Деревянные человечки

Стыдно признаться, но я не знаю, как давно поселились русские на пространстве между Петербургом и Лугой. Дома, да и церкви у русских были деревянные, и ничего по-настоящему древнего в моих любимых дачных местах не увидишь. А вот история Мурнау и Обераммергау тянется века с двенадцатого. Тридцатилетняя война поднесла деревеньке самый свой заветный подарок – чуму.  Жители Обераммергау скумекали, что своими силами с инфекцией им не справиться, и дали обет – по избавлении от мора исполнять мистерию Страстей Господних каждые 10 лет. И были избавлены, и держат слово, и разыграли мистерию сорок раз подряд. В мистерии участвовали все жители деревни. Если прикинуть, то каждый житель должен был в течение жизни сыграть её раза четыре, в ролях, соответствующих возрасту. Могу представить, как удивительно выглядели костюмы и мизансцены в эпоху, когда умели ставить живые картины, и сохранялась ещё традиция религиозных мистерий. Могу представить, как одухотворяло жизнь крестьян перевоплощение в героев Нового Завета.

Постепенно Обераммергау прославилось по всей Европе. О ней написал даже Джером К. Джером. Джером-Джером для нас автор бессмертной книги «Трое в лодке, не считая собаки». Оказывается, Темзой не ограничилось: весёлая троица омочила вёсла в хрустальных струях Рейна, что описано в книге, название которой я переведу, как умею, потому что больше никто не взялся; – у меня получилось «Три мэна в буммеле». О поездке в Обераммергау Джером-Джеромом написан «Дневник паломничества», и тоже никем не переведён и нечитан; заслуженно – это занудство; ситуации, в которые попадают путешественники, безнадёжно устарели и никому не смешны. Особенно меня обидело то, что о самой мистерии там почти что нету, хотя, если верить автору, она всё ещё выглядела свежо.

Рассматривая современные фотографии на интернете, я заметила, что ныне свежесть из неё ушла. В отличие от японцев, которые сохранили в неприкосновенности спектакли «но» и «кабуки», европейцы не догадались для свежести мистерию законсервировать – оставить старые костюмы и приёмы игры. В последней постановке все артисты в синих плащах; думаю, режиссёр считает, что синий цвет полезен для глаз, и вспоминаю фотографию из «Сайентифик Американ» тридцатилетней давности: улица китайского города, все в синих ватниках. Из двух тысяч участников пьесы жителей деревни только половина, и наверно не на главных ролях. Мистерия теперь для крестьян не дело жизни, видимо рассчитывают на антибиотики. Ну что же, триста лет благодарности уже что-то.

Если две истории смешать в одну, эффект будет так же скверен, как смесь сиреневого с зелёным. Но именно это и сделали устроители экскурсии по замкам Людвига, завезя нас минут на сорок в Обераммергау: «Нате, пощупайте и отметьтесь. И не говорите потом, что мы не отработали ваши деньги». Меж тем деревня и Людвиг – две вещи несовместные. У Людвига всё было сложно, вычурно, искусственно, он мечтал о придуманном прошлом, о сочинённых Нибелунгах, о поющих русалках из оперы Вагнера. При виде добротной немецкой деревни все эти мечты разлетаются в дым, и хочется попробовать свежего деревенского масла. Зря деревню и Людвига совместили, как санузел.

Каждый добавляет своего подтекста к картине, и каждое слово включает в себя целый мир. Пушкин вспомнил о Горации, воскликнув  O, rus! В слове «деревня» умещаются и деревня, где скучали Евгений с Горацием, и Большево, где мы снимали дачу лет десять подряд, и Мурнау с Обераммергау, где снимали и не скучали Кандинский, Явленский и Мюнтер. Но не всякая русская деревня сможет пройти отборочные соревнования для сравнения к немецкой. Я слышала о, но не видела разорённую русскую деревню с покосившимися избами, где все, начиная от поросёнка и кончая хозяйкой, жуют солому, запивая её самогоном. Я видела только благополучные деревни вокруг Ленинграда, Большево с коровниками, калужницей, дореволюционными сырыми дачами, рублеными наспех для горожан. Но даже Большево – не Обераммергау.

Тут следует вопрос заинтересованных читателей, буде таковые найдутся – да к чему нам опять про это Большево, в котором мы не были, потому что не хотели? Да, Большево сегодня не при чём. При чём соседнее Лампово – староверческий форпост. Лампово и Обераммергау сходны, но не тождественны. Лампово сильно редкими в нашей области резными наличниками и фризами, опоясывающими обычно только северные, поморские избы. Обераммергау козыряет настенными росписями. Вдоль Лампово идёт грунтовая дорога, и все пьют дома. В Обераммергау – мощёные улицы и пьют в пивной. Но дома в обеих сравнимого размера – колоссальные. Выглядят они, правда, по-разному.

В Лампово дома как в Архангельской области, непривычные для петербургских краёв, – разлапистые, с крошечными окошечками. В Обераммергау по-альпийски огромные крыши, на пару размеров больше, чем нужно дому, непременные балконы, иногда под самой крышей, устроенные для красы: вряд ли кому удастся выползти на них сквозь балконное окошечко в двадцать сантиметров. У каждого окна ящик с шарами гераней – густо-красные цветы, тёмно-зелёные листья. Росписи расползаются по всей стене – старые и изобильные деталями. Самый известный в Обераммергау – дом Пилата, названный по сюжету фрески фасада. Дом этот является бутафорским подобием Линдерхофа – на нём нарисован дворец с вазонами, колоннами, гирляндами и балюстрадой, через которую перекинул ногу рисованный стражник.

За сорок минут рассмотреть всё это невозможно, тем более напиться пива в славной пивной под затейливым знаком, подвешенным на торчащем из стены крючке. На что похож такой визит? Ну, скажем, завели нас в зал Кировско-Мариинского театра, сказали: «Вон там сейчас поют Вагнера». Мы постояли в ложе у всех за спинами, рассмотрели краешек сцены с фигурой в латах и побежали в Русский музей.

По случаю выходного многие лавки были закрыты. Сквозь стекло на меня внимательно смотрели деревянные человечки. Одеты они были нарядно, даже можно сказать, пышно – Рыцарь, Кавалер, Шут, служанка, ночной сторож с большим фонарём и смелым лицом: борода расчёсана на две стороны, щегольской берет, сандалии с круглыми носами, – вооружён до зубов – и меч у него, и алебарда. Я помахала рукой, но никто не ожил.

Я прошла мимо вульгарных сувенирных магазинчиков и увидела ещё витрину с двухвершковыми человечками. В этой лавке размером с нашу ленинградскую квартиру (ничего особенного, ни хрущёвка, ни сталинский дом) комнаты уставлены стеллажами, так что трудно повернуться, и на них расставлены традиционные сцены рождества – участников много, но не бесконечное число. Наборы одни и те же, но отличаются размерами – можно выбрать по колено, можно с мизинец. Можно предпочесть раскрашенные по всем правилам, или некрашеные («бельё»).

В углу поскрипывал резцом уютный бородатый гном, трудившийся над деревянным венком. Есть люди, которые даже в наше время посвящают жизнь вырезыванию деревянных фигур. Разумеется, все эти фигурки не на станке вытачивают, а режут вручную, но всегда одни и те же. Может быть это скучно, как вырезывание матрёшек. Это ремесло. Но ремесло приятное, протекающее среди пахучего дерева и тонкой стружки.

Я купила пастушка с дудочкой и служанку с кувшином. У ног её стоит любопытствующий гусь с мелкими пёрышками, платье её и шаль топорщатся пышными складками скульптур пятнадцатого века. А мальчик играет на такой тонкой дудочке, что одно лишнее движение резца, и пришлось бы всё начать сначала. Я выбрала некрашеные, чтоб видно, в чём дело, а то ведь в наш век, век пластика поди объясни, что это дерево, ручная работа. Дерево светлое, и чуть отливает розовым.

Выйдя, я залюбовалась соседним домом – уж очень он удачно был расписан. Гном вышел из убежища и я увидела, что он приближается ко мне с удрученным видом. «Ах», – говорит мне гном (все немцы непременно говорят «Ах!») – «Я перепутал и дал вам сдачи вдвое»! Я открываю кошелёк, смотрю на купюру, которую он мне дал, и вижу, что она большая. Невозможно обидеть гнома – помните, как был наказан за это Нильс Хольгерсен? Ещё хуже обидеть мастера-резчика, который так потрудился, вырезывая крошечную дудочку и пуговки на курточке, и я предлагаю гному вынуть из моего кошелька столько, сколько он захочет.

Меня легко обмануть со сдачей. Я не умею считать в уме, и это при том, что я училась в школе ещё по старой программе, с пятью годами арифметики, и нас натаскивали на устный счёт. Но даже на бумажке у меня сумма обязательно не сойдётся.  Я слыхала, что грамотность штука врождённая – эта мысль подвергается осмеянию, но я готова в неё поверить – если по части арифметики у меня мозговой дефект, то почему бы не быть наследственным проблемам с грамматикой?

В отличие от падежов и суффиксей, для которых существуют мало-мальские правила, орфография – дело случая. Для того, чтобы правильно писать, нужно запомнить, как пишется слово. Хорошо, если это «Булочная-кондитерская» или «Почта». А некоторые («батрахомиомахия») приходится запоминать «с первого предъявления» – мелькнули и исчезли, и больше их никогда не увидишь. Возьмём ценник нашей университетской столовой: «гутемброт с калб.» Оставив насмешки, подумаем серьёзно: а где им было научиться правому писанию этих слов? Сколько раз «бутерброд с колбасой» встречается в «Войне и мире»? Даже если Андрей Болконский ушёл от маленькой княгини из-за того, что наскучил ежедневный зудёж: «Ну не напарывайтесь Вы, Друг мой, этих бутербродов с любительской колбасой, подождите, сейчас жюльен принесут», – Лев Толстой об этом умолчал. В общем, обмануть меня нетрудно (но неужели «я сам обманываться рад»?).

Деревянные человечки – эхо прошлого. В 1400 годах на яблонях налились золотые яблоки, а в Баварии народились резчики по дереву. О южно-немецком «Цветистом стиле» рассказал Михаэль Баксандалл в книге «Резчики по липе в Германии эпохи Возрождения»: название не ахти, но содержание отличное. Распространение стиля между Бургундией и Чехией совпадало с ареалом липы: к северу резали фигуры из дуба, а к югу – из сосны.

Липовая скульптура отличается особой мягкостью и окатанностью силуэта и тонкой проработкой деталей, в то время как дубовая кажется высеченной из твёрдого камня. И всё из-за особенностей материала. Даже кусок мяса режется по-разному вдоль и поперёк волокна, а что уж говорить о мягкой липе и твёрдом дубе, когда их режут на скульптурные бутерброды. Дуб коробится, а липа лопается. Липа реагирует на колебания температуры и влажности, попеременно расширяясь и сжимаясь, и подвержена вертикальным трещинам. Ствол липы неоднороден по плотности, и потому из бревна при разделке вынимали мягкую сердцевину, и все статуи из липы были полые. В тех случаях, когда можно не показывать спину пророка, бревно разрезали вертикально пополам, и получался полуцилиндр, поверхность которого покрывали резьбой, стараясь сделать надрезы вдоль линий напряжения.

Липа требовала интуиции, понимания, какой именно Буратино скрывается в каждом чурбаке. Художник – раб материала, и ничего не попишешь. В каждом гении десять процентов вдохновения и девяносто – сопромата. Возьмите линогравюру и офорт – это же две большие, но равноценные разницы, из-за материала. Попытка превратить одну в другую, офорт выдать за линогравюру – это извращение, бессмысленное, вроде как запечь «фальшивого зайца» (любимое бабушкино блюдо, потому что дешёвое): какой же это заяц, это просто гигантская котлета. Художник может выбрать материал, но и в этом выборе он не совсем свободен. В 15 веке не было пластмассы и акриловых красок. Были дерево и камень.

Липы, священное дерево язычников, в христианскую эпоху пользовались уважением суеверных крестьян и ценились магистратом. Каждая липа была на учёте, первому встречному-поперечному их не выдавали. Сохранилась обширная переписка, в которой какой-нибудь Фейт Штосс просит бревно навывоз, и не получает.

Цветистый стиль расцвёл в дореформенной Германии, когда дошли до предела обожествление истуканов и вера в то, что Богу можно заплатить за хорошее отношение. Ради утоления жажды пожертвований ретабли разрослись и заполонились золочёными статуями. Что есть ретабль? Наверняка не то, что вы подумали. Как крыло пчелы и крыло птицы их ретабль и наш иконостас – вещи разные; сходство их поверхностное, конвергентное, они возникли из разных наследственных зачатков. Иконостас – это предалтарная перегородка, а ретабль – это заалтарная стенка, доска объявлений, к украшению, назиданию и напоминанию о том, какому святому посвящён алтарь или вся церковь. Поэтому в некоторых католических церквях можно найти сразу и иконостас, и ретабль. На католическом иконостасе при этом может и не быть икон, – как в венецианской базилике Сан-Марко.

Пышно украшенные ретабли эпохи Контрреформации в каждой стране свои. В Испании я видела стенки до потолка – фигура над фигурой. А немецкий ретабль – это чудесная коробочка, состоящая из четырёх частей: Корпус, Венец, Крылья, Пределла. Корпус, главная часть ретабля, – это открытая коробка с круглыми (трёхмерными, отдельно стоящими) скульптурами. Задняя стенка корпуса расписана узорами или вызолочена и украшена тиснением, имитирующим бархат или кожу. В готических алтарях фигуры корпуса стоят под роскошными навесами искуснейшей деревянной резьбы, подобной каменному кружеву, которым когда-то камнерезы украшали шпили, капители колонн, ковчеги храмов. В эпоху барокко корпусы алтарей превратились в многоэтажные триумфальные арки, сквозь которые проходит парадная процессия фигур.

Корпус увенчан Венцом, напоминающим фронтон собора, готического или барочного, и на нём тоже устанавливали фигуры. По бокам от корпуса находятся Крылья – боковые створки, которые обычно бывали закрыты, и раскрывали их по большим праздникам. Створки эти с внешней и внутренней стороны либо расписаны, либо покрыты барельефами с неглубокой резьбой. Корпус с Крыльями и Венцом стоит на вытянутой, напоминающей саркофаг Пределле, украшенной, как правило, барельефом.

Поверхность деревянных фигур и резных рельефов могла быть полихромная, или монохромная, крытая тёмным лаком. Полихромную красили по левкасу – часто не сам резчик, но другой художник, нанося рельефные жилы, морщины на теле, узор на ткани; иногда наклеивали фольгу с рельефом и красили по ней для пущего эффекта. Краска со временем слезала, но специалист может отличить полинявшие от тех, что изначально были монохромными. В монохромных впечатления достигали резцом, игрою светотени на поверхностях разной глубины. Монохромная появилась попозже полихромной. Тильман Рименшнайдер стал делать монохромы. Мне больше нравится монохромная резьба; в ней больше благородства;  полихромная грешит избыточной реалистичностью, манекенностью.

Из-за того, что алтари были сложными конструкциями из палочек, фигур и фольги, их сооружали на троих резчик, столяр и художник. Совмещение этих профессий не приветствовалось гильдиями. Резчиков было мало, и они примыкали к какой-нибудь гильдии, например, гильдии лавочников. У них был свой набор инструментов, отличавший их от столяров. Столяры ревниво следили за тем, кто и чем режет в артелях резчиков и пресекали поползновения к смешению жанров, отнимали у скульпторов рубанки, пытались запретить художникам нанимать себе в работники скульпторов, чтобы не получилось, что одна и та же мастерская делала алтарь полностью. Заказчики могли заказать резчику фигуры и передать их для раскраски художнику по своему вкусу. Вкусы разные; случалось, что монохромная раскраска казалась недостаточно яркой, и однажды Фейт Штосс по просьбе трудящихся раскрасил монохромный алтарь Тильмана Рименшнайдера.

В каждом городе был свой резчик со своей мастерской, и места для других уже не находилось. Фейт Штосс, вернувшись в Нюрнберг из Кракова, пытался работать по камню, но место было занято Адамом Крафтом, и пришлось ему полностью перейти на деревянную скульптуру. Эразмус Грассер, приехавший в Мюнхен из Регенсбурга, соревнование с местными выдержал и был настолько успешен, что мюнхенские резчики пыталась исключить его из гильдии. «Где шедевр-ры?!» – грассировали враги Грассера. Шедеврами в те времена называлось совсем не то, что ныне.  «Шедёвр», как выражаются французы, это дипломная работа на звание мастера. Шедевры требовались даже от красильщиков тканей.

Грассер не был дипломированным специалистом. Зато Грассер вырезал плясунов морриса, ставших символом Мюнхена. Танец моррис, или танец морисков танцевали на улицах многих европейских городов, включая Лондон. В Мюнхене его исполняли бочары во время празднеств избавления от чумы. Пойманные стоп-кадром, танцоры Грассера со страшными носатыми мордами полны извращённого шарма, поэтому их копии можно видеть почти во всех сувенирных магазинах. Были они и в лавке гнома-резчика, но я побоялась купить такую Квазимоду.

Цветистый стиль немецкого Возрождения расцвёл к 1470 году, а увял в 1524 году. Его подкосила Реформация, возненавидевшая деревянных истуканов. Сначала картины и скульптуры признавали библией для бедных, средством, которое сильнее поучений проникает в душу. Но заставь некоторых Богу молиться, и придётся бежать в аптеку. Изображения святых предназначались для почитания, но быстро превратились в объекты поклонения. Возникли новые Золотые тельцы, и в какой-то момент многим стало от этого не по себе и захотелось реформы.

Не в обиду будь сказано нашим ново-воцерковлённым православным прихожанам: Реформация не похвалила бы православные чудотворные иконы, считая веру в чудеса тёмным суеверием и идолопоклонством. Особо не понравились критикам великолепные одежды Царицы небесной и святых великомучениц. Люди были тогда простодушны, Богоматерь и святые в царственных одеждах вызывали вожделение у крестьян, пришедших помолиться.  Во всяком случае так утверждает герой памфлета «Нео-Карстанс»: «Ко мне часто приходили низкие мысли, когда я смотрел на изображения женщин на алтарях». Это высказывание напоминает анекдот: «О чем ты думаешь, Гиви, когда глядишь на груду кирпича?» «О бабах.» «Почему?» «А я всегда думаю о бабах.» Впрочем, «Нео-Карстанс» такой же анекдот. Он возник в воспалённом мозгу нравоучителя, стремившегося довести соответствующие идеи до любого жирафа.

Жертвой очередной борьбы с идолопоклонством перед Западом стало убранство многих церквей. Иконокласты-иконобласты выскребали лица на картинах, разбивали головы статуям, и попутно колотили священников и какали в священные сосуды. Церковные свечи уносили домой – не пропадать же добру! И как могла рука подняться на произведение искусства, над которым резчик работал годами? Но мы знаем по примеру русской революции, как она могла. Мастерам, оставшимся без заказов, стало нечего есть, потому что столяры их к себе в гильдию не пустили. Многие имена просто исчезли из всех реестров, и никто не знает, что сталось с этими резчиками. А некоторые стали подрабатывать вырезыванием сцен из мифологии и портретов для украшения частных домов.

Наследие цветистого стиля разгромлено, сгорело, разобрано за ветхостью. Остатки попали в музеи. В Баварии есть два самых крупных – Баварский в Мюнхене, и Германский в Нюрнберге, где можно увидеть то, что осталось от горстки великих мастеров Цветистого стиля, за пятьдесят лет, в которые втиснулась жизнь трёх поколений резчиков, не вся – от детской соски до старческой тюри, – но творческая. Из того, что уцелело, мало что осталось в первозданном виде – растрескалось, закоптилось. То краски соскоблили, то наоборот покрасили, чтобы стало ещё красивее.

В ненастный день, – хотя может быть это слишком сильно сказано, просто дождь большой, а зонтик маленький, – я долго ходила среди деревянных лиц в Баварском музее. Некоторые производят страшненькое впечатление, а некоторые хороши без всяких скидок. Разве забудешь прекрасное лицо Св. Анны? Св. Анна – старая, с застывшим взглядом в никуда; женщина, которая состарилась правильно, не утратив благородства души. Это Рименшнайдер. Но есть и удивительные удачи, у авторов которых нет имён, или вернее имена странные – например, «мастер из Оттобёрена». И как они знают, кто из Оттобёрена, а кто из Отто-не-бёрена? Ну, в этом случае и эксперта не нужно: пусть даже и сто восемнадцать мастеров из Оттобёрена укроется за этим псевдонимом, всё равно их всех, купно, узнаешь по стилизованной плиссировке одежд. И мне вдруг вспоминается сестра Марина, бегучие, экономные линии её деревянной резьбы, и в который раз больно – зачем был спрятан огонь её светильника? И ещё мелькнул вопрос – а были ли тогда женщины-резчицы? – тоже остался без ответа.

Дерево – редкий материал для современного скульптора, тем более в России, где нет традиции, где деревянную скульптуру из церкви убрали в шестнадцатом веке, и всё моё знакомство с деревянной резьбой ограничено Коненковым и Мариной, которая время от времени, бездумно, легко и быстро вырезала фигурку из подходящего сучка яблони. Наверно её фигурки сформировали мои вкусы – дерево должно быть некрашеное (раскрашивают куколок), контуры должны быть обобщены; хотя трудно избежать соблазна конкретности – дерево, в силу мягкости, податливости длинному движению резца, располагает к человекоподобию. Так что и в Баварском (Мюнхен) и в Германском (Нюрнберг) музеях  многое – против моих эстетических стандартов, но я постепенно примиряюсь и с реальностью лиц, и с красками по левкасу. Просто надо привыкнуть, вжиться.

В отдельном флигеле находится коллекции доктора Боллерта.  Самое ценное в ней – тонированные панели алтаря Рименшнайдера «Пир в доме Симеона»: Магдалина моет ноги Иисусу и обтирает их волосами. Ну о чём говорить? Ну это, естественно, шедевр. Особенно, когда переведёшь глаза и увидишь рядом раскрашенную кучу малу «Голгофы» мастера из Эрфурта: так при мне набивали корзинку курами на продажу. А у Рименшнайдера только то, что нужно, и так, как нужно.

Первую Мадонну Герхарду Боллерту подарила тётка в день его свадьбы. После этого доктор Боллерт уже не смог остановиться. И я, и мама тоже знали эту жажду к изящным предметам, хотя нам она была не по карману. Впрочем, может быть Боллерту его любовь была по средствам, если он попал вне моды. Послевоенная судьба коллекции сложилась нелегко и неопределённо из-за раздела Германии на Восточную и Западную. До войны Боллерт хранил её в нео-готических интерьерах своего особняка, где всё было продумано под коллекцию. Мне жаль, что теперь не та обстановка, но во-первых дом сгорел, а во-вторых многие считают, что стены должны быть белые и незаметные, чтобы не отвлекать от витрин. Может быть. Может быть мы должны сразу с порога понять, что мы не дома, что экспонаты – не в контексте, и нас просят воспринимать их безо всяких скидок на время, моду и предназначение, и даже не с того расстояния, для которого они задуманы.

Задуманы они были для ретаблей. Так что есть старинный ретабль? Магическое зеркало, в котором туманится сцена священной легенды, окно в исчезнувший мир, запечатлённая память о людях, которые когда-то были, а потом уже и не были, и даже имена утратили. Алтарные скульптуры – трёхмерная живопись, которая оживает при игре светотени. В день с переменной облачностью самое время идти и любоваться бегом теней по деревянным фигурам ретабля, любоваться долго, ибо при перемене освещения смещаются и смыслы. Фигуры эти незабываемы. Лица их прекрасны, жесты благородны, одежды безупречны.

Если многофигурные алтари – это трёхмерная живопись, выставить отдельную скульптуру всё равно, что выпилить для выставки понравившуюся фигуру из картины какого-нибудь передвижника, вырвать с мясом, или даже уже и без мяса: кому она показывает нос, и почему? – гадают посетители, – и зачем тут, в полуметре, пропорции, годные для свода храма? Одинокие, лишённые дома и семьи, с содранной краской, потерявшие нужную дистанцию от зрителя, что они для нас? Совсем не то. Чтобы воспринять их, нужно преодолеть колоссальный потенциальный барьер. Сложно воссоздать былое величие по остаткам. Поэтому мне лучше видеть ретабль в церкви.

Страница 5 из 21 Все страницы