Тема: «Не запомним!» Что мы помним?

«Не запомним!» – писали чехи мелом на асфальте в шестьдесят восьмом и позже – так рассказывал папа. Чёрствая кава здесь значит одно, а там – другое. Не запомним... Сколько длится память?

А какая память? Памяти разные, разных мастей. Память вины и память мести, память обиды, память понимания. Я хотела узнать, что помнят у них. Я хотела узнать, все ли мы обожжены. Я спрашивала ровесников. Нелегко, но можно: «Скажите, что вы помните? Скажите, что вы думали об абажурах и золотых коронках...?» – и микрофон к лицу. И услышать разное. У каждого очевидца своё Ковентри, и он не видит чужого. Русский солдат – изверг и мучитель немецкого народа. Немцы не видели своими глазами, как их солдаты жгли живьём русских женщин в избах, как угоняли в рабство, как запихивали в полевые бордели, – они видели только то, что творилось у них под носом. Они не знали, что моя прабабушка, и сын её, и зять умерли от голода в осаждённом Ленинграде. Помнят, что сами видели.

Хорст: «Наше поколение к национальной идее и флагу относилось настороженно». Эхо военного детства: отец-учитель, который так рано был призван на фронт и так поздно вернулся из французского плена, что уже и не помнился и по возвращении казался чужаком. И шестидесятые годы, когда немецкие студенты спросили родителей: «К чему всё это?»

Вальтрауд: «Мне рассказывали, но я не слушала. Я пацифистка, мне это всё противно. Этого больше не должно быть». Эхо Судет: брошенный дом, где поселились незнакомые чехи, а перед этим несколько ночей, когда тайком перетаскивали кое-какие вещи на немецкую сторону, чтобы не быть совсем уж разутыми и раздетыми. И оскомина от наведённого чувства вины.

Хильда: «Гитлер сделал много хорошего. Он вернул женщин в семью и поднял рождаемость». Эхо бегства из Пруссии, от Советской Армии, и мать, закрывавшая Хильде рукой глаза, когда они проезжали мимо деревьев с трупами немецких фермеров, повешенных польскими работниками. Хильда – отличный человек, её отец, прусский фермер, был отличный человек. Его сезонные рабочие-поляки попросились к нему насовсем после захвата Польши немцами, и они их принял, и кормил, и заботился  о них всю войну. И они его не повесили.

Пускай в нашей грамматике нет категорий прошедшего времени, но в душе есть. Моё несовершенное, непрошедшее прошлое, – то, что было, как вчера, – университет, деревня Большево, приезд в Америку, наше с папой чаепитие в Аннаполисе... Совершенное, длящееся прошлое начинается задолго до моего рождения, в 1903 году (родились дядя Ваня и тётя Зоя), или в 1891 году (родилась бабушка). Дальше в глубь девятнадцатого века отодвинуто завершённое, совершённое прошлое, которое не чувствуешь кожей, к которому испытываешь только праздное или полезное любопытство. Поколение за поколением лущит луковицу столетий, избавляясь всё от новых чешуек прошедшего произошедшего прошлого.

Память современника, память сына и внука, память историка... память разная, как правда. Одна и та же точка отсчёта помнится по-разному отцами, детьми, внуками. Я и папа. Такой интересный фильм «Человек сбежал», французский фильм о побеге из немецкой тюрьмы, и с хорошим концом (всех убили, а герой спасся) – как догадаться, что папа не захочет его досматривать? В его предплечье засел кусок шрапнели, а в душе – сгусток прошлых ужасов безграничной жестокости.

У первого поколения – ожог, рубец и след до самой смерти. У второго поколения сухотка спинного мозга за грехи отцов. Первое поколение помнит, с болью. Второе, не помня, понимает, и хочет, но не может забыть.  Я прочитала современный рассказ об американских евреях, которые играют; не в «Эрудита», а в другую игру. Перебирают знакомых – кто укроет, а кто выдаст, если снова начнут забирать. Я подумала: «в наше-то время», – я подумала:  «ушибленное сознание»... А потом вспомнила свои игры – детские; я больше в них не играю. Тогда, в семь лет, обдумывала: если маму, папу, Марину должны расстрелять, и спасти могу только одного, кого выбрать? Игра не о том, кого больше люблю, а о том, кто слабее, кому труднее всех принять смерть, кому сильнее всех мучиться, – того и спасать. И вторая игра, а может размышление: выживу ли в лагере, хватит ли воли? Тогда казалось – да. А теперь уже не уверена. Это наши игры. Мы не видали, но понимаем, что с нами могут сделать. Мы – второе поколение. Мы последние, для кого та война – реальность.

Мы вместе с отцом посмотрели итальянский фильм о концлагерях «Жизнь прекрасна», и я спросила: «Правда, клюква?» «Правда». Объяснить, почему, и я, и отец можем только мычанием. Клюква, несмотря на честно показанные горы трупов. Клюква потому, что фильм ужас укротил и удобосварил, и после него можно спокойно поужинать, как после фильма о Чингисхане. Дело не в том, что фильм плохой. Фильм хороший. Но это оселок, на котором пытают правду. Это водораздел – по одну сторону те, кто понимает его неадекватность, по другую – те, которые не понимают.

Война была такая страшная, что её хватило на два поколения, но на третье уже не хватило. Шок длился семьдесят лет, а теперь он кончился. Внуки ветеранов согласны на фильмецы о прошлом, но не согласны на реальную картину. Внуки разбомбленных и растоптанных великодушно говорят: «Армии делают ужасные вещи, а страдает гражданское население». И ведь правда (правда удалённости места и времени): сначала те этих и эти тех, а теперь эти идут, этих бить. Здоровое чувство? Вероятно да. Раны нужно залечивать. Хорошо, что они залечены. Может быть чересчур хорошо. Для того, чтобы получилось то, что мы сейчас видим, потребовалось непуганое поколение, выросшее в сытости. «А что именно такое мы сейчас видим?» – удивляется читатель. Удивляется потому, что непуганый. И на место умершей памяти новая какая-то лезет.

Вторая мировая, а нам Великая Отечественная, нанесла психическую травму двум поколениям. Эта травма была залечена отмиранием плоти – вымиранием ветеранов и их детей. На могилах вырос чертополох мифологизации, крапива лжи, полная пиетета к прошлому, но прошлому небывшему, показуха Победы, стрижка купонов на чужих страданиях. Эмоции, оторванные от контекста, передаются из поколения в поколение, как переходящее красное знамя. Войну скармливают внукам для подпитки национализма. В 1933 году Германия поднялась с колен и гадала – кому бы морду набить. Сейчас Россия с колен подымается, в недовольстве жизнью и поисках козла, который такую жизнь устроил. Война превратилась в нечто самодостаточное и самовоспроизводящееся...  Проходят роскошные парады, когда ветеранов почти не осталось. В отсутствие врага и в отсутствие победителей праздники устрашают интенсивностью; я – дочь фронтовика, и то меня мутит от рокота. Снимают грандиозные киноэпопеи и камерные киноленты, по занимательности и философскому осмыслению не уступающие «Дневному» и «Ночному дозору»; это уже даже не развесистая, а размашистая клюква – горькая ягода, пока не побитая морозом реальности.

Существует ли реальная народная память о войне в России, я не знаю, слишком всё заслонено пропагандой, которую народу вкручивают в мозги, как шуруп. В этом году я получила письмо из Петербурга:

«На  День Победы было назначено шествие Бессмертного полка. Приглашали людей с фотографиями родных, участвовавших в великой Отечественной. Было холодно, пасмурно. Раздумывала – идти ли, но потом поехала. Сбор был на Второй Советской. Когда я приехала на площадь Восстания, вся Лиговка была забита людьми. Пошёл дождь, и довольно сильный, и я подумала, что сейчас все разбегутся, но я ошиблась. Такого количества людей с портретами родных я ещё никогда не видела. Колонна получилась во всю ширину Невского проспекта. Во главе шли организованные участники от блокадников, узников фашистских лагерей, юнги, ветераны, а за ними все остальные, кто хотел: молодёжь, дети, пожилые – все возрасты, причём у каждого портрет. Прошли от Лиговки до Дворцовой площади. У Литейного пробилось солнце, а на Садовой оно уже сияло. Потрясающе было единение людей. По обе стороны Невского стояли люди и искренне всех приветствовали. В окна выставили фотографии, люди стояли на балконах. На углу Садовой и Невского артисты Кукольного театра высунулись из окон, и куклы махали нам руками...»

Господи, и я с ними, со всеми, за папу, за дядю Сашу, за дядю Ваню, за тётю Талю, тётю Женю, тётю Глашу, бабушку Екатерину Васильевну, за деда, за дядю Мишу... Пойти... Но как пойду? Ведь у меня столько погибших; ведь если нести портреты, я была бы, как ёлка.

Страница 19 из 21 Все страницы