• Бавария и Богемия, Части I и II
• Бавария и Богемия, Части III и IV

III. БАВАРИЯ

Роскошь возвращения

И опять ночь, и опять безлюдная площадь, и опять тусклые фонари, но не страшно. В Мюнхене было страшно, а в Праге – нет, хотя шпаны должно быть не меньше. Страх – понятие субъективное. В незнакомом месте собака жмётся к ноге хозяина. В Чехии можно не жаться к ноге, Чехия своя, вся насквозь славянская.

Вот появляются двое и идут к моей скамейке. Но и они не такие, как в Мюнхене, они респектабельные – старушка с сыном, – орать по-турецки и драться не будут. Русские. Старушка не разделяет моей надежды на панславизм и опасливо вжимается в скамейку. Я не завожу разговора; для беседы незнакомых людей нужна скука или страх. Страха сейчас нет, любопытства пожалуй тоже. Они предсказуемы: сын, обременённый тем, что мама испугана и зависима; мама, приготовляющаяся перетерпеть неудобства не по возрасту и страх непривычного.

Я много встречала за границей русских мам, плавающих и путешествующих, чтобы повидать детей. Трясясь от ужаса, как листья одинокой осины, мамы мужественно преодолевали препятствия непонятного языка и чуждых обычаев. Эти мамы многое в жизни пропустили, не по своей вине, и в них взошли и выросли восприимчивость к новому впечатлению, готовность попробовать самую невероятную пищу, если её едят их дети, героическое любопытство к любому пустяку. Я помню, как помогала одной Маме делать пересадку в Чикаго, и она вдруг сказала с детским восторгом: «Индеец!» И действительно в углу обнаружился некто в перьях – изображает индейца, выпрашивает на вампум; я-то уже давно перестала их замечать.

Двадцать лет назад пугливым мамам было лет по 50-55, а теперь пугливых пятидесятилетних уже не встретишь, – моё поколение, заступившее на вахту, выучилось ломаному английскому и не трусит за границей. Но задача у него осталась та же – увидеть своё дитя, убедиться, что ему хорошо, перестирать бельё и перемыть окна, каждую минуту мучительно проверяя – нужны они, или уже не нужны своим детям. У всех и всегда дети, по сути, эмигрировали – кто за границу, а кто в новую непонятную жизнь; жить с ними уже нельзя, и можно только навещать. Загодя розданные роли трудно перераспределить. Дети эгоистичны и бесчувственны. Родители добры, привязчивы и робки. Больно видеть, как они стараются понравиться детям и ничем их не обременить. Страшен эмоциональный вакуум, в который они попали; как дорого они платят за крохи внимания. Может быть родителей утешит мысль о том, как горько потом сожалеют их дети о своей чёрствости, когда, состарившись, сами попадают в такую же ситуацию. А может быть не утешит.

Разумеется, автобус подошёл не туда, куда обещался. Мы сидели, где назначено, а остальные – где надо, и при посадке мама и я оказались позади небольшой толпы; но это несущественно, места нумерованные. В Мюнхен ехало больше, чем в Прагу, и в основном молодёжь. Я воспользовалась своей старостью, чтобы согнать какую-то девушку с моего законного места у окна.

Автобус тронулся. В этот раз он не вибрировал: рессоры у него не успели продать во вторчермет. Нам предложили кофе задаром и воду за деньги. Оскорблены чувство справедливости и кошелёк; молча протягиваю назад бутылку. «Может быть всё-таки кофе?» – огорчённо говорит проводница. К свиньям собачьим (папа)... Дело не только в том, что меня иногда прихватывает потребность экономии. На эту фирму у меня зуб, потому что... ну ладно, объяснять сложно, но в итоге мне придётся заплатить за билет не семь евро, а девять, и настроение у меня поганое, бессильное раздражение бедняка, которого опять обдурили. Бедным людям всегда выпадает второй сорт, вонючие автобусы и текучие краны; им хамят, их обманывают, монтёры не приходят к ним вовремя, а врачи заставляют ждать в приёмной; им закатывают самое дешёвое и вредное обезболивающее, продают самую неорганическую пищу и писают у входной двери. Что касается меня, то я зависла в чистилище – и не бедная, и не богатая, на билет первого класса денег не хватит, но экономить на воде нет необходимости – это уж из мести.

Автобус молодёжный, и спать в нём никто не собирался: для того и кофе бесплатный, чтобы карась не дремал. После кофе нам запустили длинный-длинный чешский фильм с субтитрами. Фильм звучал, мелькал, мешал заснуть не хуже ломаных рессор. А когда заснула, включился второй весёлый будильник – пограничники. Обнаружилась некоторая асимметрия границы Чехии с Германией: в Германию пускают менее охотно, чёрт его знает, почему, – ведь барокко в Чехии ценнее. Пограничники отобрали все несиние паспорта и надолго исчезли. Мой драгоценный фиговый лист, синий американский паспорт, не тронули.

Есть счастье в возвращении: я уже не новичок на противном мюнхенском автовокзале, всё известно, и не осталось неопределённости. И страх куда-то делся. Я попыталась оставить чемодан в железном ящике для багажа, но он оказался не так прост, как с виду кажется. Ящик не запирался, хотя евро глотал охотно; он уже, небось, сколотил капитал и отмывает его в Швейцарии. Пришлось ехать с чемоданом прямо в гостиницу. В очередной раз судьба мне возблагопрепятствовала: не придётся возвращаться за чемоданом.

Брезгливое ощущение, что я на гопе, не отпускало меня, пока я не вошла в метро. А там, на пустом перроне, жизнь поменяла одежды на буржуазные и упорядоченные. Поезда уже ходили. Наверху была чёрная октябрьская ночь, но масса людей уже ехала в этот ранний час на работу. Никто из них не составил мне компанию, когда я вышла в центре города, на подземной станции. «Тук, тук, тук», – храбро постукивал мой чемодан, пытаясь меня ободрить. Он не верил, что я в хорошем настроении и ничего не боюсь.

Мне нужно было подняться с подземной Плац на Мариенплац. Эскалаторы не работали, сонное царство – спит Гвадалахара, спит Эстремадура, спят эсколаторы и храпят лифтюры...  Насчёт лифта, впрочем, не знаю, – может быть он и просыпается, если нажать кнопку, но я не стала его разыскивать: может меня ждёт там какая-нибудь бука (напрасно дожидается). Я поползла вверх по лестнице, подымая чемодан со ступеньки на ступеньку, – бум-вжик! бум-вжик! – и тут меня настигло Большое Жизненное Разочарование: у меня трыкнуло под коленом. Серьёзно так трыкнуло. БЖР отличаются от МЖР тем, что ты сразу понимаешь, что они – Б. Я замерла и уныло задумалась: это когда же это я успела истратить свои коленки, и почему я этого вовремя не заметила? Но что думать, надо ползти. Каждым шагом доказывая, что я поступаю неправильно и заплачу за это дорого, я доковыляла наверх.

И там я оказалась, как у себя дома. Какое счастье, какая роскошь! Оказывается, нужно хотя бы денёк прожить, и город уже приручен навсегда. Мариенплац была пуста, только уборочные машины ездили по ней взад и вперёд, лихо, повизгивая на виражах, пользуясь тем, что нет прохожих: и мусорщикам хочется прокатиться с ветерком. Плохо пахло. Солнца ещё не было, и не было даже намёка на зарю. На Виктуалиенмаркет у тёмных прилавков разгружали товар и вполголоса переговаривались немногочисленные продавцы. С неба закапало, и я раскрыла зонтик.

Гостиница моя была на улочке прямо за Виктуалиенмаркет. Код, который мне сообщили по электронной почте, конечно не сработал. Я в растерянности обошла вокруг квартальчика, скребя по мостовой колёсами чемодана. В гостинице загорелось окно, зазвенели чашки: накрывали к завтраку. Я постучала по стеклу, меня впустили и позволили оставить чемодан у кабинки дежурной. Больше мне ничего и не нужно.

Я вернулась на Виктуалиенмаркет поискать пищи. Распускался рассвет. Рассвет рождается как просто свет, недовольный, неопределённый, пасмурный: его ещё не окрасило солнце. Ранний рассвет вызывает у меня смешанное чувство – неуверенность в погоде и  доброжелательности бытия, обиду на то, что пришлось рано пробудиться, радость, оттого что судьба мне дарит несколько дополнительных часов сознательной жизни, на которые никто другой, – ни люди, ни служба, – не позарится.

В полумраке полусвета над прилавками загоралось всё больше огоньков; продавцы раскладывали овощи и фрукты. Только у одного буфета горели окна. Я произвела в нём некоторый фурор, как в своё время тень отца Гамлета в Эльсиноре: в это время буфеты безраздельно принадлежат продавцам. «На вынос не наливаем!» – предупредила сердитая буфетчица. Я поклялась, что вовсе не хочу метаться с фарфоровой чашкой среди тёмных ларьков. Мне дали кофе с молоком, приличный, и сливовый пирог – прекрасный пирог, сливы сверху сплошняком.

Я отхлебнула и откусила. Буфетчица вышла из-за прилавка и поволокла какой-то транспарант. Трудная ситуация – не поможешь, будет стыдно. Поможешь – уважать не будут. Подумав, я пошла ей помогать. Она была приятно смущена. Вошедший немец сказал: «Морген», – и никто не засмеялся: для них ведь немецкий родной. Приятно было на него смотреть:  именно такой, каким мне хочется видеть немцев, солидный, крупный, добродушный. Лет сорока, его родители были детьми во время оккупации Германии.

Уже совсем рассвело. Дождь перестал. Но утренний час ещё в моей личной собственности. Я по-прежнему одна на улицах, и мне уютно. Манекены приветливо улыбаются, кивают и говорят – вот если ты похудеешь, то и у тебя будет такая же хорошая одежда, как у нас! «Нет-нет, не будет. Вы-то её меняете раз в сезон, а мне некогда заниматься этой ерундой», – думаю я, но вслух не говорю, чтобы их не обидеть. Ох, один из них совершенно голый – как неприлично! Оказывается, его переодевает в чистое женщина, которую я тоже сначала приняла за куклу.

Выждав нужное время, в семь утра я вернулась в гостиницу. Ну, что вам рассказать про это вселение? Парня радостно встретила фронтовая семья; всюду были товарищи, всюду были друзья... Лестница на верхний этаж показалась трыкающей коленке непреодолимой, но тут же появилась, прямо скажем, невысокая, но крепенькая женщина, подняла мой тяжеленный чемодан (приклееные человечки затрепетали), и внесла его наверх на вытянутых руках. Я зашла вслед за нею в номер. «А-ах!» – закричала моя носильщица: липучий человечек, расчувствовавшись, прыгнул ей на грудь.

Мой номер мне понравился. Большие окна распахнуты, воздух свежий. Комната узкая, вдоль стены одна за другой две кровати (двухместный номер), и на одной из них белья нет, поскольку я одна, и нечего на меня тратить лишний комплект. Ну, некоторых отсутствие простыней не отвратило бы от осквернения второй постели, но я из тех, кто любит спать на простынях, и лежать придётся только на одной кровати. Ванная такого же размера, как и комната, а иначе нельзя, стены-то капитальные, и чуланчиков не накроишь. Интересно, что здесь было раньше, как тут жили люди, всегда ли это была гостиница? На стене план на случай пожара, и я вижу, что раньше здесь должны были быть квартирки – уютные, но не шикарные, с небольшими комнатками, вроде как у нас в Петербурге на Лиговке, или на Красной улице. Хорошо здесь. Слегка портит впечатление только реле в коридоре, которое не спешит зажечь свет при появлении жильца.

Я вышла на улицу. Спать по-прежнему не хотелось. После бессонной ночи возникает особенная бодрость, ничем не оправданная. В голове то ли ясно, то ли пусто, и в ответ на блики солнца навязчиво крутится реклама моющего средства времён моего детства: Фенстер блитц и зоннен гланц. Я ходила бесцельно, примечая мелкие мелочи, фотографируя машины, прохожих и уличные скульптурки. В просветах улиц мелькали старые знакомцы – Фрауенкирхе, Альте Петер... Я заметила, что мюнхенские зебры нетерпеливы и норовисты, – не только старушка, пионер и комсомолец не смогут пресечь их в срок, отведённый зелёным человечком, – и с удовольствием вспомнила удобные пражские переходы; там ещё даётся звуковой сигнал: стучит сердце, то мерно, спокойно, то вдруг быстро-быстро, как у бегуна.

Погода разогрелась и разогрела Мюнхен. Пить хотелось страшно. В ларьке на Виктуалиенмаркет я купила большую бутылку томатного сока. Высокая продавщица, любезно извинившись за свой великолепный английский (те немцы, которые знают английский, говорят очень хорошо), предупредила, что можно сдать бутылку. Высадив в номере полтора литра сока, я потом конечно сдала её; не ради наживы, но ради охраны окружающей среды. Процедура прошла гладко. Продавщица, говоря по сотовому телефону, с поощрительной улыбкой вернула мне монету. Я вспомнила (ибо параллели с прошлым образуют в моём мозгу постоянную вольтову дугу), как в Зеленогорске мужики колотили в закрытые ставни ларька и уважительно кричали: «Доктор, прими посуду!» Да, вот так! Что бы вы мне не говорили, живёт-таки в нашем народе уважение к работникам интеллектуального труда, или хотя бы к их академическим званиям.

Присев на кушетку с бутыльком томатного сока, я испытывала культурный шок – не от сока, но от Мюнхена, как будто я приехала в него прямо из села Растяпина (ныне Дзержинск Горьковской области). Я чувствовала, что выбралась из славянской неразберихи, что Мюнхен – шикарнее Праги: люди солиднее, жизнь удобнее, кофеен больше. Правда, Прага архитектурно богаче, в ней есть столичный размах. Прага обещает больше Мюнхена. Во многом это пустые обещания. За послевоенное время Прага сбросила с себя имперскую шкурку, элегантный австро-венгерский космополитизм, опростилась; впрочем, и Россия тоже.

Прага меня разочаровала, обманула ожидания, разбуженные Цветаевой, книгами «Магическая Прага», «Прага чёрная и золотая». Есть несоответствие между тем, как выглядит Прага, и как ведут себя пражане. Город немецкий, манеры славянские. Чехи кажутся мне близкими, такими же несерьёзными, как я сама. Наверно это не совсем так, наверно чехи впитали чуток немецкого отношения к жизни, и им удивительны беззаботные вопли мигрантов из ларьков на смешанном русско-чешском, инстинктивное презрение русских туристов к чешским свычаям-обычаям и их обида на чехов за наши танки и ихнюю весну... Но хошь-ни-хошь, хоть и чураются они таких родственничков, мы родные: братья-славяне. Чехи те, кем были бы мы, если бы нас пригрели в Европе.

Страница 1 из 21 Все страницы