Ранее детство (1919–1924)

Первые детские впечатления: дед, дядя Слава, бабушка Мария Ивановна. Наши первые петербургские квартиры. Болезнь сестры. Приезд отца с Новой земли. Мой медведь и харбинская бабушка. Китайские игрушки и мои самоделки. Л. В. Шульц. Обустройство квартиры на 12 линии. Моя жизнь в квартире Витгенштейна. Мои первые ёлки. Наши с Таней проказы и их не всегда удачное завершение. Рыбалка в Лоцманском посёлке. Наводнение.

Я родился в 1916 году, 5 декабря, в Гельсингфорсе. Мои первые воспоминания относятся конечно к периоду более позднему, начиная с 1919 года. Это уже город Петроград, куда мы переехали из Гельсингфорса. От раннего детства в памяти остались отдельные эпизоды. Сначала немного, а потом всё больше. С них я и начну. Первое, что я помню – не отца, не мать, а деда. Квартира из четырёх комнат, в этой квартире находятся только двое – дед и я. Почему мы, собственно, вдвоём, где мать, где отец, я расскажу позже, а в данном случае я говорю о своих первых воспоминаниях. Я бегаю по квартире, занимаюсь своими делами. Вдруг слышу зов деда. Я бегу к нему. Помнится, как будто фотография – на кушетке сидит очень пожилой человек, совсем седой, очень худой, глаза его мне кажутся серыми, но потом мне говорили – нет, у него были карие глаза, по всей вероятности они выцвели от болезни. Последнее время он всё лежал, у него была чахотка, и он умирал. По-видимому, он её схлопотал оттого, что имение отобрали, он наверно это очень переживал. И был тогда голод и холод страшный, полное отсутствие продуктов. Сёстры моего отца находились далеко, в имении, они остались без ничего, и пытались для нас там наскрести пшена или муки.

Мне приятно, что он меня позвал, потому что я всё время один кручусь. Постепенно у меня игрушки появлялись, но на более поздней стадии моей жизни, а в данный момент у меня абсолютно ничего не было, и я сам себе игрушки изобретал. Дед позвал меня неспроста. Тогда не продавали пилёный или колотый сахар, из сахара отливались сахарные головы вроде снарядов крупного калибра. Их разбивали чуть ли не топором, а потом мельчили, мельчили, мельчили... Так как сахара было очень мало, дед колол его щипцами для сахара буквально на крошки. Аккуратные многогранные крошки у него получались. И вот он мне даёт маленький стаканчик или рюмку, а в рюмке насыпаны сахарные кусочки. Я с удовольствием этот сахар уничтожаю. У него печальное осунувшееся лицо. Это моё первое и последнее впечатление о моём деде, Ростиславе Алексеевиче Карпове. Вскоре дед исчез. Мне не сказали, конечно, что он умер. Умер от туберкулеза в возрасте 75 лет.

Стива и Китти Карповы с няней

М. И. Шестакова-Карпова и Р. А. Карпов – бабушка и дедушка Стивы

Д. Р. Карпов – отец Стивы Карпова

Е. М. Мартынова-Карпова – мать Стивы Карпова

Имение Карповых Быково: Р. А. Карпов и М. И. Карпова с детьми и домочадцами

В то время, к которому относятся мои первые воспоминания, наши гнёзда – в Финляндии и Новгородской губернии – были абсолютно разрушены. Ростислав Алексеевич и бабушка Мария Ивановна вынуждены была бросить имение в Быкове и уехали ни с чем. Вторая бабушка вынуждена была всё бросить в Финляндии, где она жила, приехать сюда и искать меблированные комнаты, чтобы как-то прожить. Отец и мать тоже оказались в Петрограде. Отцу дали квартиру на Аптекарской улице в районе Электротехнического института. Эта квартира была в первом этаже, не отапливалась и была очень холодная. Поэтому из квартиры на Аптекарском мы вынуждены были бежать, и все мы временно стали жить врозь. Я попал на Малую Посадскую Петроградской стороны, дом 19. После смерти деда ко мне на Малую Посадскую приехал младший брат отца Ростислав, дядя Слава. Дядя Слава был военный. Он окончил кадетский корпус, тот, что находится на Васильевском острове; очень красивое здание, которое выходит на берег Невы и на Первую линию. Одевался он в синие брюки-галифе, аккуратную  гимнастерку защитного цвета, которая напоминала советские, но немного другая, вроде косоворотки. Сапоги из хорошей кожи-шевро, прекрасно начищенные. Очень аккуратно пригнано и хорошо всё сидело.

Помню его комнату, в которой царил полнейший беспорядок. Единственное, что привлекало моё внимание, была мандолина. Дядя Слава иногда на ней играл, но нечасто, да и наша с ним жизнь тоже продолжалась очень недолго. Один эпизод я помню хорошо. В большинстве квартир нашего города было печное отопление. Печки надо было чистить. Я и в этот раз занимаюсь своими делами, а в это время дядюшка в соседней комнате затапливает печь. В руках у него кочерга – необходимое орудие для того, чтобы вытаскивать золу из печки. Дядя Слава подзывает меня и держит в руках полуобгоревшую ласточку. Может быть она задохнулась от угарного газа. Мы молчим и сожалеем, что такое маленькое хорошенькое существо погибло так глупо. Нам обоим её жаль.

Через некоторое время он тоже ушёл, и я больше его никогда не видел. Дело в том, что он по долгу службы должен был возвращаться в Кронштадт, и попал туда в тот момент, когда там было восстание. Он участвовал в восстании, оно было подавлено. Нет большой охоты об этом рассказывать, но кронштадские могли бы всех наступающих утопить, разбив лед. Из гуманных соображений они не применили артиллерию, иначе бы они затопили бы и Тухачевского, и всех этих ребят. В результате в Кронштадт ворвались озверелые наступающие, было видно, что никакого мирного исхода не получается, и тогда часть военных отступила по льду в Финляндию. Мой дядя был в их числе. В дальнейшем я узнал, что он прожил в Финляндии до 28 года, что была какая-то переписка, и в 28 году он умер, тоже от туберкулеза. Эта страшная болезнь произвела большие опустошения в нашей семье.

Бабушка со стороны отца, Марья Ивановна Карпова (Шестакова) в то время жила в соседнем доме. Наш был 19, а это дом 17. Она ходила ко мне и со мной гуляла. Помню, что когда мы гуляли с бабушкой по Малой Посадской, я обращал внимание на недостроенный кирпичный дом в конце этой улицы. Высокое здание было бы очень красивым, если бы было достроено. На 4-м этаже этого дома росла берёзка высотой с оконный проём. Меня удивляло, как, когда земли там нет, растёт эта берёзка. Бабушка Марья Ивановна была суровая и резкая, у неё был помещичий характер, но я у неё в доме был полный хозяин. Она не так много со мной разговаривала, но придумывала мне всякие интересные занятия.  Например, у неё была большая деревянная коробка, наполненная пуговицами. Каких там пуговиц только не было, – и морские, и сухопутные военные, и прочие. Я их рассыпал, в кучки складывал.

В доме 17 был внутри хороший двор, деревья, чистота, и даже песок для детей; я там копался и однажды нашёл деревянный грибок. Это был интересный грибок, шляпка, на которую носок натягивался, была сделана из двух сортов дерева в виде шахматной доски. Это теперь всё выбрасывают, а в то время обязательно штопали. Я играл с этим грибком, и вдруг во двор входит моя мать. Судьба наша так сложилась, что я почти мать-то и не видел в эти годы, и она меня тоже. Бабушка говорит: «Вот твоя мама!» Я заинтересовался, посмотрел на маму. «Вот грибок у тебя – кому ты его подаришь? Маме?» Я сразу говорю «Нет», и преподношу его бабушке, потому что я за это время полюбил бабушку, она всё время ухаживала за мной, а мама вроде лишняя. Может быть мама и загрустила – я не помню, потому что я был поглощён бабушкой и особое внимание матери не уделил.

В квартире на Малой Посадской должно было быть много народа, но никого не было, потому что кто-то ещё оставался в имении, а у матери и отца тогда были большие заботы. Отец строил радиостанцию на Новой Земле. Мать отсутствовала так долго, потому что моя сестра тоже заболела туберкулёзом, была очень сильно поражена этой болезнью, одно из легких у неё уже совсем было разрушено. Не знаю, заразилась ли она от деда. Она находилась в лечебнице в Царском Селе. Когда она угодила туда, мать конечно была всецело занята сестрой, не до меня ей было. Только благодаря тому, что мать сумела всё устроить и организовать, сестра всё-таки выжила, в то время, как от этой болезни умер и дед, и моя двоюродная сестра.

Эти два или три года, когда я жил без отца и без матери, я не чувствовал себя покинутым. Нрав у меня был с детства весёлый, даже может быть больше, чем нужно. У меня не было чувства, что я одинокий, потому что все, у кого я был, меня очень любили. Я был настолько мал и глуп, что и не мог страдать, что вот у меня нет папы, и нет мамы, потому что всё время со мной кто-то занимался, и занимался от души и с удовольствием. Все эти люди прошли, как в калейдоскопе – дядя Слава, бабушка, как-то я даже бывал у сестры отца тёти Нюты на Каменноостровском. Все комнаты там были метров по 30–40. Я особенно запомнил одну – она вся была заполнена игрушками. Мне понравилась солдатская будка с белыми и чёрными полосами, и я всё время в неё залезал.

Еще одно воспоминание относится к периоду, когда в квартире на Малой Посадской мимолётно появилась сестра. Однажды раздаётся звонок в нашу дверь, сестра открывает, и входят две девочки лет 14–15. Может быть они были близнецы – они были одинакового роста и уж больно похожи друг на друга. Это наши соседи сверху. Я даже помню фамилию этих соседей – Розеноер. Они позвали нас к себе, мы приходим в их квартиру, она естественно такая же по устройству, как та, где живём мы. Проходная комната, в углу стоит ящик. Было мне тогда года 4, не больше, я подошёл к этому ящику, и мне кажется, что он огромных размеров. Может он был и не такой большой, как мне тогда казалось. Он был полон мацой – это безвкусные сухарики белого цвета. Я с таким удовольствием начал её есть, какой она мне тогда показалась вкусной! Я, как птица, клевал мацу, и эти две девочки с удовольствием на меня смотрели. Это говорит о том, в каких условиях мы тогда жили, какие мы были все тогда голодные.

Мой отец в то время, когда всё это происходило, вначале был ещё на флоте. Он преподавал в морской академии, откуда его быстро уволили, потому что он не соглашался с теми порядками, которые там тогда устанавливались, и ему сказали, что, мол, без вас обойдёмся. Ему пришлось перейти на гражданскую службу. Отец получил работу в гребном порту на Васильевском острове. Был там завод, который назвали именем Коминтерна, приходили туда суда и оснащались радиостанциями. Отец этим руководил, так как знал радиодело. Транспорта не было, были извозчики, а трамваи не ходили как следует. Такая зарядка – попробуй с Петроградской стороны пешком ходить! Надо было искать место, где бы жить поближе к этому заводу. Сняли меблированные комнаты – тогда это было можно. Хозяин уматывает и говорит своему приказчику – стереги пока квартиру. Оставляет ему деньги и всю обстановку, рассчитывает, что он быстро вернётся обратно, когда эта заваруха кончится, и всё будет в порядке. А потом год проходит, два проходит, хозяин естественно не может вернуться, его бы придушили сразу, и приказчик уже хозяин этой квартиры. Квартиры оставались этим людям, и они начинали сдавать комнаты. Мы попали в такую квартиру в доме №16 на 15 линии.

Морская академия, в которой некоторое время работал Д. Р. Карпов после революции. Дом 16 на 15-й линии В. О. – первый дом, в котором Карповы стали жить вместе после долгой разлуки

Тогда все дома были частные – сколько домов, столько и домовладельцев было. Дом был немецкий, там в принципе было центральное отопление, но конечно оно тогда не работало, и временно были установлены дровяные печи. Мебель была шикарная. Например, помню родительскую спальню, в которой меня как-то поместили, когда я болел корью. Кровати были из дивной карельской березы – жёлтые с приятными узорами – глазками и разводами – более тёмного цвета. Такой же зеркальный шкаф. Вторая комната большего размера была проходная, но через нас никто не ходил. В наши комнаты был отдельный парадный вход. В то время во всех хороших квартирах было два входа – парадный и чёрный. Наш вход был парадный. Проходная комната была по-видимому кабинетом хозяина. Про него я ничего не знаю, но думаю, что он много охотился. Висели чучела – голова лося, глухарь, голова рыси, несколько тетеревов. Мы ничего не трогали, не обтирали, и удивительно, что эти вещи пыльными не были, на них почему-то не садилась пыль. Стояло там пианино, и когда у сестры были какие-то проблески со здоровьем, она училась играть.

Когда я заболел корью, меня лечил врач, которого знали все на Васильевском острове – доктор Коренев. Как-то раз во время этой болезни я лежу в полной темноте в спальне на одной из кроватей из карельской берёзы. Вдруг дверь открывается, и в проёме появляется интересное существо. Это оказался отец, который приехал с Новой Земли, закончив строительство первой русской радиостанции. Он завалился в квартиру в малице – дохе из оленьего меха с капором. На малице были красивые узоры. Меня это так удивило, и так понравилось, что мне захотелось, чтобы отец её носил. Но нужны были деньги, малица была быстро продана, и средства пошли на улучшение нашего существования. Кроме того, отец привёз ещё одну диковинную вещь, которая нам всем понравилась – туесок, ненецкое ведёрко для воды. Оно сделано из берёзовой коры, соединённой в замок, как переплетённые пальцы, но как-то навыворот, не белой, а темной частью коры наружу. Сверху туесок закрывался деревянной крышкой, сделанной на конус, плотно и туго, вода не прольётся, даже если положить его на бок. Эта вещь нам служила довольно долго.

У меня проявились склонности и любовь к чтению. В свободное время мне отец что-нибудь читал. У отца конечно было мало времени заниматься мною. Он очень много работал. Поэтому я стал самостоятельно читать. Я даже не знаю, как я научился читать. Никаких букварей не было. Просто показали мне буквы, и я быстро научился, мне было интересно, как из букв складываются слова. Отец мне давал читать книгу, которая была в нашем распоряжении – «Хрестоматия». Читал вслух, отец слушал. Не помню, спрашивал ли я его о том, что я не понимаю. Я многого не понимал, потому что там были незнакомые слова, но упорно читал. Я запомнил, что там были османы, бедуины, бесконечные пески, пальмы, дикие всадники-туареги. Из животных в этих произведениях в основном был верблюд.

Мать, хорошо владея французским языком, начала и меня учить. Все мои знания французского я получил от матери до того момента, когда мы это обучение прекратили, потому что у меня не было желания осваивать этот язык, и наверно способности у меня были ограниченные. Французский букварь у нас был. Как сейчас вижу – нарисован военный, и написано officier. Или петух – le coq.

В то время никаких игрушек не было, поэтому я мастерил всякие забавы из подручного материала. Например я брал счёты и устраивал из них хорошую коляску. Я садился на эти счёты и с помощью рук, как инвалид, ездил по всей квартире – это было здорово. Я таскал на веревке консервные банки, но, помню, это не очень нравилось окружающим, потому что они сильно гремели. У меня много было игрушек в Гельсингфорсе, но пришлось всё бросить, мы приехали по существу ни с чем, с ограниченным количеством вещей.

Появилась у меня наконец первая игрушка – плюшевый медведь среднего размера, не очень большой.  Он был красивого серого цвета с некоторым блеском. Ладони и пятки были состряпаны из материала телесного цвета. Вместо глаз устроены круглые пуговицы. Я с этим медведем не расставался лет наверное до 15 или 16, – так он мне нравился. Однажды приехала к нам младшая сестра моей бабушки со стороны отца – бабушка Катя. Она собиралась в Харбин – в то время многие русские уезжали в Китай. Вместе с ней пришёл кто-то из моих двоюродных сестёр и мой двоюродный брат Юра Добровольский. И тут произошла трагедия. Двоюродная сестра взяла моего медведя и стала ему устраивать танцы на горячей печке. В результате красивые лапы у него загорелись. Их быстро потушили, но у меня было большое расстройство. Я чуть не заревел, настолько мне было жаль моего медведя. Потом, когда гости уехали, я обратился к матери, и мать моя сделала лапы отнюдь не хуже, чем были. Я был так доволен, и инцидент был исчерпан. Бабушка Катя уехала в Харбин, и долгое время, до 40 года, переписывалась с бабушкой Марьей Ивановной, мы получали письма с красивыми, правда, совершенно одинаковыми марками. Марка маленького размера, и там красивая лодочка с прямым парусом. Я эти марки собирал.

Потом мне покупали другие забавные игрушки. В то время искусные игрушки делали китайцы. Китайцы деятельно помогли делать революцию, и в Петербурге этих революционеров было очень много. На Васильевском острове на рынке-толкучке и прямо на улицах китайцы продавали самые разные игрушки. Как сейчас помню, идёшь, видишь забор, около забора стоит китаец, у него расставлены банки. В банке сделана основа из голой проволоки в виде человечка и какой-то раствор, из которого осаждаются на эту основу кристаллы. В другой банке показывают результат – там уже человечек. Этот процесс идёт довольно быстро. Выштампована из папье-маше красивая зелёная лягушка. У неё под брюшком сделана пружинка, которая утоплена в вар. Вар этот сдерживает силу пружины. Потом пружине это дело надоедает, она начинает из вара выползать, лягушка неожиданно прыгает и страшно всех пугает. Металлический  лягушонок, и к нему внизу приделана плоская пружина, как часовая. И если сжимать эту пружину, то лягушонок издаёт страшные звуки, пугая родителей, и это очень интересно. Китайцы продавали змей, сочленённых из кусочков дерева. Когда возьмешь в руку эту змею, и она начнет извиваться по-настоящему, то тётка моя приходила в ужас, хоть это и игрушка. Ещё игрушка – палочка, к ней привязана коробочка с горошиной внутри, на конце палочки нитка. Если крутить эту палку, получается дикий звук – для ребят интересно.

Отец тогда был очень занят на работе, и я его почти не видел, мать была занята сестрой и поэтому нашла мне гувернантку Лидию Васильевну Шульц. У меня самые хорошие воспоминания об этой женщине. Она очень внимательно ко мне относилась, мы были с ней большими друзьями. Она говорила со мной по-немецки, я её понимал, но отвечал по-русски, и она была довольна. Может быть у неё был не очень правильный метод обучения, но я ей это полностью прощаю. Мы с ней очень много гуляли. Куда она меня только не водила! У неё было много знакомств. Так как она была немка, в основном знакомства были по медицинской части. У неё были знакомые в родильном доме Видемана, потому что это немецкая больница, в Георгиевской общине, где потом советская власть устроила психо-неврологический диспансер. Мне очень нравились морские свинки в Георгиевской общине. Это красивые существа с сероватыми полосками на розовом фоне, сидят в клеточках. Мне всё хотелось их кормить, мне нравился этот маленький зоологический сад. Родильный дом мне не очень нравился. Там был конечно замечательный парк, но мне было скучно – Лидия Васильевна с кем-то там разговаривает, а я в это время предоставлен сам себе. И вот однажды в шезлонге сидела какая-то больная, то ли в положении, то ли после положения, – я точно не знаю. В руках у меня была электрическая лампочка, и я её бросил. Эти лампочки тогда были наполнены газом и бились с грохотом. Сильный шум, мелкий скандал, и после этого нас с Лидией Васильевной в этот сад больше не пускали.

Дом на 6-й линии В. О., где жила в коммунальной квартире Л. В. Шульц

Больница на Большом проспекте В. О., в садик которой Л. В. Шульц приводила гулять маленького Стиву

Лидия Васильевна придумала мне новую забаву, не менее интересную. Мы с ней гуляли по Неве. Я как потомственный моряк любил воду, мне всё нравилось, хотя в то время я не умел ещё плавать. Меня очень интересовали пароходы.  В то время от устья Невы до Николаевского моста входили большие корабли, даже ледоколы в 10 тыс. тонн водоизмещением и пришвартовывались прямо к набережной. Приходило много иностранных судов, в особенности немецких, так как была дружба с немцами. Когда приходили эти корабли, моя гувернантка вызывала кого-нибудь и беседовала с ним по-немецки. Однажды был хороший солнечный день, мы идём от 12 линии к Николаевскому мосту и 4–5 линиям, и вдруг я вижу огромный транспорт. Во всю огромную корму написано «Обербюргермейстер Хакен». Такой пароход разве можно обойти было! В середине корабля были деревянные сходни прямо через гранитные перила. Подошли мы, Лидия Васильевна заговорила с вахтенным, и он вызвал капитана. Пришёл капитан, Лидия Васильевна стала с ним разговаривать. Я конечно не помню, о чём они говорили, но эффект этого разговора был такой – капитан взял меня подмышку, по сходням доставил на палубу и стал мне всё показывать. Он бормотал что-то по-немецки, а я его понимал. Мы ходили по всему кораблю, но у меня осталось воспоминание только о машинном зале. (Конечно, машины тогда стояли.) Всевозможные красивые мощные шатуны – впечатление было большое. Идеальная чистота, надраено, блестит, если это медь, то это видно. Никакой грязи, хотя все эти корабли были тогда на угле. Потом капитан повёл меня в свою каюту и показал, что стол привинчен к полу, чтобы он не ездил при качке. Показал мне стулья, свою койку, всё объяснил и благополучно меня доставил к моей фрау Шульц. Чуть ли не на этом пароходе, как я потом узнал, выслали большую порцию наших мыслителей, включая Бердяева.

Мне хорошо помнится долгое зимнее гуляние, я его тоже очень любил. Зимы были очень крепкие. Мальчишкой я в районе университета не пользовался мостом, я всегда переходил Неву по льду в морозы. Лед доходил толщиной до 50–70 сантиметров, надежно всё это было. Холодильников не было, вырезали лёд для ледников. Нарезали аккуратные брусья длиной с современный холодильник, шириной в полметра. Вода в Неве была чистой, лёд был прозрачный, как стекло.

Тогда ничего купить нельзя было. У тех, кто всё время жил в Петербурге, кого революция застала в своих гнёздах, были старинные санки. У нас ничего не было, но отец умёл всё мастерить (он мне передал это умение). Он сделал из досок очень хорошие санки, не такие, как возят детей, а без спинки, просто гладкие, и вместо железных полозьев были деревянные. Этого было вполне достаточно для моих размеров и веса, легко тащить, и я сам мог их везти. Мы шли с Лидией Васильевной на берег Невы, а там на чьё-то несчастье, а на моё счастье около Киевского подворья лежал на боку огромный военный транспорт «Народоволец» – советские морячки перевернулись у берега, надо быть такими идиотами. Ширина этого судна не менее 10–15 метров, а глубина там была метров пять, так что пароход торчал из воды. Средств его поднять, или разобрать и вывезти не было.

Я забирался с санками на нос запорошенного снегом «Народовольца» и съезжал на Неву. Это была красота. Я много раз поднимался и повторял эту зарядку. Смотрел в иллюминаторы – что там происходит, но разглядел только рубку. Я был там один, других детей не было, а то я бы запомнил. Дети наверно больше дома сидели, матери работали, а гувернантки мало у кого.

Лидия Васильевна жила в доме на 6-й линии напротив нынешнего метро Василеостровская, там у неё была небольшая комната в коммунальной квартире. Лидия Васильевна не любила советскую власть, потому что у неё было много пострадавших близких. В России было колоссальное количество немцев, которые служили в русской армии, им приходилось воевать против своих соотечественников, и они честно это делали, потому что приняли присягу. Советская власть отнеслась к ним по-свински. Всё делалось очень несправедливо, и к людям относились незаслуженно плохо. Была у неё племянница, этой девочке наверно лет 14 было. Как-то раз шли они по улице, и видят, как мимо больницы Видемана проходит морской оркестр.  Племяннице понравилось, как матросы играют марши на своих дудках и барабанах, а Лидия Васильевна ей говорит: «Тебе нравится? Они твоего отца убили!» Матросня эта может быть была не при чём, они в этой катавасии могли и не участвовать, они может быть тогда совсем молодыми были. (Хотя с другой стороны между 17 и 24 годом не такая большая разница). Конец Лидии Васильевны плохой. Когда началась война, всех немцев начали сажать, на неё наверное донесли, и её расстреляли. Я думаю, что когда мы с ней гуляли, ей было лет 55, а значит, когда её расстреляли, она была старухой 75 лет. Вот такой конец был у моей учительницы.

Пока мы жили в меблированных комнатах, отец всё старался получить собственную квартиру. Нормальную получить было трудно, но было много разрушенных квартир. Говорили так – хочешь, бери себе эту квартиру, восстанавливай и будешь там жить. Отец нашёл такую квартиру на 12 линии Васильевского острова, д. 19.

Дом 19 на 12-й линии В.О. Со двора видны окна квартиры на пятом этаже, где прошли детство и юность С. Д. Карпова, откуда его семью выслали в 1935 г.

Это была пятикомнатная квартира в очень плохом состоянии. Не было подоконников, не было дверей. Я как-то случайно был там и помню, как отец с верхнего этажа притащил дверь и её навешивал. Тот, кто ремонтировал, демонтировал другие квартиры, которые пока никто не ремонтировал. Отец там много работал, и ему помогали друзья – рабочие с завода. Это было затяжное дело, и меня в это время пристроили жить к маминой подруге по Смольному институту – Татьяне Михайловне Тошаковой.

В это время её муж ещё не успел рассориться с советской властью, он был начальником штаба Балтийского флота.  Это крупная должность, и ему дали жильё в квартире, в которой когда-то жил небезызвестный Витгенштейн. Эта красивая квартира находилась на самом фешенебельном втором этаже в угловом доме, который одной стороной выходил на Первую линию и смотрел на Кадетский корпус, а другой стороной смотрел на Соловьёвский сад, Румянцевскую колонну и на Неву. Витгенштейн квартиру бросил, и из неё сделали коммунальную. Состав людей там был такой – адмирал Тошаков, адмирал Кладе и родственница секунданта Пушкина – Данзас. Там кое-что оставалось витгенштейновское. Так как там огромной высоты потолки, не меньше 4,5 метров, картины там были как в каком-нибудь Эрмитаже, во всю стену. Я конечно не могу сказать, что это были за картины, но писаны крупными художниками.

Тошакова мы практически не видели, он всё время был на кораблях, приходил, но довольно редко. У Татьяны Михайловны была комната 50 кв. метров и комната 25 кв. метров. В большой комнате жила сама Татьяна Михайловна со своей дочерью Татьяной, моей подругой детства. Эта комната проходная, в одном из её углов была дверь в 25-метровую комнату, которую Татьяна Михайловна отдала своей сестре Ольге Михайловне, бывшей жене советского академика Палладина, президента АН УССР. Она жила вместе с сыном, Петром Андреевичем. Отец их бросил и ни копейки не платил им. Он сказал так – поскольку ты дворянка, ты испортишь мою карьеру, поэтому я вынужден развестись с тобой. Будущий академик уехал в Москву и действительно продвинулся здорово. Уж не буду говорить, на ком он женился из карьерных соображений. Ольга Михайловна перебивалась благодаря своим знаниям языков – вот как учили раньше в Смольном институте! –  делала переводы, работала в библиотеке института Кораблестроения. Поэтому и сын Паладина, хоть и добился степеней известных, не получил высшего образования. Он мне был интересен тем, что занимался радиотехникой. Когда я к нему входил, то видел разные радиоприемники, древние киноаппараты. Я с ним подружился, хотя он был старше меня года на 4–5, и в то время это было много. Впоследствии, в школе, он мне оказывал протекцию по части радио.

Комната Татьяны Михайловны была настолько огромная, что в ней помещалось всё – и спальня, и гостиная, и столовая, причём всё это можно было устроить свободно. Спальня совершенно не портила вида, никаких кроватей не было видно, потому что угол с кроватями был отгорожен красивыми ширмами из китайской материи, и когда ты входил, то совершенно не представлял, что там кто-то спит. Самое интересное, восхитительное, для меня было – камин. Я так люблю эту систему отопления, она исключительно приятная. Мы топили камин и садились около него – там была хорошая шкура. Не так давно у нас с Татьяной Аркадьевной был разговор об этой шкуре. Мне казалось, что это шкура большого размера, чуть ли не льва, хотя голова не львиная, а кошачья, но она меня уверила, что это была рысь. Рысь лежала у камина, и был хороший экран. Комната большая, и если экран не поставить, то будет холодно, а так лучи тепла, идущие от камина, отражаются экраном, и за ним так тепло и хорошо. Дрова трещат, вид волшебный, я страшно это любил. Вот так мы там жили.

Тане и мне было не больше 7–8 лет. У нас были разные шалости. Например, мы сделали такую штуку. Тогда была нэповская политика, в магазинах что-то было, и вкусное. Можно было купить, если есть деньги. Нас иногда баловали вкусными конфетами из хорошей кондитерской Лор. И вот мы с моей Татьяной как-то такую подлость совершили – взяли красивую конфетную коробочку, набили селедочными головками, аккуратно завязали то ли красной, то ли жёлтой ленточкой и выбросили из окошка второго этажа. Она упала на тротуар, и мы ждали, кто на неё клюнет. В то время была чистота, дворничихи поливали улицы из кишки, чтобы не было пыли. Мы не старались специально мстить дворничихе, но получилось так, что дворничиха увидела эту коробочку первая. Она заинтересовалась, обрадовалась, развязала ленточку и как начала ругаться! А мы из окна смотрим. А однажды мы сделали хуже. Шла какая-то молодая пара – военный с девушкой. Мы их из клизмы слегка полили водой. Они быстро нас вычислили и были тут как тут. Но когда перед ними предстали два таких героя, то у них даже не было на нас никакой особенной злости. Дело закончилось прилично. Вот так мы проводили время.

Однажды у меня случилась неприятность. Был спор. Мы ели виноград, а я сказал, что съем с палками, и съел с палками, но мне это дорого обошлось. У меня начал очень сильно болеть живот с левой стороны. Привезли меня к моей тётке, Евгении Ростиславовне Карповой, в больницу у Сампсониевского моста на Выборгской стороне. Я забыл, как она называлась. Мне не хочется её называть Карла Маркса, потому что это новое название, а в то время она называлась более пристойно. Оказался у меня аппендицит и сделали мне операцию. Это была первая в моей жизни операция. Когда меня зашили, то всё-таки что-то болело, и я стал жаловаться. Я был один такой маленький, а остальным было лет 20–50. Один из них мне сказал – «Ты знаешь, наверно доктор там тебе калошу оставил». Мне стало так смешно, что у меня и боль прошла.

А это был интересный человек. Он был молодой, ему наверно было лет 25. Оказалось, что он лётчик. В то время самолёты вот как запускались: нужно дёрнуть пропеллер рукой, тогда он закрутится, и мотор ты завёл. Если ты проморгаешь, то пропеллером может дать по лапе. Ему попало по обеим рукам, так что и та, и другая у него повисли. Когда он приехал в больницу, ему сказали, что надо ампутировать руки, но он категорически воспротивился, и начали его лечить. В результате он всё делал левой рукой, а правая у него была перевязана. Не знаю, чем кончилось с правой рукой. Я после операции оттуда демобилизовался, и снова приехал к Тошаковым.

Мне там запомнилась ёлка. Запомнилась на всю жизнь, и с тех пор я полюбил ёлки. Описать её размеры просто – она была до потолка, 4.5 м, с огромным толстым стволом. Ёлка стояла почти в середине комнаты, и чтобы она не упала, она была смонтирована на гигантском кресте. Украшали её без нас, пока мы спали. Она была увешана сверху донизу, чего там только не было – стеклянные шары, хлопушки, дождь, игрушки, штампованные из папье-маше. Самое интересное было то, что эта ёлка была вкусная. Она была увешана всевозможными сластями – пряниками и конфетами. Рост у нас был не такой большой, чтобы всё достать, и кое-что, что повыше, нам доставали по нашей просьбе. Лампочек не было, но зажигались свечи. Мы смотрели, не отрывая глаз – счастливый был день. Эта ёлка прошла тихо, потому что устраивалась для маленьких детей, и нас было не так уж много.

Несколько позже, когда в 24 году мы переехали на 12 линию, там тоже родители устроили нам ёлку. Из гостиной вытащили почти всю мебель, и посредине поставили ёлку на кресте. Хотя ёлка была тоже большая, но не такая, как в квартире Витгенштейна, потому что высота потолка была не 4.5, а метра 3. Не помню, были сладости, или нет, но она вся была в игрушках и дожде, свечи горели. Её украсили множеством шаров. Особенно мне нравился синий шар – крупный такой. Я его очень полюбил. Таких маленьких, как я, было трое. Остальные были постарше, в том числе и мой младший дядюшка Всеволод. Около ёлки был хоровод, и ёлку опрокинули со всеми игрушками и свечками, хотя свечки, по-моему, уже не горели. Ёлка упала, взрослые подскочили, ёлку быстро подняли, а я волновался о синем шаре. Игрушки из тонкого стекла были разбиты, на полу валялся стеклянный порошок, но так удачно всё получилось, что синий шар выдержал удар. Веселье было отменное. Это была вторая запомнившаяся ёлка.

Дальше-то всё было сложно с ёлками – большевики их запретили. Церковь отлучили от государства и всем объявили, что рубить ёлки запрещено, потому что это «огромный ущерб лесному хозяйству». Но даже и в эти времена, хотя ёлки и не продавались, но доставались как-то, более скромные и более маленькие. Праздники у нас проходили пышно. Мы всегда с отцом или с кем-нибудь из родственников ходили в церковь. Мать обычно в это время готовила. Были традиционные окорока, тамбовский окорок считался лучшим: здоровенная копчёная свиная нога, кость которой на конце украшалась виньеткой из красивой бумаги. Потом конечно были всяческие угощения, вино и водка для взрослых.

Вернусь к моей жизни у Тошаковых. Подошла весна, и мы все переехали из витгенштейновых комнат на дачу. Дача для адмирала Тошакова была предоставлена в закрытой зоне, в бывшем лоцманском посёлке в Лебяжьем. Это была серия финских домов, красиво обшитых фасонным деревом – вагонкой. Конечно, в северном климате дома эти строили из брёвен, а уж потом искусно обшивали вагонкой. Всё это сверкало белой краской, хорошие железные крыши. Домики выглядели исключительно приятно. Высота потолков около 3 метров, большие красивые окна. От домов до берега залива было не более 50 метров. Для того, чтобы берег не размывало, перед домами была создана полоса препятствий – выложена гряда крупных булыжников, почти валунов.

Хорошее было время! Берег песчаный, замечательный, вода прозрачная. Там было прекрасное купанье. Нужно идти метров 200, чтобы для нашего ребячьего роста стало по грудь. Но надо сказать, что из-за приливов и отливов вечером один уровень, а утром другой, меньше. Приблизительно на расстоянии 200 м от берега была затоплена стальная корабельная рубка. Она появлялась на поверхности только утром, когда был отлив. И вот мы с моей Татьяной, позавтракав, – мы почему-то тогда кофе пили, но только кофе наверное не настоящий, а какую-нибудь бурду, и покупали нам козье молоко, – форсировали гряду камней, шли вброд к рубке. В руках у нас были удочки – простые, примитивные, поплавок – пробка и спичка, толстая леска, которой порядочная рыба должна была бы пугаться, но вот не пугалась, и крючки у нас были какие-то очень здоровые – прямо на акулу. Мы подходили к железной банке, забирались, садились, рыба к нам подплывала, чтобы пожрать, и мы с Татьяной ловили окуней, достаточно больших, чтобы можно было их есть. Правда, труды наши были не нужны, мы это делали из спортивного интереса.

На самом же деле там были настоящие рыбаки. Никаких сейнеров не было, а были дощатые лодки, густо намазанные смолой или варом. На этих лодках рыбаки отплывали и ставили перемёты. Перемёт – это длинная верёвка с двумя поплавками, и от этой верёвки вниз идут лески с крючками с наживкой. Когда утром приезжают этот перемёт снимать, то там и судаки, и угри, и окуни конечно тоже. И угрей, и судаков было до чёрта, самого разного размера. Они водились на большой глубине, а там, где мы с Таней ловили рыбу, судак не заходил, неинтересно ему было. Иногда нам тоже попадались судачишки, но в основном это были окуни.

Рыбаки не могли на своих лодках дойти до самого берега из-за мелководья, и нужно было пройти метров 30–50 до лодок, где производилась торговля. За сходную цену покупали судаков, интересовались и угрями. Когда однажды приехала мать, купили угря, и мать моя восхищалась, как это вкусно. На соседней даче жили Поленовы – Лев Андреевич и его жена Кика (Ольга Викторовна). Кика тоже купила угря. Угорь – живучая рыба, её убить трудно прямо, как змею. Угорь дёрнулся, Кика напугалась, выронила его, и угорь спокойно ушёл. Пропала покупка!

Лето прошло, и все мы наконец съехались на новую квартиру. Только-только въехали – разразилось наводнение. Это случилось 23 сентября 1924 г. Мне уже тогда было без двух месяцев восемь, и я чувствовал себя очень самостоятельно. Был пасмурный день, я не помню, чтобы был сильный ветер. Где-то наверно сильный ветер был, и сильно гнало воду, но не у нас. Помню, что я выбежал вниз и вышел на свою 12-ю линию. Смотрю, посредине улицы течёт ручей, и такие как я, бегают в нём по щиколотку. Он постепенно всё расширяется, расширяется, вода бежит, бежит, я стою любопытствую, но уже подвигаюсь ближе к стене дома. Слышу крик: «Булочную затопило!»

Бывшая булочная на углу Среднего проспекта В. О. и 13-й линии, которую залило водой при наводнении 1924 г.

Булочная была в подвальном помещении на 13 линии – это противоположная сторона нашей улицы и более низкое место. Вода хлынула в булочную. Подступила к порогу нашего подъезда, и после этого я пошёл домой, поднялся на наш 5-й этаж и стал вести наблюдения из окна своей комнаты. Оно выходило на большие просторы. Смотрю, вода заливает все дворы, доступные моему обзору, и в том числе главный двор, выходящий на 12 линию, перед которым дома не было.

Я упорно смотрел. Наконец я увидел огромное количество дров. Весь Петербург в то время отапливался дровами, было дымно и даже бывали туманы из сажи. Были стишки: «И не раз, и не два, вспоминаю святые слова – дрова». Все запасались дровами, чтобы было тепло, предпочитали берёзовые. Отец бесконечно их колол.  Множество дров плывёт, плывёт в этот двор, откуда – неизвестно. А еще доски, всё, что деревянное, что способно плыть, всё врывается во двор и заполняет эту площадь. Я смотрел и думал – когда же вода дойдет до 5 этажа? До 5 этажа вода не дошла. Через некоторое время вода остановилась, и интерес смотреть на эту историю у меня пропал – ну плавают кругом дрова, доски, и больше ничего не видно.

Все были дома, кроме отца. Отец в это время был на заводе, потому что вода в Гавани поднялась очень высоко, и помогал бороться со стихией, чтобы как-то спасти оборудование. Не думаю, что я плохо спал в эту ночь, и что наводнение меня испугало. Утром я отправился в самостоятельное путешествие. Спускаюсь вниз и хожу по всем местам, где мы когда-то гуляли с моей Лидией Васильевной, вплоть до Невы.  На линиях валялись не только доски, но и лодки, вёсельные шлюпки, яхты, маленькие катера – всё, что сорвало ветром. Вода ушла, и они остались брошенными на мостовой. Дальше я двинулся к Невскому проспекту через Николаевский мост. У Невы было еще большее нагромождение всяких шлюпок и мелких судов.

На Невском была действительно потрясающая картина. В то время почти все улицы Петербурга были вымощены булыжником, причём булыжники эти были надёжно, крепко вделаны в землю. Если булыжникам вода никакого вреда не нанесла, камни не выворотила, ушла, и только шлюпки на камнях валяются, то на Невском была настоящая катастрофа. Невский, шикарная улица, по которой движение тогда было в основном на извозчиках, а также Садовая, Литейный и Владимирский, были вымощены деревянными торцами, чтобы подковы лошадей опирались о дерево, и цоканье получалось тихое и глухое. Торцы делали так: брали дерево, вместо круглого его делали шестигранным и нарезали на колобашки высотой 15–20 см (точно не скажу, тогда всё измерялось на вершки). Основание под торцы делали очень ровное. Когда хлынула вода, дерево моментально стало разбухать, вся мостовая вздыбилась, и шестигранные шашки образовали какие-то кучи. Когда шашки пристыковывали одну к другой, сбоку вбивали гвозди для прочности. Ну, конечно, гвозди эти мостовую спасти не могли, и только не дали возможности разлететься по шашке, а просто вздыбливалась целая куча, оставляя плешины. Весь Невский был перекопан – ни проехать, ни пройти, за исключением тротуаров, которые в то время были в основном из известковых плит. На Невском я не видел никаких лодок.  Витрины не были повреждены. Высота воды была метра полтора, витрины выше, и наверно потому разбитых стёкол я не видел. Насмотревшись всего этого, я вернулся домой.

Что касается отца, то он вернулся с завода на следующий день, очень поздно. Так как ему всё время приходилось пребывать в воде, он заболел, воспаления легких не было, но простуда была серьёзная.

 



Страница 3 из 16 Все страницы

< Предыдущая Следующая >