Встречи с фонтанами 

Новое утро, новый сон. Мне снилось, что путеводитель (фюрер) великой русской земли изображает санкюлота в любительском спектакле о Французской революции. Ну вот откуда?

Я просыпаюсь и вижу белый потолок – ни орлов, ни посейдонов. Комната чиста, как накрахмаленное бельё, и равномерно наполнена светом, отфильтрованным белым оконным тюлем. Красивая мебель, удобная кровать, есть диванчик и стол. Я отодвигаю деревянную дверцу в поисках стенного шкафа, и вижу окно в душевую кабинку. Если бы я путешествовала с подругой, я могла бы из спальни проверить, хорошо ли она намылилась. Приглядевшись к кафельной стенке ванной, глазам своим не верю – в пазу между плитками, по цементу, мелко-мелко: «Здесь была Таня».  Ах ты, с... И ведь никогда уж не отмоешь и не отмоешься – мол, не я это. Но правда – не я. В отличие от Коли и Тани я ни разу в жизни своего имени ни на парте, ни на скамейке, ни на стенке ни скрепкой не нацарапала, ни обслюнённым химическим карандашом не намарала, ни ножичком не вырезала, что изобличает во мне человека сухого, лишённого зуда причастности и желания приписать себя к чудесам природы и архитектуры.

Мне выдан  номер на последнем этаже здания, скорее всего послевоенного, но выстроенного под старину – крыша со скосом накрывает два этажа. И в ванной, и над кроватью у меня скошенная стенка, которая помогла мне узнать, что я часто подхожу к изголовью кровати и наклоняюсь. Зачем? Наверно знаю до того, как лоб расшибаю. Свет в номере по карточкам, то есть для того, чтобы он зажёгся, нужно вставить карточку в распределитель. Карточки я не люблю. Я предпочитаю нормальные ключи – они работают всегда. А карточки всегда не работают. Вот и здесь случилось: карточка не сработала, и, добравшись до пятого этажа, пришлось спуститься вниз; мне выдали другую. На следующий день я рылась в сумочке и вдруг вытащила две. Сначала мне показалось, что это очередное чудо из тех, которым можно дать только сверхъестественное объяснение, или никакого, но потом я поняла... Всё я поняла: и откуда у меня две карточки, и почему вчера карточка не сработала. Стыдно... стыдно! Вторую карточку я украла. Горничная, которая зашла прибраться, сунула карточку в паз, а я, естественно, посчитала её своей и забрала. Вот-то она побегала! Ну и я побегала, когда к моему возвращению украденную карточку аннулировали.

Из всех гостиниц, в которых я перебывала, эта самая уютная и дорогая. В ней всё и везде чисто и красиво. К номеру ведёт приятный коридор со скошенными окнами. Стены его расписаны крупными лицами с портретов Дюрера. Как хороша моя гостиница! Как хороша площадь Хауптмаркт перед гостиницей! На ней стоит Фрауенкирхе, утыканная каменными иголочками, и Красивый фонтан, Шёне Брюннер. Как Нюрнберг самый немецкий из городов, так Шёне Брюннер – самый немецкий из фонтанов. В фонтане этом есть некий намёк на древность Нюрнберга и попытка приписать ему римское («Нерон-берг»), а может и библейское происхождение. Описать его трудно. Это вертоград многоцветный, торчащий из чаши с водой.  В нём есть что-то и от ковчежной башенки Адама Крафта в соборе Св. Лаврентия, и от карусели. Высотой он девятнадцати метров, в  основании метра четыре в поперечнике, сужается кверху тремя барабанами, увенчан шпилем. Каждый барабан башни пронизан стрельчатыми окнами с узорными кокошниками, пестрящими золотом, киноварью и ярь-медянкой; между окнами колонки, а у колонок стоят царь Давид, король Артур, кайзер Карл Великий, император Юлий Цезарь, семь курфюрстов, шесть пророков и двенадцать искусств. Все они за решёткой; за что их посадили, – неизвестно. Наверно за вандализм туристов. Приходится просовывать нос или объектив фотоаппарата через крупные ячейки металлической сетки. Жалковато… ведь при этом Искусства становятся чрезмерно близки, а каменная резьба бассейна почти не видна.

Фонтан сделан заново на месте старого, но без отсебятины. Таким он и был, когда его впервые соорудили в 17 веке: с одной стороны – пропаганда на заказ, а с другой стороны – идеальная идея мира, где каждый на своём шестке, и пророки выше героев. Такие тогда были фантазии и запросы; людям нравились фигуры на фонтанах – и реальные, и придуманные. Раньше все фонтаны были реалистичны, хотя в них и попадалась иногда изломы воображения. Примеры? Поодаль от Св Лаврентия, в 1589 году, то есть не вчера, поставлен Тугенд Брюннер (фонтан Добродетелей); как все тогдашние с полезной целью водопроводства. Добродетели развлекают публику тем, что струи воды у них хлещут из добродетельных грудей. Круто, но до пражских Джойса с Кафкой далеко.

Больше таких фонтанов не ставят, а если ставят, то впечатление от них страшненькое, как от фонтана Дружбы народов на ВДНХ. Всё нужно делать вовремя. Но какое собственно сейчас-то время? Что произошло с изображениями людей – куда они исчезли? Почему повсеместно вода сейчас льётся из-под больших шаров? Радость и желание потрогать, которые вызывает Шёне Брюннер, свидетельствуют о том, что зрители получают от него эстетическое удовольствие и теперь, хотя символическая сторона этого мирового шатра то ли испарилась, то ли утекла вместе с водой 17 века. Шёне Брюннер нужно спасать от поклонников, а чугунные комки Генри Мура, напоминающие модель какой-нибудь рибосомы (большая и малая субъединицы) разве что от вандалов. Зачем нам «рибосома» Генри Мура? Не пугайтесь, меня интересуют не оргвыводы, а физиология – Шёне Брюннер раздражает центры удовольствия, а какие нейроны заискрятся электрическими разрядами при виде металлических окатышей?

На фоне абстрактных изысков можно только приветствовать современный нюрнбергский Марьяжный фонтан: скопище гротескных пар в перекорёженных позах, похожих на те, что так ловко, хотя и не нарочно, ловят фотолюбители; семейная жизнь – крупно, в полтора роста, и близко; можно дотронуться, можно к ним подсесть, что многие и делают, не боясь случайного плевка марьяжной фигуры; скульптор на это и надеялся: хотел, чтобы сели, огляделись и догадались, что это всё про них самих. Созерцая фонтан, затрудняешься выбрать, что в семейной жизни самое противное: или полное несходство во всём, включая размеры, или то, что дожили вместе до возраста, когда пенсии ещё нет, а рожи уже противные, или то, что из любимого льётся и течёт? Фонтан – современный отклик на старинный стих мейстерзингера Ганса Закса (1494–1576). На неподготовленных людей фонтан производит тягостное впечатление; на подготовленных – тоже. Но одному – на вершине фонтана, – удовольствие: автор всегда радуется, если по его поэме сняли фильм или на худой конец сляпали фонтан.

Фонтанный Мастер Закс, который заливается хохотом при виде суровых страданий, несколько обижает – хотелось бы больше сочувствия к человечеству. Вот Мастер Закс из оперы «Нюрнбергские мастера пения» не таков; он намного благороднее самого Вагнера. Реальный Ганс Закс может и похож на мудрого и доброго мастера оперы, но с поправкой на время. Шагать в ногу со временем непросто; многие (мы про них учили) наступали на горло собственной песне. Мне нравится эта метафора: поэт бежит за юркой песней, она и туда, и сюда, и юлит и вьётся, и порскает в углы, а он не отстаёт, вытягивает её из-под кровати, давит горло сникерсом. Но не бойтесь, мастеру Заксу такая охота не понадобилась, его песня сама подпела общему хору. Нюрнбергский мейстерзингер добровольно и с интересом поучаствовал в религиозных разборках; он не просто пописывал стишки, но был ещё и «мысликом», одним из лютеран-иконокластов.

На вопрос, какой уклон лучше – левый или правый, ответ, как известно, «оба хуже», и я на жалую ни иконофилов, ни иконокластов. Все они очень легко и просто бросали несогласных под копыта великих идей. В частности во времена Ганса Закса разыгралась одна из маленьких драм, коими изобилуют эпохи великих переломов, и в коих некоторые эскадроны находят столько свежести и веселья, но у остальных их яблочки-песни навязают в зубах. В Нюрнберге есть церковь Св. Клары, – пустая. Может там и раньше ничего не было – ведь ею владели Бедные Клары. В 1524 году, когда Нюрнберг перешёл в протестантство и поставил под сомнение концепцию монашества, жители Нюрнберга решили разобрать монахинь по домам и наладить им семейную жизнь, несмотря на негативное мнение Мастера Закса о браке. Но бедные Клары не поняли своего счастья, и каждую из них удалось выволочь из монастыря только четырём мужчинам, за руки и за ноги.

В популярной мифологии монахиня – это дурочка, не вкусившая прелестей мирской жизни, ей только дай... ну, скажем, в глаз – обычно к этому сводятся попытки солдат развеселить одинокую женщину. Как объяснить, что бедных Клар не обрадовала перспектива замужества, ибо что может быть лучше замужества? Сходите посмотреть на марьяжный фонтан, но если вам некогда или мокро, слушайте сухие слова: семейный женский труд никем не ценится, так же, как вода и воздух, но труд монахинь – молитвы во спасение и уход за больными – был уважаем. Монастырь был единственным местом, где женщина могла почувствовать себя человеком. Долго был, даже в середине двадцатого века... «Я стала монахиней», – объяснила мне Хильда, – «потому что мне хотелось получить образование, а тратиться собирались только на моих братьев». Марьяжный фонтан – политически некорректная иллюстрация того, во что влип сам мастер Закс, и чего пытались избежать монахини, как Жихарка, растопыривая руки и ноги в дверных проёмах. Марьяж – мечта – мираж с шипением тает от прикосновения к суровому сплаву несовместимых характеров.

Я не хочу сказать, что мастер Закс был одним из тех, кто выволакивал монахинь из монастыря. Может быть он в это время путешествовал или ел пюре из груш. Я ничего не знаю про его роль в этой истории.  И мы его любим не за это (простите за затасканную шутку), т.е. не за глубокий анализ религиозных ритуалов, а за то, что Ганс Закс был великим мейстерзингером. Я хочу внести ясность в вопрос, над которым бились в моём присутствии лучшие умы человечества: в чем разница между миннезингерами и мейстерзингерами? И те, и другие – барды, вроде Юрия Визбора. Сначала были миннезингеры, они сочиняли и пели при дворе, и среди них было много аристократов. В 16 веке городские жители тоже потянулись к культуре; красивая жизнь приводит к желанию жить красиво, и в немецких городах возникли гильдии мейстерзингеров. Мастера эти пением не зарабатывали, как и Юрий Визбор. Они, как Юрий Визбор, вертели вола в какой-нибудь конторе; например Ганс Закс был сапожником. И тем не менее в гильдии было всё серьёзно. Существовали правила в отношении тем, размеров и мелодий, и состязания, на которых пустивших петуха штрафовали. Трудно найти аналогии среди современных забав по степени серьёзности; в голову лезут только шахматы, хотя среди шахматистов сапожников не так уж много. В опере Вагнера речь идёт об этих правилах и о нарушении правил, дозволенном настоящему музыканту и поэту. Место действия оперы – церковь Святой Катарины, в которой действительно собирались когда-то мейстерзингеры. Теперь от неё остался только остов без крыши, на окраине Альтштадта, где современность домов почти не прикрыта и не замаскирована. Надеяться не на что. Кончились мейстерзингеры, их церковь и золотой век Нюрнберга: век, который привёл к свободомыслию, самоуважению, к реформе церкви и злобному уничтожению друг друга и материальных ценностей. На сём я считаю тему исчерпанной, и разбираться в разнице между трубадурами, труверами и менестрелями мне уже не хочется.

Страница 10 из 21 Все страницы