Два собора, два гвоздя

Нет, неточно: эти огромные кирхи, Св. Зибольда и Св. Лаврентия, не соборы, потому что Нюрнберг никогда не состоял под властью епископа. Построены они в честь заступников Нюрнберга. Первым покровителем города был Святой Зибольд, но потом его потеснил в сердцах народонаселения Святой Лаврентий.

Вокруг церкви Св. Лаврентия идёт стройка коммунизма. Экскаватор терпеливо перекладывает  брусчатку из одной кучи в другую. Я усаживаюсь, и, скусывая помидорчики с кисточки, внимательно разглядываю фасад. Фасады старых церквей всегда пёстрые, не только от обилия статуй или пустых консолей, но и оттого, что каждый камень постарел и потемнел по-своему. Кирха Св. Лаврентия была выстроена во времена императора Карла IV; в манере его любимого архитектора Петера Парлера. В отличие от неоготических фантазий на французский манер, немецкая подлинная готика более плотная: из храмов не торчат селёдочные кости аркбутанов и контрфорсы не топорщатся, а прилегают к стенам гребнями. Башни Св. Лаврентия такие, какими бы они были по всей Германии, если бы их заканчивали не в 19, а в 15 веке: в три этажа, плотненькие, сплошные, без рёбер, без больших просветов. Над башнями сделаны восьмигранные надстройки с восьмигранными, быстро сходящими на конус шпилями из позеленевшей меди. Между башнями торчит готический фронтон, весь как кружево, практически прозрачный. Под фронтоном находится готическое окно-роза, под окном балюстрада – выходят ли на этот балкончик погулять служители церкви? Под балюстрадой готический портал, сложенный, как матрёшка, из клювовидных, углублённых в стену арок. В тимпане портала изображена жизнь Христова, а по бокам стоят Адам и Ева.

В церкви множество чудес, пришедших из разных времён. Несмотря на то, что церковь сгорела во время бомбёжки, всё в ней подлинное, потому что даже витражи удалось демонтировать и спрятать на время войны. Небесной улыбкой встречает нас каменная мадонна тринадцатого века, в массивной золотой короне, которая Царице небесной не тяжела, в синем плаще с золотой подкладкой, в забранном спереди переднике по скульптурной моде того времени. Левой рукой она поддерживает младенца, который смотрит на мать, а не на молящихся, а в правой сжимает яблоко, напоминая прихожанам, что Мария искупила грех Евы. Статуя умиротворяет – кажется, что жизнь хороша и уютна. На ножке консоли под статуей золотом выписана птица с распахнутыми крыльями, показавшаяся мне Фениксом.

Над главным алтарём находится распятие Фейта Штосса: голова, склонённая набок, руки со вздутыми жилами, сведённые пальцы, летящая, вьющаяся по ветру ткань; только она и живая, а Христос уже мёртвый. Велик Фейт Штосс, ох, велик: ему удалось не преступить за черту натурализма, не соскользнуть в анемическую абстракцию или неприятную карикатуру. За что я так не люблю распятия?

Главная божественная реликвия собора – мощи Св. Деокаруса (исповедника Карла Великого), которые были подарены Нюрнбергу императором Людвигом Баварским в 1316 году. Мощи хранились в изумительном серебряном поставце, который нюрнбергцы пропили в 19 веке. Алтарь, который был сделан над поставцом в середине 15 века, сохранился, потому что его не взяли в ломбард. Алтарь представляет собой шкафчик, на полках которого расставлены простодушные куколки в золочёных одеждах. На верхней полке в центре восседает Иисус с державой и скипетром, а на нижней Св. Деокарус в митре епископа. Они сидят на мягких толстых подушках – вероятно такие были дворцах 15 века, набитые, ну, скажем, конским волосом. Вокруг сидящих персон стоят двенадцать апостолов, по шесть на каждой полке. Внизу под алтарём в пределле, створки которой открыты, выставлена под углом доска с изображением усопшего епископа в красном плаще. Створки алтаря и створки пределлы расписаны по золотому фону фигурами в ярких одеждах: в алтаре  евангельские сцены, а в пределле – житие Св. Деокаруса.

Главная художественная реликвия собора парит в воздухе посреди церкви, подвешенная на тросе. Ничего подобного я нигде пока не видела. Это овал из роз (парафраз слова «розари» – чётки, или венок молитв), и в овале сцена Благовещения, вырезанная Фейтом Штоссом. Навеки застыло мгновение – слетает голубь, падает книга из разжатой руки. Можно зайти сзади и увидеть прекрасные рыжие волосы Богородицы, кольцами спадающие на золотой плащ. У Гавриила синие крылья с радужными павлиньими яблоками и пояс со щегольской красной кисточкой. Нехорошо показывать пальцем, но Гавриил показывает на небеса, на Саваофа, который парит над овалом в огромной золотой короне, держа державу и благословляя мир двуперстием. От Саваофа отходит множество золотых лучей, как нити, которыми великий кукловод правит миром, Гавриилом, Марией и ангелами. Ангелы с музыкальными инструментами парят над овалом и внутри него, держат на весу плащи Марии и Гавриила, а один, самый восторженный, с бубенцами, подпирает облако под их ногами. Над овалом из роз и на нём находятся круглые медальоны со сценами Нового Завета. С овала свисают настоящие чётки, из крупных бусин, каждая с дыню. Да, и не забыть про грустного-грустного Чебурашку с большими ушами и длинным, завитым в три кренделя тельцем, прижавшегося щекой к Евиному яблоку – горюет, что не удались его козни.

Благовещение на воздусях было заказано одним из Тухеров – нюрнбергских Морозовых, – и ключ к замку троса хранился в этой семье. К счастью в Нюрнберге, хотя все поголовно перешли в лютеранство, картин и статуй не уничтожали, и «Благовещение» Фейта Штосса не сожгли, а закрыли тряпкой. Разбили его позже, когда пытались переподвесить, и сейчас оно собрано из кусков.

Каменное чудо кирхи – это многометровый многоярусный резной ларец (ковчег) со шпилем, в котором хранили Святые дары. Это токката и фуга каменной резьбы, завершённая самой высокой и чистой нотой, это собор в соборе. Поддерживает его сам резчик, великий Адам Крафт. Он присел в неудобной позе, взвалив ковчег на спину. У Адама Крафта кудрявая борода, растущая из шеи, а вокруг рта гладко выбрито. Во время войны шедевр Адама Крафта окружили цементным футляром, и он не пострадал, когда вокруг от бомбёжки обрушились стены.

Если барочный собор – это кластер кристаллов, сверкающих каждой фасеткой, то готический собор – пещера с рядами сталактитов. Многое в кирхе стало бы жемчужиной любой другой церкви, где нет скульптур Адама Крафта и Фейта Штосса, нет бронзового литья Питера Фишера. Вглядевшись в это огромное, очерченное колоннами и пилонами монотонно-серое пространство,  можно увидеть полихромные статуи, стоящие на консолях пилонов, памятные плиты утончённого рисунка, золотую резьбу алтарей, многоцветье гербов, парящие над полом цветистые столбы витражей. Невысоко над нефом переброшена арка, из которой вырастает Древо жизни – это металлический крест, концы которого распустились кружевными листьями. И на деревянных поперечных балках, перекинутых от пилона к пилону, присели, как ласточки, маленькие ангелы со свечками. Мне кажется, что они поют.

Я записываю: «Немецкие церкви – всё, чего я ожидала, и большее».

Ужасно, что я всё забуду. Снять всё это – наша задача, но не смею: я у входа видела перечёркнутую камеру, – чтобы японцам вроде меня было понятно, что «фотографирен ферботен». Не смею... не смею... Но вот рядом женщина нахально снимает всё, что ей понравилось. И я сделаю так же. По этому принципу действуют все люди: стоит только бросить один окурок мимо урны, и тут же вырастает приличная горка. Я снимаю всё, что я вижу. Но вот уже некто, невысокий и сердитый, быстро идёт и всем бросает: «Не снимать!» Я возвращаюсь к выходу и вижу экран, на котором безмолвно мерцает хроника военного времени, рушатся стены собора. Кто снимал? И как? Уж не американские ли это кадры? И некто пробегает мимо, уже совсем сердитый и совсем невысокий, и шипит, как яичница. В его гневе есть рациональное зерно. Уходя, я замечаю объявление: можно снимать, заплатив десять евро. Я бы заплатила, если бы знала. Неправильно говорят, что девушки не должны читать надписи на стенах.

На углу напротив Св. Лаврентия стоит высокий дом с круглыми башенками-турелями по углам четырёхскатной крыши. Это Нассауер-хаус, выстроенный в 14 веке. В нём находится кабачок Нассауер келлер. Хорошо бы мне было двадцать лет, и я была тонка, как спичка. Я бы тогда проводила всё время в пивных и сосисочных! Но жизнь не всегда такая, как хочется.

Я вышла к реке Пегниц. Набережной у этой реки нет из средневековой экономии, дома подступают к самой воде, и любоваться их фасадами можно только с мостов, которых множество. Проходя по мосту, по правую руку я вижу флигель, стоящий одной ногой в воде над двумя арками, перекинутыми через Пегниц. Крыша его высока, со многими рядами окон. В его фасад воткнута изящная булавка эркера со шпилем. Это больница Святого Духа, выстроенная в конце 15 века. По каким-то причинам когда-то в ней хранились регалии Священной Римской империи – где только не побывали эти регалии! Теперь в бывшей больнице дом престарелых.

Я прошла в стоящую поблизости, на соседней площади, кирху Св. Зибольда. У Св. Зибольда много порталов (хорошо на случай пожаров): четыре с боков, и два на главном фасаде, слева и справа от выступающей вперёд трёхэтажной апсиды, внутри которой находится алтарь Св. Екатерины. Снаружи, перед высоким и узким окном апсиды установлено гигантское распятие. В тимпанах боковых порталов показаны Житие Богородицы, История разумных и неразумных дев, Три волхва и Страшный суд. Страшный суд – тема популярная и заезженная. Куда не сунешься, Страшный суд. Можно ездить из города в город и сравнивать Страшные суды – какой страшнее. Но раньше никого не смущало, что их так много; у каждого горожанина была одна кирха, и один-единственный, лично для его прихода спроворенный суд.

Собор Св. Зибольда построен в 1230–1273, в романском стиле. Потом его достроили в 15 веке. Собор Св. Зибольда – старший брат собора Св. Лаврентия, которому Лаврентий пытался подражать. И снаружи они похожи, и внутри, хотя и не близнецы. Оба снаружи выглядят то ли как одногорбый верблюд, то ли как муравей с кулём – у обоих сильно приподнята алтарная часть.

Внутри и у Зибольда и у Лаврентия к пилонам на консолях приставлены множество статуй, вырезанных из камня, но у Зибольда они раскрашены, большей частью вызолочены. Вообще весь Зибольд более цветной и нарядный. Кто лучше, Зибольд или Лаврентий, трудно сказать, да и сами нюрнбергцы так до реформации об этом и не договорились.

Хочется долго и нудно перечислять все украшения собора, но читатель не заслужил этой муки, да и я сама не всё рассмотрела. Не нужно много – нам не на продажу. Назову три вещи – вот эту, эту и эту.  Нет, вот ту и эту. Или эту и ту? Словом вот.

Пречистая дева во славе, – сияющие лучи за спиной, под ногами месяц, который держат ангелы, а над головой венец со звёздами на зубцах, который тоже держат ангелы. «И явилось на небе великое знамение – жена облечённая в солнце, под ногами её луна, и на главе её венец из двенадцати звёзд» (Откровение Св. Иоанна, 12-2). Исполнено в так называемом «Красивом стиле» Праги, в мастерской Парлеров, эпохи Карла Четвёртого и его сына Вацлава.

«Амбри», 1380 года рождения (что бы это значило по-русски, на русско-католическом? Убежище? Хранилище?). Каково в точности предназначение этой ниши, я не поняла, но предполагаю, что в ней, так же, как в ковчеге кирхи Св. Лаврентия, хранились остатки причастия, Тела Господня. У ниши золочёная с выступающими золотыми жилами дверца, а вокруг неё сделан как будто маленький фасад собора с несколькими рядами колонн, между которыми вырезаны небольшие цветные фигурки.

Мощи Св. Зибольда находятся в деревянном ларце, обитом серебряными листами с чеканкой. Ларец заключён в замечательую серебряную клетку-сень, почерневшую от времени. Сень Св. Зибольда стоит на умненьких улитках, я им обрадовалась, как животным, но конечно это символы; ни много, ни мало – воскресения: как улитки втягивают рожки, а потом вновь вылезают из раковины, так и господь наш, Иисус Христос... извините за аналогию. По очертаниям сень напоминает готический храм, сверху которого стоят три маленькие модели собора. На искусно сделанных прутьях сени, как на пилонах стоят удлинённые фигуры, и среди них сам Питер Фишер Старший, отлитый Фишером Младшим: памятник на века, не себе, – отцу. В основном, мне кажется, дети уважают и любят своих отцов, а те любят своих детей – Фрейд был неправ.

Ну вот и всё, достаточно. Хотя ну как же, как же, позвольте уж на бис – и в этом соборе постарался Фейт Штосс, и здесь есть его распятие, на котором случайно встретились три фигуры – между ними двадцать лет разницы. Распятие было сделано Фейтом Штоссом в два приёма. По бокам стоят Богородица и Св. Иоанн, полихромные. Спаситель сделан позже, монохромный. Если не знать, что контраст между цветом и нецветом случаен, что фигуры вырезаны двумя разными резчиками (ибо за двадцать лет человек преображается), начинаешь придумывать, что это символ различия между мёртвым и живым. Во всём можно найти потайное значение.

Ох уж этот Фейт Штосс – нюрнбергский Караваджо, сумасшедший, злой, битый и клеймёный на обе щеки за плутовство. Начавши в Нюрнберге, Фейт Штосс уехал в Краков, где двадцать лет проработал над алтарём Краковского собора Св. Марии. Имя Фейта Штосса, которого в Польше называют Витом Ствошем, я узнала очень давно, из польского фильма «Золотая туфелька». Сюжет его вот каков. За алтарем собора находят туфельку. Как она туда попала? Нас переносят в пятнадцатый век. Мастер режет алтарь для собора; у него есть мальчишка-подмастерье. Иногда в собор приходит полюбоваться неоконченной работой король Казимир. Довольный король раздает подарки и спрашивает у мальчика, чего бы ему хотелось? «Жёлтые туфли». «Почему?» «Потому, что жёлтый – красивый цвет!» Настаёт день освящения алтаря, леса сняты, алтарь предстал во всей красе, но Мастер в ярости – в руках у него посох, – посох, который должен быть в руке деревянного пророка. Только мальчик может вскарабкаться наверх без лесов. Все смотрят, затаив дыхание, как он бесстрашно  взбирается на головокружительную высоту. Посох водворён на место, но при спуске мальчик теряет жёлтую туфлю, королевский подарок. И её находят только 400 лет спустя, при ремонте алтаря. Я запоминаю добрые фильмы; это естественно ерунда, дурман для души, ну и что? Пусть это будет мой опий. Я не люблю так называемой правды жизни, утверждающей, что все мы умрём, перед этим друг друга облапошив. В «Золотой туфельке» нет жлобов, все взрослые хорошие. Король Казимир, мудрый, как Берендей, объясняет, почему он заказал алтарь Великому Мастеру: «Если вспомнят Вита Ствоша, то вспомнят и короля Казимира». Какое уважение я испытываю к королю-философу!

Как жаль, что всё это клюква и агитка. «Аллес шайзе, аллес пропаганда», – сказал бы папа. В действительности было вот что. Немцы в Кракове были богаты, но ущемлены, как нацмены, и задумали они утереть нос полякам, так украсить свой собор, чтобы поляки посинели от зависти... Скинулись и вызвали лучшего немецкого резчика. Пока Вит Ствош работал, поляки (и наверно Берендей-Казимир) предрекали немцам провал. Но Вит Ствош не подкачал, алтарь получился мировой. И кто теперь им хвастается? Отнюдь не краковские немцы, след которых в истории простыл, а поляки! Но в 15 веке ничего не знают о будущем, поэтому немцы довольны, поляки грустят и собирают деньги на достойный ответ, а Вит Ствош возвращается в родной Нюрнберг, туда, где его называют так, как надо – Фейт Штосс, туда, где он вырежет новые шедевры.

Много, много накопилось этих шедевров, сначала на каждом углу (нюрнбергцы любят фигуры на углах зданий), а потом в каждом музее: Фейт Штосс, школа Штоса. Фейт Штосс и его ателье вырезывали всем и всё – и церковные алтари, и светские люстры. Такая плодовитость ещё удивительнее, когда узнаёшь, что у Тильмана Рименшнайдера был целый цех резчиков, а Фейт Штосс работал с немногими помощниками.

Значит, там, на севере, во Франконии был Тильман Рименшнайдер, а здесь, в Нюрнберге, Фейт Штосс. В чём сходство и разница между Фейтом Штоссом и Тильманом Рименшнайдером? Как сравнить двух людей – внешность, возраст, судьба? Или спросить – а вы их отличите? Вы узнаете их в толпе?

В Бамбергском соборе я увидела каменное надгробие Св. кайзерины Кунигунды и Св. кайзера Генриха Второго. Наверху этого красивого и когда-то даже подкрашенного параллелограмма лежат мужчина и женщина в длинных одеждах. По бокам – барельефы: Святая Кунигунда расплачивается со строителями собора Св. Стефана, и неправедно добытая монета прожигает ладонь мошеннику; Кайзерина ходит босыми ногами по угольям: кайзеру важно знать, верна ли, и это единственный способ – не остаётся следа рыбы в воде, птицы в небе и мужчины в женщине; кайзер болеет, и вместо задремавшего лекаря с лицом Рименшнайдера его лечит Св. Бенедикт; кайзеру снится сон – душу его взвешивает на весах архангел Михаил, и чашу тянут вниз мелкие бесенята, и вверх – святой Лаврентий; кайзер умирает на руках у верной Кунигунды, рядом со смертным одром свернулся горестным калачиком крошечный лев.

В этом же соборе есть последняя работа Фейта Штосса. Заказчик, сын резчика, Андреас Штосс, был каноником монастыря под Нюрнбергом. Работа осталась неоплаченной – наступила Реформация, и Андреаса Штосса прогнали, а алтарь в конце концов оказался в Бамбергском соборе. Изображена сцена Рождества – Богородица, младенец, ангелы с лютнями и вдали города, холмы, стада и собаки. Мастер не стал её красить, как он делал обычно, он вырезал этот алтарь один, для себя и сына: не то, что модно, а то, что хотелось. Во многих деревянных алтарях, – да зачем далеко ходить, возьмите другие алтари Бамбергского собора, – каждый квадратный дециметр заполнен какой-нибудь рожей, но на этой доске только то, что нужно. Впрочем, когда Фейт Штосс делал для народа, у него тоже всё перегружено. И даже на этом алтаре мне хочется чуть-чуть раздвинуть фигуры.

Можно вернуться к гробнице и вглядеться в благородное удлинённое лицо Св. Кунигунды. Можно опять пройти к алтарю Рождества и любоваться длинными распущенными волосами Богородицы. И нельзя перепутать Рименшнайдера с Фейтом Штоссом. В чём сходство и разница между Фейтом Штоссом и Тильманом Рименшнайдером? У первого крестьянство, у второго – интеллигенция. Первый крашеный, второй некрашеный. Один – наполовину в прошлом, другой – наполовину в будущем. Первый для знатоков, а второй для любителей (папа). При моём стремлении к идеализации и хорошим концам я предпочитаю Рименшнайдера. Но кто любит Матисса, не обязательно отвергает Сезанна.

Переходя от одного великолепия к другому, я вдруг вижу на пилоне кирхи Св. Зибольда гвозди, большие такие строительные гвозди, и подпись: «Гвозди Ковентри». Кто сейчас помнит английский городок Ковентри? Я почему-то помню. Может быть эти гвозди из Ковентри действительно нужны, чтобы вколотить в немцев мысль о том, что нехорошо устраивать мировые войны? Может быть разрушение храмов – небольшая плата за предотвращение третьей мировой войны? Я представляю, как Победитель среди дымящихся развалин Св. Зибольда прибивает эти гвозди к единственному уцелевшему пилону: «Знай наших! Вот тебе за наше Ковентри!» – гвозди, плоскогубцами добытые из обгорелых балок собора в разрушенном немецкой блитц-бомбёжкой английском городе Ковентри. Я ошибаюсь. Гвозди Ковентри на самом деле прибиты к пилону не в 1945 году, а в 1999, – приколотили по просьбе самих немцев. Официальная Германия многократно извинилась за бомбёжки Ковентри.

Кажется, что спустя десятилетия можно всё разложить по правильным полочкам. Но объективность субъективна, а субъективность является объективной правдой момента. Мне стыдно, что я жалею немцев за явившиеся мне сюрпризом разбомблённые города, за сокровища вековой культуры, погибшие для всех нас, за гибель их близких и любимых в ковровых бомбёжках, за скорченных пожаром младенцев, за обгорелые балки церквей.  ... За зияющие дыры в прежнем великолепии, наскоро заделанные современным бетоном, за дыры памяти, запломбированные поспешными интерпретациями. Мне стыдно за жалость не по праву, жалость-прощение не своих страданий, жалость-предательство страданий отца, деда, матери, Марины, бабушки. Стыдно за то, что из глубин нутра вместе с непроизвольной ненавистью подымается «общечеловек» с тошнотной тоской и стыдом за всешнее прошлое.

Я побаиваюсь прощать тех, кто изнасиловал не меня. Кто кому должен прощать и кто имеет право прощать? Имеют ли право дети рабов предъявлять претензии детям рабовладельцев? Имеют ли на это право дети солдат второй мировой войны? Объективно судить могут только современники современников, только жертвы – палачей. Сын за отца не отвечает. Сытое небитое поколение никого осуждать не может.

Мой отец не испытывал ненависти к немцам. Он говорил мне: «Без немецких крестьян я бы не выжил». Я знаю, что человек, который меня расстреляет, не обязательно немец. Но пролистывая путеводитель, я запинаюсь на фотографии милой немецкой улицы; меня скручивает судорога. Откуда злоба на пряничные домики, и почему на эти, а не на те, что на предыдущей странице? «Бремерфорде». Потянув за название, вытягиваю из памяти: «Грейфсвальд, Вольгаст, Штаргарт, Бремерфорде» – список лагерей, отцовский список, который я прикладывала к анкетам, как дочь военнопленного. Разумеется, я никогда не думаю о Вольгасте и не поминаю Бремерфорде, у меня есть более интересные занятия. Это подсознание, коленный рефлекс, и как всякий рефлекс, не всегда к чему. Я не имею права простить за отца. Я не прощаю, но кого? Кто изгадил и запятнал маленькие городки Вольгаст и Штаргарт, кто устроил концлагерь в Бремерфорде? Умерли, умерли, все умерли. Поезд ушёл, и наказывать некого, и нельзя бесконечно бить в колокол. Бессильное жжение в желудке, – некому отомстить.

Страница 11 из 21 Все страницы