Красное пиво

В гостинице завтрака нет; нужно искать его на стороне. Отсутствие завтрака меня не пугает. У меня есть колбаски из Ротенбурга. Приятно пахнет свёрток в рюкзаке – то-то переполошатся собачки-ищейки в аэропорту. Ну а что вы, собственно? Человек имеет право путешествовать с колбасой. Имеет ведь? Лучше подумаем, что съесть на завтрак – колбаски или пирожные? Нюрнберг силён по части сосисок и пряников, но слаб по части тортов и сливового пирога. Можно выпить пива.

Пить ли пиво с утра? У разных народов свои представления, когда и что пить. В Абхазии женщины с утра выпивают стопку чачи для тонуса. В Америке другие обычаи. Мы сдали на водительские права и были так рады, что пива принесли, прямо в лабораторию, а наши американские товарищи, специалисты по актиновому цитоскелету, не пьют. «Вы что?» – спросили мы. «Так ведь утро же», – простодушно ответили американцы. Нам было очень смешно. А вам? И вот ещё – сцена в немецкой сосисочной в Сент Луисе. Сент Луис между прочим немецкий город, вокруг него полно виноградников, переселённых из Германии, и немецкие колонисты этим очень гордились, до второй мировой. А во вторую мировую они погрустнели, особенно те, кто плохо говорил по-английски. Тут уже можно кричать: «Вот видите, не одни мы такие!»  Не совсем такие, как мы, никого не расстреливали; но соседи могли сделать жизнь этих людей очень противной, и чаще всего делали; так сказать «инициатива снизу». Поэтому, руководствуясь принципом «сосед тоже бьёт жену», перестанем себя корить за превентивные чистки обрусевших немцев во время Отечественной войны. Вернёмся к немецкой колбасной, одной на весь Сент Луис, семейной.

Мясник – толстый, потому что немцы вне Германии становятся не представительными, а просто толстыми, – предлагает всем, кто пожелает, банку пива. И никто не берёт – утро! Ну и кто после этого тут немец? Кто послушен даже в отсутствие милиционера? Американец, многоевропейского происхождения. Я не такая. Если я приду на завтрак и мне нальют пива, я его спокойно выпью. Я обычно пива с утра не пью, я даже его не очень и люблю, как вы знаете, но я выпью – у меня нет табу на алкоголь с утра. В каждой стране всё держится не на законах, а на внутреннем понимании справедливости, которая для всех времён и народов своя. «Пить ли с утра?» – безобидно. Вопросы расизма, прав женщин и всяческих меньшинств – обидно. А всеобщая нелюбовь и недоверие к учёным, которые проявились в последние десятилетия, задевает и тревожит: видишь, что в нашем безопасном, богатом, культурном обществе идут сейсмические подвижки в вопросах «что такое хорошо и что такое плохо».

Поэтому не с утра. Я подхожу к палаткам на базаре и покупаю себе загорелый рогалик и три куска разных сыров, с перцем и без перца. И помидорчики. «Тётя!» – зовет одна торговка другую. Замечательная тётя, всем бы такую тётю: с папироской, с лицом, овеянным ветрами лугов и полей... Тётя-труженица, которая знает, с какого конца подойти к корове. На нюрнбергском рынке есть труженики и «чеченцы».  Я подхожу к чеченцу: «В чём у вас разница между «хорошими сливами» и «очень хорошими сливами»?» «Хорошие сливы – хорошие... А очень хорошие...» Пауза. Чеченец подбирает английские слова: «...очень хорошие». Очень хорошие, и даже не гнилые, но совершенно безвкусные – конец сезона. А где ренклоды? Я уже десять лет не могу купить себе ренклодов.

Если задуматься над тем, какую фотографию послать из Нюрнберга, всё окажется не просто. При всём обилии красных крыш трудно найти старый город; он ускользает, уползает и портит каждый ракурс современным домом. Во вторую мировую Нюрнберг был разутюжен ну разве чуть-чуть халтурнее Дрездена. Сказочный город исчез под американскими бомбами. Что осталось от средневекового Нюрнберга? Всё, или ничего. Домики снова собрали по кирпичику, но кирпичики-то наверно перемешались? Только улицы не переименованы, как и раньше, они названы именами ремесленных профессий: Вейссгербергштрассе и Обер-Шмидгассе – красильщики и кузнецы. «Вон туда и за угол», – командует путеводитель. И там, за углом, только в одном месте, над быстрым и чистым Пегницем увидишь беспримесное прошлое: два моста – цепной, Кеттенштег, и крытый, Хенкерштег, – Вайнштадель – винный шклад, шамое большое фахверкное здание Германии, Уншлитхаус, предназначенный для зерна, как и Маутхалле, башню Шлаертюрм, домик палача, презренного, подлого, полезного.

Но всё мне кажется, что я смотрю костюмированную драму, продъюсер которой не потратился на консультанта, не досмотрел, и мы видим пломбы и электронные часы у героя в допотопном парике. Паранойя, ибо на немногих снимках в фюрере Мумменхоффа подлинные, ещё не разбомблённые дома похожи на вот эти нынешние; не так уж они и красивы, стены их просты и пусты до бедности. Никаких украшений, ни наличников, ни колонн, ни карнизов, гладко, ровно, только сами ряды окон – как декоративные пояски. Теснота ведёт к геометричности. Всюду пригоршни кубов с трапециями и треугольниками наверху, сеткой фахверка на фасаде ... соты. Соты Нюрнберга строили не пчёлы, и не роботы, поэтому встречается множество мелких вариаций.

Хочется здесь пожить, и мысленно вселяешься на верхний этаж, потом, с поправкой на больные колени, на второй, как раз у кованой вывески над булочной, так, что можно будет её украдкой пощупать, высунувшись из окна. Главное, что нужно для себя решить – это цвет гераней, хотя почему-то они здесь всегда одного цвета – огненного. Модно в этом сезоне. Это какие-то особые герани, которые муфтой вываливаются из ящиков.

Так вот, пиво – запить все эти дилеммы. Я решила зайти на Альтштадтхоф, где сварили белое и красное пиво. Предвкушаю: «Мне пожалуйста пива, красного, и семечек». С семечками наверно перебор. Чем лучше всего закусывать красное пиво? Просто пиво закусывают какими-нибудь рыбками. Я помню, как я впервые попала в пивбар. Мне было года 24. Я не помню, пробовала я до этого пиво, или нет. Могла и нет. В наше время пиво считалось низменным продуктом, и когда я была маленькая, я пила только коньяк. А тут пошла вся лаборатория, мне налили, я отхлебнула и поняла, что мне не глотается. Я долго сидела с полным ртом, но потом всё-таки всосала в себя этот мыльный раствор и решила сосредоточиться на закуске. Это были крошечные рыбки, одновременно солёные и вяленые. Они были тоже мерзкие, но лучше пива, и я принялась их есть, чтобы не обижать окружающих. Окружающие, которые рыбок не съели, потому что считали, что рыбки ещё отвратительнее пива, стали ко мне придвигать свои тарелочки: им хотелось меня порадовать и избавиться от закуски.

На севере – винная Германия, а тут на юге пивная. Перед местным колоритом отступать нельзя. Эксперимент с красным пивом должен быть поставлен. «У вас закуска-то есть?» – спрашиваю я настороженно. Я не хочу валяться под столом после эксперимента. Договариваемся на пробной пивной кружке – красное пиво, цвета меди, с привкусом хмеля (цитирую меню). Закусывать буду двенадцатью нюрнбергскими сосисками и куском хлеба. От старого дома уцелел только двор – Альт-штадт-хоф. В длинной подворотне стоят столики; из посетителей только я, и пробирает холодок – а вдруг забыли и про меня, и про красное пиво? Но не забыли и принесли, и на пивной пробной кружке найдена разгадка нюрнбергского герба. Меня этот герб в замке привёл в недоумение: орёл с одним крылом, эдакие полпорции цыплёнка табака. Оказалось, что у орла две ноги и две руки, как положено, но он полуприкрылся щитом.

Здешнее пиво лучше, чем у Степана Разина. Гурман сказал своё слово. Теперь, поскольку после пробной кружки я ещё стою на ногах, принесите шнапса, переделанного из пива сорта «Май бок». Май бок – «красное летнее пшеничное пиво с привкусом свежих яблок и груш, выдержанное 18 месяцев, золотая медаль 2008 года» (цитирую меню). Май бок конечно шибает спиртягой, но в первый момент  в нём чувствуются яблоки. Или груши. Заедаю горячим апфель-штруделем с ванильным соусом.

Под Альтштадтхофом и вообще под всем этим кварталом проходят цепочки подземелий, в четыре этажа, которые когда-то служили пивными погребами, потом бомбоубежищами. И сейчас это опять погреба, куда ходят на экскурсии с детишками, а потом дегустируют пиво. Самый известный пивной погреб на глубине в 24 метра называется  Хисторише кунстбункер, или историческая кладовая предметов искусства. Здесь спрятали множество сокровищ и тем спасли их от бомбёжки.

Соборам Нюрнберга повезло, что город стоит на скале, что были выкопаны такие вот погреба, во времена, когда о бомбёжках ещё и не помышляли. Не везде были такие надёжные многоэтажные убежища. По всей Германии что-то спрятали, но не так надёжно. И не всё – слишком много было ценностей прошлого. Даже в Нюрнберге совсем не всё спрятали. В других местах фашисты, чтобы не сеять панику, вообще ничего не прятали, но всё тщательно фотографировали. Они хорошо понимали, какой разгром их ждёт. Началась эта фоторабота в 43 году, то есть можно точно датировать, когда начальство нацистской Германии поняло, что они проиграли. Потом реставрировали по фотографиям, чтобы было, как раньше.

А что кстати такое наши Петродворец, Екатерининский и Павловский дворцы, как не новоделы на месте сгоревшего? Когда немцы стремительно пошли к Петербургу, единственный дворец, который эвакуировал и спрятал почти всё, был Павловск, и если вы спросите «Почему»? – то я гордо отвечу: «Вот вам роль личности в истории, всё благодаря директрисе Павловского дворца». Я подозреваю, что она рисковала жизнью, пряча картины и мраморные статуи – не из-за немцев, из-за наших, у которых на одном конце города входят немцы, а на другом гепеушники арестуют тех, кто сеет слухи о войне с Германией и предлагает эвакуироваться. Так что всё в Павловске осталось в целости, и если потом мне приходилось видеть на выставках заграничных музейчиков картины из Павловска, так это были не немецкие трофеи; куплены они были в Павловске в 60-е годы. Кто в Ленинграде в 60-е годы посчитал их своими трофеями, не знаю, и наверно никогда не узнаю славных имён, нацарапанных на распоряжениях о продаже предметов искусства за границу.

Всё остальное, непавловское, было сожжено. Всё восстало из пепла. Целые комнаты восстанавливали по лоскутку обоев, по чёрно-белым довоенным фотографиям. Но таких систематических фотосъемок, как в Германии, сделано не было. Хорошо бы немцы нам наше тоже пофотографировали, прежде чем сжечь его или ободрать со стен.

Каков был подготовленный немцам послевоенный фронт работ, можно судить по деревянным макетам, которые есть в краеведческом музее любого города. Я помню макеты в городском музее Франкфурта. Один из них скрупулёзно воспроизводит средневековый центр так, как он выглядел до второй мировой. Его сделали два человека, которые в тридцатые годы обошли и обмерили Альтштадт, и хочется сказать «обрисовали», но это слово уже занято под другой смысл, и потому скажу «зарисовали». Это макет города, в котором вырос Гёте, который облазил в нём каждый закоулок и с любовью описал его в автобиографии «Поэзия и правда». А современный Фракфурт не есть город, в котором вырос Гёте, причины чего проступают на другом макете, наглядно воспроизводящем результаты бомбёжки. В Нюрнберге, в городском музее Фембохаус есть макеты Нюрнберга. Один, современный, большой, на самом верхнем этаже, это реконструкция средневекового, сделанная специально для иллюстрации фильма, который показывают в музее. А в комнатах нижнего этажа есть ещё несколько макетов постарше и поменьше. Один из них сделан анонимом в подарок городу в 1950 году. Он изображает разгромленный Нюрнберг. Нюрнберг был разрушен на 90 процентов. Но тише, тише, скажешь «Нюрнберг» и ответят «Смоленск», коленным рефлексом послевоенного поколения.

В отличие от уплотнительной застройки пустырей, реставрация происходит только в обществе, которое считает прошлое иным, отличным от настоящего и достойным памяти. После второй мировой жители Ленинграда нашли восстановление возможным. Нюрнбергцы попытались восстановить разрушения, но большинство домов воссоздать оказалось невозможно. Можно было только вставить протезы, подороже – не железные, а фарфоровые, примерно под цвет прежних зубов. Нюрнберг воплотил собой мечту каждого самостоятельного питерца – развалить и построить похожее. Ну, здесь хотя бы разбомбили. Но у нас тоже разбомбили, потом восстановили точно как было, а теперь вот это, восстановленное когда-то, крушат потихоньку, без нужды – там крошечку отщипнули, тут кусочек разрушили...

Можно ли любить город, если он уже не тот? Можно ли любить человека, который изменился? Его не узнать на старой фотографии; стоит ли высматривать то, что было в нём раньше? Стоит ли ждать той, прежней любви, или пора полюбить, что есть? Всё равно ведь через триста лет новоделы осыплются или станут историческими.

Страница 12 из 21 Все страницы