Аугуста Винделикорум

Новый день... В номере пахнет сырым луком от вчерашних бутербродов с сёледкой. На улице легкий дождик. На Виктуалиенмаркет башни скрыты туманом, и видны только лавки с овощами и фруктами. Сегодня я отправляюсь в Аугсбург. Внимание, начали! Мотор-р!

Я купила новый баварский билет и приехала на Убане к Эсбану. Поезд попался двухэтажный, я заняла место на втором этаже, у окна. Нам предложили кофе и бутерброды, – подзаправиться. Рядом со мной ехали три поколения полных немцев – жевали запасённое домашнее, ни в чём себе не отказывали. Мне нравятся полные люди, мне они кажутся добрыми и весёлыми (я говорю это шёпотом, потому что такой взгляд вразрез с требованиями общества и современной медицины). Сама я  нервничаю из-за каждого проглоченного куска, но мне любо смотреть, как другие много и вкусно едят. Если много едят, значит еды много; худоба у меня подсознательно связана с голодом, блокадой.

Во времена моего детства царил неизжитой страх голода. От предстоящей голодухи пытались застраховаться: супы варили жирные, на мозговых костях, и в кашу клали много масла. Голод был неизбежен. От голода умер мой прадед в Петрограде в 18 году, а мой дед в Ленинграде в 42 году. Матери и бабушке нечего было есть в Уфе, в эвакуации. Отец при освобождении из немецкого лагеря весил 40 килограммов, и ждал, что лет через десять умрёт. Двести тысяч немцев умерли от голода в русском плену, и три миллиона русских в немецком. Очень близкого мне человека, мою подругу Инессу, и всё её поколение, выросшее в сороковые, непрестанно точило чувство голода. Во время войны их эвакуировали в Новосибирск, и вот там, когда мать попала в больницу, и тут же куда-то пропала вся их картошка, хранившаяся в подполе у соседки, девочка стала умирать с голоду по-настоящему. Подобных рассказов так же много, как рассказов о безмерной доброте русского сердца.

Инессу спас приезд отца на побывку. Наесться досыта им удалось только в оккупированной Германии, где мать от непривычной сытости располнела. Организм её не верил советской власти и понимал, что надо запасаться, пока есть чем. Так же думает и мой желудок. Даже после войны нас не всегда докармливали. У каждого была авоська и готовность нырнуть в любую случайно встреченную очередь за дефицитным продуктом. Как-то мы с мамой увидели скопление людей, выскочили из поезда на полустанке, и купили отличные копчёные рёбра, которые продавали с неизвестно откуда взявшегося фургона. До сих пор помню нашу радость. В начале девяностых я дожила до времени, когда мясо и рис выдавали по карточкам. Вот. И мне приятно смотреть, как немцы шуршат бумажками, разворачивая бутерброды, как кормят пухлых детей, как жуют сами, и острая жалость к людям щемит моё сердце: такие они маленькие, слабые, беззащитные, – пусть хоть покушают вволю.

Полные немцы засобирались, и я – так они меня заворожили. Они встали, и я встала, они пошли, и я пошла и чуть не выскочила вслед за ними на несвоей станции. Пришлось досиживать до Аугсбурга на дне поезда на откидном стульчике. И с первого этажа я увидела мир по-другому; как будто лупу поднесла к лицу, и люцерна рядом, и пожухлая листва рядом, земля ближе – я было выросла, а теперь опять маленькая.

В Аугсбурге я оказалась рано, – не рассчитала время, думала ехать долго, а оказалось недолго. Готовился в Лугу ехать, а сошёл в Гатчине. Аугсбург совсем недалеко от Мюнхена. До него на лошади... но я, представьте, не знаю, за сколько до Аугсбурга докатит телега, или двуколка, или дрожки, или доскачет всадник в боевом облачении. Зависит от дороги, какая она? Смотря когда. Например хорошая, римская: Аугсбург основали какие-то пасынки какого-то Августа как Августу Винделикорум. Или гадкая, глинистая дорога очень средних веков. С 1276 года Аугсбург, подобно Регенсбургу и Нюрнбергу, стал свободным имперским городом. Его любил и провёл в нём немало счастливых дней император Максимиллиан Первый. Дни эти были особенно счастливы оттого, что аугсбургские промышленники, которые разбогатели от монополии на серебряные рудники Швабских гор, снабжали Максимиллиана деньгами.

То и дело слышишь, как какой-нибудь император или папа задолжал банкирам – и как только все эти торговые дома удержались на плаву, давая в долг без отдачи? Аугсбургский банкир Якоб Фуггер дал взаймы огромную сумму испанскому королю Карлу, внуку Максимиллиана, чтобы тот пролез в императоры. Говорят, что каждый человек позволяет себе только то, что ему позволяют. Карлу аугсбургские пенёнзы разрешили отобрать трон у матери и вести перманентную войну. А вот если бы Фуггер не дал денег этому спесивому и агрессивному подростку, много бы чего не произошло. Не было бы кровавой войны с протестантами, не было Хуана Австрийского, и императору не довелось бы сказать, глядя на то, как его солдаты штурмуют крепость: «Люди, которые согласны жить и умирать вот так по-свински, недостойны прибавки к зарплате!»  Да, и мне часто говорили: «Если Вы согласны на... то Вы такая и есть». Вероятно.

В имперских городах происходили имперские советы (рейхстаги) и были большим событием вроде сочинской олимпиады. Аугсбургцы дорожили этими олимпиадами; на них можно было отлично заработать. Знаете, как сейчас в Венеции – магистрат ругается, что десятипалубные корабли с туристами запрудили Большой канал, и волны от них разрушают фундаменты, а торговец бусами считает рублики (еврики? Уе, в общем).

Два аугсбургских рейхстага, 1530-го и 1555-го го...года, сыграли серьёзную роль в немецкой реформации. В 1530 году аугсбургский рейхстаг способствовал созданию Лютеранской Конфессии, документа, в котором сформулированы основы лютеранства. Император Карл Пятый прибыл на рейхстаг весной, в сопровождении курфюрстов, войск, поваров, проституток и двухсот имперских собак, а отбыл только осенью. Визитёры прекрасно провели время в турнирах, на балах и на обедах. Обедали на итальянский манер (два часа) и на немецкий (шесть часов). В это время эксперты прилежно разбирали предъявленные императору протестантские Конфессии – от Филиппа Меланхтона, сподвижника Лютера, от теологов Страсбурга и от сумасшедшего швейцарца Гульдриха Цвингли. Осенью рейхстаг признал все эти апрельские тезисы ошибочными и предложил протестантам перестать валять дурака.

Они и перестали. Вскоре была создана Шмалькальденская лига протестантских князей, неблагозвучное название которой происходит от городка Шмалькальден (ну и что? Неужели Августа Винделикорум лучше?). Карл долго воевал с этой лигой, заработал подагру, одержал победу, потом проиграл, и кончил тем, что перебросил мяч своему брату Фердинанду, а сам ушёл на пенсию. Карла интересовали только войны, но Фердинанд оказался умнее и в 1555 году на очередном аугсбургском рейхстаге заключил Религиозный мир, который провозглашал право каждого монарха выбирать между католицизмом и лютеранством, и принуждать подданных к соответствующей вере.

От вокзала к старому Аугсбургу подступаешь через корку послевоенных построек; а может быть они кажутся современными из-за безликости. Это универсальный архитектурный стиль «жильё». Всё в осеннем тумане. С трудом видны строения. «Ты встаё-ёшь, как из тума-ана... а тебе навстречу Анна белым лебедем плывёть...» – фальшиво запел в моей душе хранитель разрозненных звукозаписей. Тут из тумана, то есть неожиданно, вынырнул дом, раскрашенный, как индеец. Он был терракотового цвета и окольцован голубоватыми фризами, на которых были нарисованы потёртым цветом какие-то то ли рыцари, то ли работники прилавка. Вид у них был такой, будто их вчера нарисовали ученики художественного училища, а потом им велели всё смыть, и они сначала возили тряпками по стене, а потом, когда учитель ушёл, разбежались. (Впоследствии я выяснила, что это был «Вебер цюнфт хаус», дом гильдии ткачей, с росписями, восстановленными по задумке 14 века).

Стало ясно, что начался старый Аугсбург. Вскоре я попала на площадь перед ратушей. Ратуша, на фронтоне которой гордо распластался недокормленный двуглавый орёл, поражает размерами: от гражданского здания не ждёшь, что оно сравнится по высоте с соборами, что у него будут башни с куполами, как у храма. Но вот оно, построенное Элиасом Холлом, башенное и пронизанное множеством окон разных размеров, как кусок сыра дырками. Между первым и вторым этажами есть мезонин в итальянском смысле этого слова (помещение между этажами), над ним три этажа, и потом ещё двухэтажный мезонин в русском смысле, как надстройка, врезанная в крышу. На башнях (осьмерик на четверике) зелёные купола – немецкие луковицы.

Я знаю, что ратуша – гордость и Аугсбурга, и всей Германии, но всё же не могу проникнуться её очарованием. Я не люблю шестиэтажные дворцы, – парвеню какие-то. Это потому, что мой всеобщий эквивалент, мой золотой стандарт, Санкт-Петербург, состоит из двенадцатиэтажных народных коробок и импозантных, длинных, невысоких трёхэтажных дворцов. Во времена Элиаса Холла было наоборот. Дома горожан были низенькие, небольшие, системы «таун-хоум», и многоэтажная ратуша строилась в доказательство достатка.

Как бы ни относиться к аугсбургскому сыру с башнями, Элиас Холл считается самым знаменитым архитектором немецкого барокко. Элиас Холл (1573–1646) был когда-то главным архитектором, штадт-баумейстером Аугсбурга, но из-за неправильных религиозных взглядов его постигла судьба академика Сахарова. Почти. В общем, судьба диссидентов, но в первоначальном значении слова – религиозно разборчивых и несогласных. Сначала его понизили до штадт-геометра (землемера?) а потом и вообще вышибли со службы. После этого он прожил ещё пятнадцать лет. Хотелось бы верить, что он не пропал, что сдавал комнаты в своём доме, наладил продажу горячих обедов, или придумал что-нибудь ещё, чтобы не утонуть в море нищеты, но нет, не было горячих обедов. Элиас Холл провёл последние годы жизни в изгнании. До Вестфальского мира, завершившего Тридцатилетнюю войну, он не дожил. Бывают такие длинные периоды хаоса, что человеку их не пережить.

Площадь перед ратушей, тоже немаленькая, заставлена деревьями в горшках и столиками, из которых торчат сложенные зонты. Столы принадлежат двум палаткам ущербного и испитого облика. Площадь окружена средневеково-немецкими домами: внизу три этажа, а над ними, под двускатной крышей, упрятано ещё три, окна которых приподымают кровлю рядами застенчивых заусенцев. На улицах эти дома стоят торцами, тесно друг к другу, часто встык, прочерчивая небо зигзагом треугольных крыш. Среди них вклинились современные, но так удачно оформленные, что не сразу и распознаешь. Окна фасадов маленькие, квадратные, и вокруг них много каменного пространства, которое заштукатуривают и расписывают, а когда росписи осыплются, закрашивают приятным бледным цветом – жёлтым, бежевым, розовым, серым.

Рядом с ратушей находится церковь Св. Петера на Перлахе, с колокольней. Я пустилась в долгий путь наверх. Награда поднявшемуся – покупка билета. Всё честно: билеты только для тех, кто смог, не свернул на полпути, устрашённый сердцебиением и фотографиями военных разрушений Аугсбурга, которые встречают на каждой площадке, как скромное напоминание о том, что немцы тоже пострадали. Регенсбург остался целый, но Аугсбург, судя по фотографиям, просто разутюжили. И не только строения, наверное. Жил ведь в Аугсбурге кто-то и не  успел наверно удрать, не предвидел погребения заживо.

Кассирша извиняется за то, что всё вокруг в тумане. Может я в Аугсбурге, а может на палубе корабля в Индийском океане. Вы наверно задумались над тем, какой у меня «Ай-Кью», если я попёрлась на колокольню при тумане. IQ у меня в порядке, просто я соображаю плохо. Почитаем хотя бы, что написали мои предшественники: для доморощенных писателей и поэтов отведена специальная доска и фломастеры. Удивительно, опять ни одного матерного слова.  А что это такое у меня над головой? Господи боже мой, это ОНИ – колокола, но на сей раз ведут себя тихо.

Спустившись с башни, чувствуешь, будто взлетел и приземлился. И крылья ноют.

Захожу в саму церковь. В церкви Св. Петера на Перлахе главная достопримечательность – старинные фрески, но поди их найди на стене и поди догадайся, что эти полутёмные фигуры достойны внимания. Современники бы за такие фигуры дали мастеру по шее. По крайней мере спросили бы грозно – а куда ты сбыл краски, которые мы тебе выдали? В эти тусклые пятна к тому же ввинчена решётка. В немецких церквях сохранилась архаическая манера отделять  пространство у входа от остальной части собора решёткой. Здесь должны были стоять ещё не крещёные неофиты. Как только кончается служба, решётки эти во многих церквях с удовольствием запирают, и турист вынужден смотреть на церковное убранство в щёлку. Сейчас решётка отперта, но я всё равно топчусь в этом предбаннике, потому что идёт служба, и стыдно мешать религиозным отправлениям. Из своего заднего ряда замечаю архаическую деревянную статую Мадонны на консоли на стене и резную деревянную фигуру, подпирающую небольшую кафедру: Петра наверно, потому что с волосами, а Павел лысый. Хочется применить свежеполученные знания: дуб или липа? Думаю, дуб: резкие, дубовые складки одежды, – но не поручусь.

Выхожу из церкви и иду в ратушу. Множество маршей лестниц ведёт в  Золотой зал. Там у дверей сидит тетя за письменным столом. В Германии билетёрам полагается почёт и уважение в виде бессмысленно больших полированных столов. Дамы-смотрительницы всегда хорошо причёсаны, чтобы не стесняться своего отражения в столешнице. Золотой зал освещён окнами в три ряда и вымощен плитами мрамора красных, серых и розовых тонов, может быть искусственного. Двери (три пары) оформлены в виде классических портиков с фронтоном на колоннах, – из тёмного материала, то ли дерева, то ли мрамора, не упомню. Капители и карниз фронтона вызолочены, сверху сидят золочёные фигуры, а между ними прикреплена высокая картина с классическим сюжетом. Стены зала до половины покрыты кремовой лепкой. Дальше, на уровне второго ряда окон, начинаются фрески-обманки с античными героями в фальшивых нишах. На уровне третьего ряда окон идёт широкий фриз с выпуклыми золочёными колонками и гербами. Но стены стенами, а главное – выпуклая крышка этого сундука. Ну, если не крышка сундука, так толстенная, широкая деревянная рама с золочёными выступами и накладными золотыми гирляндами, в прорези которой вставлены плафонные картины: большой центральный овал, два круга по бокам, и восемь овалов поменьше; я уж и не говорю о мелких медальончиках и инкрустациях; всё приятных ярких цветов. Дерево между золотыми накладками какое-то полосатенькое; в путеводителе сказано, что это крашеный кедр. Зал безусловно красив и может вызывать у бюргеров чувство гордости. Хорошо они тогда всё делали, добротно. Тогда, или теперь? Зал сгорел во время войны. Он – новый.

Я собиралась охватить точки, отмеченные на страницах, вырванных из путеводителя. Для подстраховки я попыталась найти турбюро. Турбюро пропало. Его не было по указанному в путеводителе адресу, а значит пропали надежды на хорошую карту Аугсбурга и придётся идти наугад. Я посмотрела налево и пошла направо. Пришла к главному собору, собору Богородицы. В нём было пусто и светло. Погружаешься в ирреальность, когда собор весь тебе, из-за тумана, буднего дня, межсезонья – кто его знает, почему такой подарок? Кажется, что и в соборе под сводом туман – так высоко вверх, в такую темень уходят пилоны. Тусклый свет в соборе Св. Петра в Регенсбурге сделал всех братьями и заговорщиками. В Аугсбурге он отливает одиночеством и загадкой, необъяснённостью мыслей и чувств его строителей. Думается, раньше в церквях не бывало и так много, и так мало людей, как теперь.

Главный ретабль увенчан готическими башнями, и в нишах башен, не в масштабе, слишком большие по сравнению с их квартиркой, занимают всё пространство резные статуи, выкрашенные в яркие цвета. В основании ретабля находятся картины, старинные, плоскостные, времён, когда писали по золотому фону. Я пошла вдоль боковых часовен с высокими ретаблями. Подойти к ним вплотную мешали тончайшие кованые и золочёные решётки. Фигуры ретаблей сделаны объёмно и жизненно, а божественный град только намечен золочёными рейками, и наверно развалится, если уронить его на пол.

В соборе есть восемь алтарей Ганса Гольбейна Старшего. Знаменит, то есть известен широким кругам, в этой аугсбургской семье его сын, Гольбейн Младший, писавший в Англии портреты Генриху Восьмому. Старший Гольбейн, отец и учитель Младшего, прожил жизнь нелёгкую, бедную и скитальческую, и умер в отдалённом монастыре, оставив сыну только кисти и краски. Алтари Старшего Гольбейна, в противовес его судьбе, богаты, спокойны и стабильны. Его святые величавы, как крестьяне, терпеливо позирующие фотографу. Они знают, что нужны прихожанам для успокоения, для приведения души в порядок. Любой, взглянув на них, остановится и залюбуется не только простыми немецкими лицами, но мельчайшей складочкой одежды, которую долго и тщательно шили из прекрасных материалов, так что не стыдно и наизнанку вывернуть, и поймёт, что перед ним не создатель банальных шедевров, а Мастер. Такому мастеру положен почёт и уважение, и хороший заработок, поэтому все неприятности Гольбейна Старшего хочется свалить на неуживчивый характер художника, может быть даже приписать ему маниакально-депрессивный психоз, ибо мысль о том, что судьба может быть несправедлива к совершенному человеку, неприятна. Самый корень этой мысли неприятен, поскольку из неё вытекает наша личная ответственность за судьбу ближнего, за поддержку таланта. А это ведь не так, и я не при чём, если кто-то где-то живёт плохо, правда?

В аугсбургском Богородичном соборе находятся самые старые витражи Германии, 12 века. Как стекло сохраняется в веках, в особенности после изобретения пороха, почему не сыплется ливнем разноцветных осколков на пол после каждого залпа и бомбового удара, я не знаю. В этих витражах, законченных в самом начале 12 века, почти отсутствует голубой цвет, потому что хорошее синее стекло для витражей научились делать позже.

В пол и стены переходов вмурованы мраморные надгробия, как всегда у немцев тонко выполненные. Лица на них кажутся портретами, хотя наверно это лица типовые, ширпотребные, соответствующие стандарту эпохи для рыцаря, монаха, епископа.

Неподалёку от собора находится епископальный музей, где среди множества интересных скульптур и других средневековых экспонатов стоят и бронзовые ворота, снятые с собора. Это не просто приставленная к стене металлическая дверь. Ворота выдрали из стены вместе с прекрасной каменной рамой. Кто и зачем это сделал, я не знаю, хотя по некоторым соображениям, которые наверно и у вас уже возникли, отношу это дело к послевоенному периоду.

Я вернулась на ратушную площадь и пошла в другую сторону, по Максимиллианштрассе, широкому бульвару, проходящему через центр старого города. На Максимиллианштрассе есть три очень крупных старинных фонтана прекрасного барочного литья: фонтан Геркулеса, фонтан Меркурия, сделанные Адрианом де Фризом (того же, что отлил статуи дворца Валленштейна), и фонтан Августа, отлитый в мастерской Губерта Герхарда в 1594 году. Первым я вижу фонтан Августа. Император в боевом облачении стоит на высоком узком постаменте и что-то говорит, простирая руку к зрителям. К постаменту внизу  привалился Нептун или псевдо-Нептун (я знаю, что на постаменте должны быть не нептуны, а аллегории немецких рек); Нептун сам ничего не испускает – за него водомечут тонкими несолидными струйками мальчики на постаменте. Вокруг фонтана – затейливая решётка, скорее всего кованого железа, с искусными волютами и большими букетами завитых в стружку листьев и ромашек. Или это булавки, а не ромашки? Или не булавки, а тычинки, но ни в коем случае не пестики. Ну, если это всё-таки пестики, то стилизованные. Простите мою растерянную раздумчивость о ерунде; находишься, наломаешься и захочется повисеть на первом попавшемся заборе и тщательно его рассмотреть.

В конце бульвара виднеется боковой фасад базилики Св. Ульриха и Афры. По очертаниям – типичная немецкая готика – как будто увеличенный в размерах собор Св. Якуба в Крумлове, но вот колокольня его скорее ренессансная, напоминающая башенки аугсбургской ратуши. К католическим Ульриху и Афре притулился ещё один маленький Св. Ульрих – реформированный. Его жёлтенький фасад торчит из бока большого собора, как будто сделанный из его ребра. Барочный фасад малого Ульриха, готический фронтон и ренессансная колокольня большого Ульриха образуют красивую архитектурную диагональ. Эта пестрота и архитектурное изобилие увеселяют.

В Аугсбурге мир между двумя ветвями христианства насаждали, ставя рядом католический и протестантский храм. Правда, как мне случилось прочитать, при прекрасных намерениях магистрата прихожане противоположной полярности исподтишка старались друг друга лягнуть. Поскольку праздники не совпадали, протестанты во время католического праздника Тела Христова устраивали генеральную уборку с шумным выколачиванием половиков и вывозом навоза на поля. Во время протестантской Страстной Пятницы был черёд католиков выбивать ковры и петь «О Сан Луис, передовой колхоз; он рано вывез на поля навоз... Накося выкуси!» Святая Троица снисходительно прощала глупышам их детсадовские выходки.

Я зашла в базилику, предвкушая встречу с прекрасным, предсказанную похвалой путеводителя. Я должна была там увидеть три огромных, под потолок, барочных алтаря-ретабля, созданные в 1604 году  Гансом Деглером, Элиасом Грайтнером и Гансом Крумпером (В первый раз слышу эти фамилии). Ретабли в стиле раннего барокко кажутся беглому взгляду грудой сокровищ или буйной зарослью, усыпанной фантастическими цветами. На самом деле они имитируют вертоград многоцветный: над узким основанием-пределлой возносятся три яруса желобчатых колонн и округлых фронтонов. Все архитектурные элементы (капители и основания колонн, арки и карнизы) покрыты выпуклыми вызолоченными узорами, пространства между которыми забелены потрескавшимся левкасом. В боковых арках и на постаментах крыш стоят святые, а повыше – ангелы, одежды которых вызолочены или выкрашены в царственно-синие и карминные цвета. В крупных нишах представлены целые сцены. В основании, как наименее важные – сцены из жизни Св. Афры или Св. Ульриха: Св. Ульрих умирает, окружённый ангелами, а Св. Афра горячо выступает против культа императора, в то время, как окружающие на коленях молят её завязать с диссидентством.

Выше Св. Ульриха и Афры на одном алтаре – Воскресение Христово. Все разного размера. Взлетающий в небо Христос самый крупный. Вокруг него небольшие ангелы играют на лютне и по-моему на гитаре. Вдали – святые жёны. Стражник в военной кирасе спит на камне, подстелив под себя плащ. Второй стражник дремлет сидя. Ещё парочка стражников на переднем плане, стоя к нам спиной, дивится этой сцене. На другом алтаре – поклонение пастухов; новорожденный, которому я бы дала месяцев восемь, возлежит в колыбели в позе греческого философа. К нему тянут головы бык и осёл, без которых никогда не обходится. Вокруг собрались пастухи. Фигуры в позах провинциальных комиков, работающих на публику, напоминают о старых спектаклях или немых фильмах с их преувеличенными жестами и мимикой. Так оно и есть – это перенесённая на алтарь средневековая мистерия, вроде той, которую можно было бы посмотреть в Обераммергау, если бы её там не осовременили.

Всё – по фотографиям. Я не увидела этих ретаблей. Шла кипучая реставрация. Церковь была перегорожена. Алтарная часть оказалась за картонной стенкой. При разделе помещения нам отошла только деревянная Мадонна великого мастера Эрхарда, как раз у перегородки; Мадонна с распущенными волосами, с красивым немецким лицом, которое полнота щёк не портит, а облагораживает. Отклонившись назад, прислонившись к пилону, она держит ребёнка перед собой, бережно и надёжно, как держат очень маленьких, но уже научившихся держать головку детей. Мадонна окутана плащом цвета усталого золота, с синей подкладкой. Если чуть-чуть задержать взгляд на Мадонне Эрхарда, отведёшь его не сразу.  Хочется смотреть и смотреть на эту статую, и она вызовет чувство покоя и утешения в скорбях наших даже у бедного Гиви.

Грегор Эрхард умер в Аугсбурге в 1540, но когда и где он родился, никто точно не знает – скорее всего в Ульме, примерно в 1470. Он был самым знаменитым резчиком Аугсбурга, современником Ганса Гольбейна, и часто работал вместе с ним. Работ Эрхарда почти не сохранилось. Аттрибуция Мадонны в базилике Св. Ульриха и Св. Афры спорная, но для меня нет сомнения, что резал её гений. Шедевры говорят сами за себя. Мастера отличишь сразу. Помню, как в полутёмном зале вашингтонского особняка Дамбартон Оакс я увидала слабо освещённую небольшую деревянную Мадонну, наступившую ногой на месяц, и меня к ней потянуло, мне захотелось её разглядеть. Нагнувшись к подписи, я прочитала: Тильман Рименшнайдер.

В пару к Мадонне Эрхарда на стене висел барельеф – не барельеф, скорее горельеф или даже круглая скульптура: добрая старуха с ребёнком на коленях, с которым играет стоящая рядом совсем молоденькая женщина. Должно быть это Св. Анна, Иисус, и Мария. Анна очень большая, а Иисус и Мария очень маленькие – так, с безыскусным простодушием прихожанам объяснили, кто кого старше.

В церкви есть несколько часовен, которые я тоже не увидела – часовню всех святых, (Аллерхайлигенкапелле), сделанную в стиле позднего барокко, перетекающего в рококо – белая лепка с вызолоченными арабесками на потолке и стенах; часовню с алтарём эпохи Возрождения работы Карло Паллаго, в котором в рамы простых классических форм вставлены белые барельефы с позолотой. Тот же скульптор сделал терракотовые скульптуры апостолов, которые установлены на мощной перегородке часовни епископа Симперта. (Исходно Карло Паллаго был приглашён из Флоренции банкиром Маркусом Фуггером для украшения часовни, предназначавшейся для упокоения того же Маркуса Фуггера). Я сфотографировала витражи Гольбейна, но потом оказалось – не Гольбейн, он тоже в Ульрихе за деревянной перегородкой.

Некоторых вещей не ждёшь, они являются сюрпризом, неприятным, – например битники в церкви. Под ногами в церкви Ульриха и Афры валялись кабели, того и гляди навернёшься. Раздавались раскаты современной музыки, несколько человек трудилось, регулируя динамики. Предстял рок-концерт.

В общем, всё удачно: «два налима прошли мимо, поймал язя, которого есть нельзя...» (из папиной коллекции афоризмов). Счастье с горем пополам продолжилось и далее. В собор Святого Креста, где находится «Вознесение Богородицы» Рубенса, я не попала – закрыто на обед. Попала в протестантскую часть, где служат заодно и на церковнославянском, и увидела красивую решётку и необычный современный алтарь, навеянный то ли кубизмом Брака, то ли барокко Ганса Деглера (Помните анекдот про филармонию: «Кто сказал мать вашу? Не вы? Значит, музыка навеяла!»).

Удалось прорваться в готическую кирху Св. Анны. Конечно она вся в лесах. Стараются к моему приезду. Внутри она выглядит странно – широкая и с огромным балконом (хорами) в который вделаны трубы органа. Стены выбелены, и на них выделяются крупные гербы (такое средневековое «Здесь был Гётц фон Берлихинген» и т.п.). В каждой церкви нужно провести какое-то время и освоиться. Я, чтобы пережить первое разочарование, выскакиваю в противоположную дверь на дворик и прихожу в хорошее настроение, разглядывая могильные плиты, которые, как всегда, выполнены со вкусом и шиком. После этого возвращаюсь, и могу уже спокойно раздавать оценки всему и вся.

Главные достопримечательности Санта Анны – это её часовни. Одна из них – часовня ювелиров, посвящённая Св. Елене, матери императора Константина, часовня большая, с крупными окнами, в нишах которых и в простенках находятся замечательные росписи 14 века. Мне их удалось сфотографировать, и поэтому я могу правдиво описать, что там нарисовано. Там много чего нарисовано. Возьмём сцену в Гефсиманском саду: Иисуса целует предатель-Иуда, Св. Пётр с удовлетворением вкладывает меч в ножны, а Иисус в это время приживляет ухо упавшему на колени стражнику, а ещё один стражник тянет Иисуса за руку, которой тот держит ухо. Вот такая вот динамика взаимоотношений; то ли поцелуй Иуды затянулся, то ли произошло наложение нескольких кадров. По стилю росписи напоминают фрески Джотто. Вокруг росписей сделана широкая кайма-бордюрчик, на ней цветочные узоры и дополнительные картинки – например две трогательные белые собачки, немножко напоминающие баскервильскую.

Ещё более известна часовня-усыпальница Фуггеров. В отличие от всех виденных мною когда-либо часовен эта вовсе не пристроена к центральному нефу, а является его частью – задней. Часовня, спланированная Альбрехтом Дюрером, построена в 1509–1512 годах Якобом Фуггером – тем, который оплатил Карлу Пятому его избрание германским императором. Посредине, на постаменте, который выглядит как римский саркофаг, украшенный барельефами, стоят мраморные Богородица, ангел и Св. Иоанн, и придерживают тело снятого с креста Иисуса. Скульптурная группа сделана непонятно кем, может быть даже учеником Пьетро Ломбардо, – действительно она по чистоте работы напоминает надгробия знаменитого венецианца, – но обычно её приписывают Гансу Даухеру. Часовня отгорожена от церкви низкой балюстрадой белого мрамора с колоннами розового мрамора. На балюстраде сидят знаменитые херувимы Ганса Даухера. Это толстенные младенцы (идеал послевоенных полуголодных лет), играющие с мраморными шарами. Крылышки у младенцев, как у страусов – редуцированные, и летать на них нельзя.

Смотрящие на часовню думают: «Вона как оно было в шашнадцатом-то веке!», – и ошибаются. В некотором смысле эта часовня является аллегорией истории, как науки, в которой всё основано на догадках и реконструкциях. Современники склонны относиться небрежно к будущим шедеврам. Не сохранилось никаких записей о строительстве часовни, да и сама часовня не сохранилась – с годами её разобрали по частям, алтарь-саркофаг разрушили, ангелочков разметало по разным местам, в том числе умело на виллу Фуггеров. Вся эта композиция была частично собрана, частично восстановлена только в 1948 году.

Кирха Св. Анны принадлежала когда-то монастырю кармелиток. Мартин Лютер нашёл в ней приют в 1518 году, приехав на встречу с папским легатом Томмазо Каэтаном. Согласия достичь не удалось, и после этой замечательной встречи друзья тайком вывезли Лютера из города. Вскоре кирха совсем облютеранилась. На пилоне я случайно заметила свидетельство последующих лютеранских времён: мемориальную доску, написанную по-английски, но готическим шрифтом – прочитать можно, только если очень хочется. Читать не взялась, но заглянула в описание церкви и узнала интересную историю. В 1731 году зальцбургский епископ выслал из Зальцбурга всех протестантов – ему они не нравились. Куда было деваться бедолагам? Собрали они свои пожитки в бельевые корзины с надписью «Домашние вещи, бывшие в употреблении» (это я провожу параллели с изгнанием семьи моего деда из Петербурга в 35 году) и отправились туда, где им могли помочь – в Аугсбург. Паства Санта Анны их приютила, и благородный пастор Самуэль Урлшпергер организовал им переезд в Америку, в Джорджию. Беглецы не забыли прихожан и пастора Санта Анны, писали им письма, и совсем недавно, в 1988 году, они, а может их потомки, прислали в подарок эту доску.

Во дворец Фуггеров, построенный на Максимиллианштрассе в 1512–1515 году, не пускают, но можно зайти в магазин на первом этаже Фуггер-хойзера, по-моему цветочный, но может быть и книжный – не помню, то ли я за горшок запнулась, то ли за книжную полку зацепилась при осмотре. Из магазина через застеклённую дверь виден Даменхоф, – внутренний дворик дворца, – который я сфотографировала сквозь стекло. Красивый дворик; за образец были взяты патио итальянских и вообще южных вилл и домов. Квадратный двор, вымощенный мелкими камушками, поставленными на ребро, окружён галереей с широкими округлыми арками на круглых колоннах. Арки расписаны цветами по синему фону, и над каждой сделана ниша, вокруг которой нарисовано кольцо со вписанными в него узорами из жёлтых стеблей и листьев. Посреди дворика сделаны бассейн и фонтан. Здесь произошла историческая встреча Мартина Лютера с кардиналом Томмазо Каэтаном, на которой Лютер отстаивал (безуспешно) свои 95 Апрельских тезисов. Почему на дворе, не знаю – наверно зрителей было много, в гостиную не влезли.

В Аугсбурге много приятной архитектурной мелочёвки. На улице Капуцинергассе я увидела дом с росписями, на сей раз хорошего качества. Я видела гордость аугсбургской мясной промышленности Штадт-Метц, мясной склад гильдии мясников, построенный Элиасом Холлом – чудо инженерного искусства, где подземные воды использовали для охлаждения мяса. Я видела монастырский комплекс Клостер Марии Штерн, построенный братом Элиаса Холла. Перед ним площадь, на которую смотрят два белых треугольных фронтона и башенка с зелёной луковкой; позади монастыря ров и живописная улочка с красным плющом – сейчас его сезон.

За две тысячи лет существования в Аугсбурге накопилось домов, связанных со всякими интересными историческими личностями. В некоторых устроены музеи или музей-квартиры – например в доме Бертольда Брехта, который родился в Аугсбурге и был крещён в лютеранской церкви Барфюссер в 1898 году; в доме, где родился композитор Леопольд Моцарт, отец Амадеуса. В доме Гольбейнов... Впрочем, дом Гольбейнов – новодел. Оригинал погиб при бомбёжке в 44 году. Я набрела на дом самого Элиаса Холла. Везде витают тени. Здесь жили и даже были – скульпторы, члены магистрата, поэты, мейстерзингеры, лавочники и члены политбюро, трилобиты, аммониты, стегозавры... Имена забываются быстро. Забываются подписи к портретам. А кто был вот этот? ...и, помните, в музее рассказывали... и дача, чья?

Жаль, что я не попала в Максимиллиан-музеум, особняк 1546 года, в котором выставлены изделия аугсбургских ювелиров. В основном Аугсбург был известен оружием и латами. Аугсбургцы изготовляли великолепные предметы церковной утвари и даже целые алтари, напримар регенсбургский, по спецзаказу сделали погребальный шлем для императора Карла Пятого. Я видела на выставках и в разрозненных каталогах замечательные образцы их работы, например пивную кружку «Пьянство Силена», от которой и я бы не отказалась – не пить, но прикоснуться, – медальоны резной слоновой кости оправлены в серебро с изящным цветным узором; всем весело, и даже львица жадно глотает виноград.

Аугсбург плохо подготовился к моему визиту – турбюро не найдешь, книжечки с описанием церквей тоже не везде положили, зашили досками великолепные алтари Св. Ульриха и Афры, заперлись изнутри в церкви Св. Креста... Ну ладно, то закрыто и это закрыто, но самое большое свинство поджидало во дворце Шёцлер. Оказалось закрыто главное – картинная галерея, в которой мне обещали Гольбейна и Дюрера. Галерея, принадлежащая музею Шёцлер, находится в бывшем доминиканском женском монастыре. В подворотне, ведущей к музейному входу и на двор монастыря была деревянная торцовая мостовая, но торцы при этом были зацементированы. Я прошла во дворик монастыря и осмотрела красивые плиты и надгробия.

Я мысленно обругала Дюрера и Гольбейна за то, что до их картин не добраться. Что было делать? Я зашла в сам дворец Шёцлер, построенный Либертом фон Либерхофеном в 1765–1770 году, в самый разгар рококо. На лестнице висели портреты последних владельцев и основателей музея: Барон унд Баронин (великодушное «унд», которым мужчина подключает женщину к принятым им решениям). Внутри было скучно – маленький зальчик со старыми картинами, а потом неизвестно что. Меня решительно останавливает смотрительница. Ей кажется, что меня нужно взять под крыло. «Вы говорите по-немецки? А, вы понимаете по-немецки! Ну, пойдемте, вы же не видели главного!»  Да, без неё я бы не нашла островок рококо в этом дворце – нарядную двусветную залу, где плафон во весь потолок, с розовыми облаками и бледно-голубым небом, где боги, богини, китайцы с зонтиками. Зеркала, панно с птицами. Посверкивают хрустальные сосульки на люстрах и шандалах. Сквозь настенные фестоны лепной ледяной листвы проступают лёгкие золочёные завитушки и гирлянды. Я в весеннем саду, подёрнутом последней изморозью.

 



Страница 15 из 21 Все страницы

< Предыдущая Следующая >