ко мне и спрашивала какое-нибудь слово. «Вот тётка мне сказала слово “лаконично”, что это такое?» Я ей объяснял.

В плане озорства я не особенно отличался, всё-таки меня отвлекала радиотехника. Но иногда мы устраивали истории. Почему-то не только я, но и многие другие невзлюбили учительницу рисования. Теперь я конечно об этом жалею. Даже при такой учительнице я должен был бы внимательно учиться искусству рисования, чтобы у меня была развита зрительная память, потому что в дальнейшем я стал конструктором и думал – как обидно, что я не умею быстро и хорошо зарисовывать. Но в то время мы руководствовались неприязнью к этой учительнице. Помню, мы рисовали ворону, но ворону за один час не нарисуешь, поэтому на следующем уроке мы опять принялись её рисовать. А я занимался вместо рисования тем, что двигал эту ворону – мол, в прошлый раз она не так стояла. Потом ещё кто-то сдвигал её на градус, и пол-урока была такая возня.

Однажды один из учеников принёс ракету, которая представляла собой картонную чем-то начинённую трубку, и рекомендовал её поджечь на уроке рисования. Мы подготовились. На задних рядах положили трубку между партами, устроили костёр из спичек, а я подошел к Зое и сказал – «Положи ноги на сидение, потому что тут возможно будет двигаться ракета». Действительно, ракета пошла между партами. У меня самого были неприятные ощущения, поскольку она вдруг завопила и засвистела, а я не ожидал этого эффекта. Ракета подползла к стулу учительницы, та побелела и сразу выскочила в коридор. Пока она ходила за директором, мы взяли ракету, прятать её было некуда, и мы её положили под батарею парового отопления. Приходит учительница вместе с директором: что у вас такое произошло? Мы на паровое отопление, что дескать труба лопнула и пар пошёл. Конечно директор неглупый человек, он поднял эту ракету и заявил, что пока вы не сознаетесь, кто это сделал, вы не выйдете из класса. Мы остались сидеть. Скоро должен кончиться учебный день, мы посовещались и отправили всем записку, что как только один из наших учеников, Степанов, встанет, встают и все. Степанов выходит из двери, и все выходят за ним. Что мы и сделали. Нас целое стадо, удержать нас было невозможно, и мы разошлись по домам. На следующий день мы вернулись в школу, и каждого таскали к директору и спрашивали, кто это сделал, но никто никого не выдал. Делать было нечего, и эта история постепенно забылась.

Остальных учителей я любил и очень хорошо к ним относился, и я могу винить только себя, что я не взял всего, что они мне могли дать. Например, Круглов Яков Николаевич, который преподавал нам литературу – это человек, которого прямо заслушаешься. Но я и тут немного сплоховал. Однажды, когда он очень хорошо рассказывал, я старался слушать его одним ухом и при этом рисовать схему, которую надо было срочно закончить. Я сосредоточил внимание и на нём, и на схеме. И вдруг этот преподаватель подходит ко мне. Я не стал ничего прятать и честно показал, что у меня есть. У меня была нарисована схема, он взял эту схему и говорит: «Да-а, а у меня в жизни было другое. Отец и мать очень хотели, чтобы я стал инженером, и определили меня в Политехнический институт. Я окончил два курса». Но после этого по какой-то причине, может быть из-за революции, Круглов ушёл из Политехнического и окончил филфак университета. Он сделал мне замечание, что я, конечно, не хулиган, я занимался делом, но, к сожалению, не там, где это нужно. После этого я уже старался этого не делать, потому что мне не хотелось его обижать. Я его искренне уважал.

Мы тщательно изучали Гоголя, и Круглов даже рекомендовал нам вторую часть Мертвых душ, и я на ней попался, когда он решил проверить, читал ли я её. Ну, где мне время читать! Он спросил, как фамилия главного героя этого произведения, мне стали подсказывать, я неправильно услышал и вместо Костанжогло сказал «Костажопов».

К сожалению, программу составлял не Круглов, и кроме писателей, которых действительно стоило изучать, был и Демьян Бедный. Мы его все не любили. В каком-то из его произведений было «Сей гроб с Христовым телом». У нас на черном ходу стоял огромный чёрный сундук, и кому-то из моих товарищей пришло в голову вывести на нём мелом эту фразу. Он взял мел, стал писать и тут неожиданно его поймал кто-то из администрации и обвинил в том, что тот хотел написать на ларе неприличные слова. Мы единодушно говорили, что хотели написать то, что проходили в классе, и от него отвязались.

Преподаватель географии по фамилии Чимерзин тоже знал своё дело и великолепно нам рассказывал. Человек это был интересный. Как географ, он объездил очень много стран и рассказывал нам о своих интересных путешествиях. Мы его очень любили. Помню эпизод, который понравился всем моим соученикам, но не Чимерзину. По всему Союзу в школах было установлено, что на какой-то перемене надо делать зарядку. Нам это не нравилось, и мы решили как раз после урока Чимерзина устроить из зарядки посмешище. Кто-то предложил прийти на перемену в жилетках и хохотать. А я говорю – у меня нет жилетки. «Ну, мы тебе принесём». Действительно, принёс мне жилетку один из моих товарищей, некто Григорьев, у которого был большой отцовский запас. Звонок, вышли все в жилетках, Чимерзин понял, что это издевательство и спросил: «Кто это придумал?» Полное молчание. Тогда он громко говорит: «Трусы!», с ударением на последнем слоге. А я сзади – «Трусики!» Раздался дружный гогот.

Преподаватель физики – некто Соколова, учитель из народа, но голова у неё была хорошая, она любила свой предмет, и ей нравились мои приборчики, она их демонстрировала. Когда я кончил семилетку, она поставила мне тройку по физике, – по всей вероятности я не ответил что-то по теме, – но написала в аттестате, что я обнаружил особые склонности к физике и электротехнике. Математика была поставлена неплохо. Её преподавала гречанка, которую мы по её конфигурации называли кубиком.

Преподавательница естествознания сумела заинтересовать своим предметом учеников, и те любили её уроки. Она даже устраивала лабораторные занятия. Я технарь, и меня это всё не интересовало, а некоторые процессы были просто неприятны. Один такой процесс – это надувать легкое какого-то животного через стеклянную трубочку. Ни у кого не получалось, и тогда один из моих товарищей, Николай Воскресенский, (очень крупный, великолепно плавал, и у него были прекрасные лёгкие), взял трубку, дунул, и всех обрызгало гадостью. Я был совершенно чистенький, потому что в это время я в стороне возился со спирометром, не помню, чинил его или портил.

Преподавателем немецкого языка была Пичковская. Как водится, немецкий язык я не любил и держался только на том, что у меня остались какие-то запасы от Л. В. Шульц. Стихи, которые нас заставляли учить, я не учил, но всё обходилось мирно. Однажды, пока учительницы не было, мы с Николаем Воскресенским забрались в большой стенной шкаф. Шёл урок, сидеть было скучно, и Николай стал меня щекотать. Хотя у меня весовая категория значительно меньше, но я сидел у стенки, поэтому я упёрся в стенку, нажал на него, и он вывалился на пол, а вслед за ним вышел я. Тут был общий хохот, но нам это как-то сошло. Теперь я жалею, что сидел в шкафу – надо было учить иностранные языки. Но кто бы мог подумать, что они мне могут пригодиться!

У меня была задача – освободиться от физкультуры. Я терпеть не мог кобыл и козлов и думаю – как быть с этим делом? У меня в детстве почему-то был повышенный пульс просто в спокойном состоянии, и он у меня сильно не увеличивался, даже когда я давал нагрузку. И тогда я сделал вот какую махинацию. У нас было два подъезда – чёрный и парадный. Я стремительно несусь по обеим лестницам, а потом останавливаюсь, как вкопанный. Нагрузка эта была для меня пустяковой, я совершенно не потел. Захожу к врачу и говорю, что хотел бы получить освобождение от физкультуры, потому что сердце у меня не очень. «Да, – говорит она, – такой пульс!» – и пишет мне освобождение. Я был доволен, что с этой физкультурой рассчитался. Тогда мой соученик, некто Акимов, говорит: «Я тоже хочу от физкультуры избавиться». Он пронёсся бегом по лестницам и является к врачихе. А та говорит: «Да, пульс высокий, но я чувствую, что твой организм только что проделал какую-то тяжелую работу. Ну-ка, посиди». Она его промариновала, пульс у него стал нормальный, и она его выгнала.

Фамилию директора я забыл. Его все уважали. Чувствовалось, что он из простых, но человек приличный и хорошо знающий жизнь. Помню, зашёл я к нему в кабинет по какому-то делу, а напртив его стола висел портрет Бубнова, нашего наркомпроса. Я остановился под этим портретом, а он отнёсся к наркомпросу неуважительно: «Слушай, – говорит, – отойди от этого портрета, а то он тебя как бубнёт!» Заместителем директора был Горбовский, преподаватель русского. Говорил он изумительно, ещё красивее Круглова. По-моему, после войны он стал учёным в области филологии.

После войны я интересовался своими бывшими учителями и мне рассказали, что Круглова, Чимерзина и ещё каких-то двоих – я не помню их имён – расстреляли. Чимерзин был привлечён по делу промпартии – было такое липовое дело.

О моих близких школьных друзьях – главный друг мой был Лёня Бутов. Опишу его семью. Отец, Павел Ильич, профессор Горного института, был меньшевиком. О политике мы правда тогда не очень разговаривали, но мне запомнилась одна его фраза, которая говорит о многом: «Меньше вики – больше хлеба, больше вики – меньше хлеба». Он считал, что если бы меньшевики пришли к власти, то было бы другое решение крестьянского вопроса, и не было бы таких страшных катастроф, которые были во многих районах нашей страны, в особенности на Украине, где был просто дикий голод. Павел Ильич был очень хорошим специалистом гидрогеологом. Жена его, Вера Павловна, наполовину немка, называла Павла Ильича «Павлиш». Вера Павловна была забавная. Когда ей не нравилась некоторая неряшливость Лёни, она ему говорила: «Леон, ты старый провонюченный холостяк!» Провонюченному холостяку тогда было всего 18 лет. Брат Лёни Павел был на год младше; мать его называла Поль. Ещё младше была сестра Женя, которую звали Геней. Ещё в составе этой семьи была бабушка, которая по-русски, по-моему, не говорила совсем, или говорила очень плохо. У неё была отдельная комната, и мы с ней не так часто встречались. Лёня жил близко от нас, в доме Дервиза на углу 12-й линии и Среднего, и мы очень часто бывали друг у друга. Нас связывало наше увлечение радиотехникой. И он, и я конструировали радиоаппаратуру и на этой почве дружили. Это мой самый главный приятель.

Следующий – Дима Бессонов, о котором я уже довольно много говорил. Но с Димой у меня в то время не было таких близких отношений, потому что у него было другое направление, гуманитарный настрой, и он совершенно не интересовался техникой. Но мы бывали друг у друга на праздниках и в дни рождения. Дима потом стал артистом театра Ленсовета.

Ещё я должен упомянуть Алексея Григорьева. Я с ним познакомился в 217-й школе, во время эпопеи перехода из школы в школу. С Алексеем мы дружили в школе, потом на некоторое время наши судьбы разошлись в связи с некоторыми событиями. Когда мы оба поженились, мы продолжали с ним уже семейную дружбу. В 222-й школе я познакомился с Николаем Воскресенским. Он был верный друг, и мы дружили всю жизнь, но, к сожалению, мы с ним идеологически были несовместимы, потому что он был пропитан прокоммунистическим духом, который у меня отсутствовал. Так что когда мы говорили о политике, мы никогда не приходили к согласию. Но он хорошо ко мне относился, несмотря на политические разногласия, и был всегда очень внимателен. Вообще у меня было много хороших знакомых, и я не могу про кого-нибудь сказать плохо – не вспоминается.

Кроме конструирования радиотехники и охоты на лесную дичь у меня в то время были и другие увлечения. Когда я был совсем маленьким мальчиком, я увлёкся коньками. Сначала на катках было хорошо и интересно – играл духовой оркестр, были хорошие тёплые раздевалки. Мы получали специальные талончики-абонементы, и по ним я катался. Я ходил на каток с Лёней и Павлом Бутовыми или один. У меня были коньки Нурмис – кто-то мне их подарил. Ещё у меня были коньки Снегурочка с загнутыми носами, но я предпочитал Нурмис – мне казалось, что это более солидные коньки, приближающиеся к беговым, а Снегурочка для тех, кто только-только начинает учиться. Постепенно катки стали переполняться, лёд стал сильно изрезан, и кататься стало хуже, но тут в моей жизни появились лыжи. С тех пор, как я стал на лыжи, я коньки забросил совершенно, потому что лыжи гораздо лучше – ты всё время на природе, никакой толкотни. Для меня это был замечательный спорт, и я был им поглощён. Я научился ходить сам. Я стал читать популярные книжки по лыжному спорту и присматриваться, как люди ходят. Были разные типы шагов: русский, вроде ходьбы, когда отталкиваются палкой на каждый шаг; он мне не нравился, я им не ходил. Финский – отталкиваешься от грунта двумя палками одновременно; финны в нём преуспевали. По природе я был не спринтер, а стайер и мог со сравнительно небольшой скоростью проходить большие расстояния – у меня не было никакой одышки. Поэтому я больше всего любил норвежский шаг, или по-русски ходьба вперекидку. На какой-то такт при этом шаге лыжи скользят, а палки балансируют в воздухе. Это легкий шаг, он даёт возможность проходить без усталости большие расстояния.

Лыжи и бамбуковые палки советского изготовления продавались в магазинах. Сначала я делал крепления сам – полукольцо из ремня, в которое просовываешь ногу. Потом было взято от финнов крепление типа Ротафел (жёсткое крепление). На специальных лыжных ботинках с широким рантом делалось 4–6 отверстий в подмётке, а на креплении маленькие шпеньки, которые входили в эти отверстия. Рант ботинка зажимался дужками, которые специальным крючочком прихлестывались к лыже.

Кроме того, я любил плавание. Плавать я научился лет семи, когда мы жили на даче, на границе Старого Петергофа и Мартышкина. Я был беспризорный, сам обеспечивал себе отдых, выходил на берег Финского залива. Там была база от университета, и ходили студенты с сачками. Руководителю этих студентов я приглянулся, и он меня обещал научить плавать. Но мне было стыдно, что я не умею плавать, и меня будут учить, и я больше не стал там появляться. Я решил – я посмотрю, как люди плавают, как они двигают руками и ногами, Финский залив мелкий, можно заходить далеко, и я сам научусь плавать. Сначала я поплыл по-собачьи, правда брызги были страшные, но я держался на воде и передвигался. Потом я пригляделся, как люди плавают по-лягушачьи. Смотрю, у меня это дело идёт, и я стал плавать брассом, выдыхая в воду. Думаю, вот теперь я могу пойти на тот берег, и если встречу своего знакомого, то я ему покажу, что я уже умею плавать. Я надеялся на встречу с ним, но она не состоялась, потому что мы меняли наши дачи и на следующий год поехали в лоцманский посёлок.

Отец плавал сажёнками – кроль, да не кроль. Похоже, но кроль – более спортивный стиль, а это самоделка. Я пробовал сажёнки и кроль, но предпочитал брасс. Я плавал в разных бассейнах. Сначала мне это нравилось, потому что вода была чистая. Может быть, её часто меняли. Но потом воду стали сильно хлорировать – может быть пошли какие-то заболевания, трудно сказать. Если по-настоящему плаваешь, то голова должна быть в воде, ты должен выдыхать в воду, и глаза должны быть у тебя в воде открыты, а тут хлор начинал глаза есть. Стало противно, и я бросил бассейн. Но потом сложилось так, что я должен был жить в районе Шуваловского и Суздальского озера, и я там много плавал, причём до 1-го октября, пока вода не становилась совсем холодная. Эти озёра тогда тоже были загрязнённые, но всё же не так, как теперь, и тогда там вполне можно было плавать.

Кроме того, ещё у меня было увлечение – стрелковое нарезное оружие. Я окончил стрелковую школу при Балтийском судостроительном заводе, который являлся шефом нашей школы, и получил удостоверение инструктора 2-го разряда по подготовке ворошиловских стрелков по стрельбе из винтовки.

Страница 9 из 16 Все страницы