Золотая булла

Возьми кого-нибудь за пуговицу, скажи «Нюрнберг», – что он вспомнит? М-м... ну разве Нюрнбергский процесс, да и то о чём вы? Какой собственно процесс? Технологический? Физический опыт вроде Магдебургских полушарий? В вечном обновлении памяти есть своя прелесть, хотя и небольшая.

Про Нюрнберг и говорили, и говорят, что это самый немецкий город Германии.  Насчёт самости я не судья, но Нюрнберг совершенно точно немец, не римлянин. А почему Нюрнберг не римский город? Трудящимся обидно! «А потому», – отзывается Муза Истории, – «Что граница между Римской империей и Германией проходила по Рейну, а за Рейн римляне уже не совались». Так что руки у них не дошли, или там ноги, до закладки Нюрнберга, и он организовался по местной инициативе, всего-то навсего в 1050 году – просто пацан по сравнению с Августой Винделикорум. Место было хорошее, хлебное. Прибыли с серебряных рудников позволили Нюрнберу купить звание Имперского города, то есть свободного, подчинявшегося только императору. Жизнь в довоенном (до войны 1618-1648 года) Нюрнберге была весела и благоустроена.

Остановите мгновение, оно прекрасно – лучше, чем в пятнадцатом веке, не будет! Нюрнберг 1493 года на гравюре Микаэля Вольгемута из Schedelsche Weltchronik – город на холме, окружённый каменной стеной, а вокруг пустырь какой-то, и таким он мне теперь и представляется. Всё, что вокруг Нюрнберга – как стёртый резинкой карандаш – следы остались, но нечёткие. Там должен быть большой, растёкшийся блинным тестом по равнине город, составленный из бетонных коробок, но я его не помню. Мне мерещатся иные окрестности, с пергамента Эрхарда Этцлауба, – полукольцом плешь поймы Пегница, и клещи леса. Если этот рисунок правдив, два нюрнбергских леса, Св. Зибольда и Св. Лоренца, были ухожены, как борода щёголя, и поделены просеками на прямоугольники. Нюрнберг времён Дюрера до сих пор окружён крепостной стеной. В него можно нырнуть прямо с вокзала, ходить по нему и удивляться, где его подлинные жители, и откуда набралось столько путешественников по времени в дурацких современных одеждах. Старинные карты и планы оживают, наливаются правдой, – именно так-то всё и было, – города, стеснённые стенами, ощетиненные шпилями; мегаполисы с населением в сорок-шестьдесят тысяч; мелкие кляксы на пустынных просторах.

Вокзал в Нюрнберге основательный, с собственным Убаном, и Эсбаном, и подземным переходом. В переходе я увидела киоск с париками и замерла от восторга – там были на любой вкус, и один из них так бы меня украсил! Хороший парик не отличишь от собственных волос; то есть я не отличала, пока тётя Клава машинально не надвинула его себе на лоб, как кепку. Мне возмечталось: обрить поскорее голову, забыть про мои прямые, непослушные и пёстрые волосы, заменить их вот этим, безупречного цвета и покроя. Киоск закрыт. «Все эти волосы – настоящие», подзадоривает бродяга, сидящий на ступеньках.  Мой энтузиазм угасает. Почему-то я согласна носить шубу из кролика, но человеческими волосами брезгую.

Переход выводит к крепостной стене с воротами и башней. За воротами сделан «захаб» на немецкий манер, некое пространство, кошелёк, где на плешь захватчикам выливали когда-то средневековый напалм – кипящую смолу. В нём же была и таможенная станция, а сейчас построен бутафорский городок. Он именно таков, каким вы представляете себе немецкий городок по слащавым картинкам книжек магазина «Демократическая литература», – лавчонки, пивчонки, сумочки-кошелёчки. В общем, вид приятный и греет душу.

Выйдя из сувенирного городка, я с дрожью разочарования увидала дома девятнадцатого века, но за ними пошли средневековые, и среди них большой, шестиэтажный, и на крыше у него, как глазёнки из-под открытых век, окна в шесть рядов. Никогда их наверно не застилало стеклом, чтобы не мешать вентиляции; в этом Аргусе сушили зерно, и не внизу, а под крышей. А внизу что было раньше, не знаю – может быть жили Щелкунчики и боролись с мышами. Сейчас там пивбар «Барфюссерн» и магазин Фом Фасс, где тебе нальют что угодно во что угодно. В основном идёт розлив масла, вина, ликёров из бочек и стеклянных бутылей в маленькие пузырьки. Жителей великой страны, где спиваются даже евреи и магометане, прошу повременить с восторгами! Много на свете жидкостей, – вино, пиво, водка, коньяк, бренди, шампанское, одеколон, настойка боярышника, политура, высоленный конторский клей, – но не все они вкусные.

Альтштадт Нюрнберга можно не спеша пересечь минут за сорок. Нюрнберг – маленький город. Нюрнберг – огромный город – в удачные для него времена в Нюрнберге проживало 50 тысяч; наверно не все со всеми и знакомы были (сравните с шестью тысячами в Ротенбурге над Таубером). Я оставила чемоданы в гостинице и вышла на рыночную площадь.  Дома вокруг были все сплошь старинные, или притворялись такими. Передо мною стоял хорошенький кирпичный ёжик – церковь с двускатной крышей, утыканная каменными иголочками. Это была Фрауенкирхе – маленькая, уютная, особенно по сравнению с огромными нюрнбергскими кирхами Св. Зибольда и Св.  Лаврентия... совсем, представьте, как изба, небольшая избёнка кирпично-красного цвета – высотой от силы 20 метров. Вид у этого домика-пряника необыкновенно нарядно-немецкий. Стены укреплены контрфорсами. Сверху, над колючим треугольным фронтоном со множеством ниш торчит округлая башенка, почти прозрачная, с зелёным куполом, на коротенький шпиль которого насажены золотая бусина и золотой крест. Спереди двухэтажные сени с большущими окнами второго этажа и с балконом. По кромке их крыши ползут грифоны, а над ними на коленях молятся святые. Один из них так густо зарос шерстью, что я сразу признала в нём Иоанна Предтечу.

Архитектором Фрауенкирхе был Питер Парлер. Церковь была построена всего за шесть лет, быстрее, чем линия метро к вашингтонскому аэропорту. Понимаете, почему многие соборы и метро строились столетиями? Да денег не было! Была бы курочка, сготовит и дурочка! Деньги на Фрауенкирхе дал кайзер Карл Четвёртый – мы с ним раньше встречались в Чехии, под именем крала Карела, (приятная неожиданность – следы мила дружка в новом месте). Фрауенкирхе строилась, как хранилище регалий Священной Римской империи, которые предполагалось показывать народу с балкона сеней. Для регалий был изготовлен специальный ларец, который подвешивался к потолку. В состав регалий входили корона Св. Витольда, держава, скипетр, копьё, меч и плащ, а также священные реликвии, в том числе гвозди, которыми Сына Божия прибили к кресту. К регалиям примыкали и коронационные одежды императора, видимо безразмерные, потому что они годились на каждого.

При Карле Четвёртом регалии не попали во Фрауенкирхе, они оказались в Карлштейне. Впоследствии, во времена гуситских заварушек король Сигизмунд, поздний сын крала Карела и брат незадачливого, но долгоиграющего Вацлава, перевёл регалии в Нюрнберг, в имперский замок. Современного человека может удивить вся эта кутерьма с регалиями, их переезды с места на место, необходимость их показывать народу. В своё время их ценность измерялась совсем не количеством золота и сапфиров. Регалии узаконивали власть  – без них была невозможна коронация нового императора. Поэтому с регалиями было связано немало волнующих событий. Расскажу вот что, – хотя и некстати, но потом ведь забуду! Дочь Сигизмунда и внучка Карла Елизавета вышла замуж за Альберта Габсбургского, и была беременна, когда он скончался. Сразу после похорон предприимчивая королева приехала в венгерскую крепость Плинтенбург, где в то время хранились регалии, заменила их на подделки, выкрала настоящие, и поэтому после рождения сына Ладислава смогла его короновать. Вся эта операция удалась благодаря помощи отважного хорватского д’Артаньяна и его подруги, фрейлины Хелены Коттаннерин, которая и описала всю эту «операцию Ы» в своих мемуарах.

Перед тем, как бежать в сени, нужно обратить внимание на часы, на голубом циферблате которых сияет солнце со множеством извитых лучей (вероятно намёк на волновую природу света). Под циферблатом в полдень перед очень большим и бородатым, как Черномор, кралом Карелом проходит процессия очень некрупных электоров (их ещё называют «мужички-с-ноготок, меннлайнлауфен»). Их неплохо приодели: кайзер в золотой мантии, а электоры в пурпурных. По бокам от прелестной сцены стоят трубачи – белый и арапистый, а наверху музыканты поменьше ростом, с колокольцами, дудкой и барабаном. Над часами вращается странный шар, одна половина которого чёрная, а другая – золотая.

Часы сделаны в честь обнародованной в Нюрнберге Золотой Буллы. Её автор, кайзер Карл IV, упорядочил все ритуалы – кто выбирает императора Священной Римской империи, где коронует, и зачем и как потом собираются советы империи. Роли были розданы всем крупным городам Германии: выбирали во Франкфурте, короновали в Аахене, и т.п. Свой первый совет новый император должен был проводить в Нюрнберге. Булочка приятной для Нюрнберга выпечки. Ну конечно такой булочке нужно поставить памятник – как напоминание о политическом весе города.

Внутри Фрауенкирхе так же уютна, как и снаружи. Сени украшены, как нигде: общий фон красный и зелёный, а поставленные в несколько рядов на всех арках и в тимпане фигуры вызолочены. Возникает ассоциация с русскими храмами времён Василия Блаженного; странная оттого, что скульптур-то у нас не было. Но стремление всё пёстро и ярко украсить было, поэтому возникает приятное чувство, что мы идём в ногу с Европой, а не то, чтобы сзади, поскальзываясь и заглядывая ей в глаза и с ненавистью, и с любовью.

В церкви три нефа, прекрасно освещённые огромными окнами, в которых частично витражи, частично – прозрачные стёкла. Церковь украшена в меру, – нет суеты и нагромождённости, скорее всего, чисто случайно, из-за того, что все нагромождения сгорели или попортились. Кое-где присутствуют остатки фресок, бледные и поцарапанные. Голое для нас красота, а для предков – нагота, которую подобает прикрыть гобеленами и расписать фресками. Получается, Фрауенкирхе всегда при выигрыше – и им была красива, и нам.

Ну что тут самое интересное, самое лучшее? Вниманию путешественника, зашедшего не помолиться, а поглазеть, можно предложить ряд диковин. Алтарь Тухера (Тухер – даритель) сделан в 15 веке. Его корпус вытянут в ширину, на нём три сцены под тремя субтильными резными балдахинами  – Благовещение, Распятие, Вознесение. Фон вызолочен. В венце находится Богородица в ореоле солнечных лучей, наступившая на месяц. У месяца профиль, как у Данте. Удивили херувимы, держащие месяц или держащиеся за месяц – они в костюмчиках пажей (рукавчики с буфами).

Скульптуры на стенах под балдахинчиками, каменные, со следами краски, относятся ко временам Петера Парлера. Питер Парлер оставил после себя большую мастерскую парлерят, из которой произошёл «красивый» стиль скульптуры, брызги которого можно встретить во многих церквях Баварии и Богемии. Ещё во Фрауенкирхе есть некоторые скульптуры школы Фейта Штосса, в том числе пухлощёкий архангел Гавриил и ангелы с подсвечниками, милейшие и добрейшие (Горящие свечи – символ Иисуса Христа, Света мира). Мне трудно сказать, я не искусствовед, но мне кажется, что не мастер ангелов резал – есть ощущение некой штамповки.

Замечательны памятные доски на пилонах. На одной Адам Крафт вырезал каменный барельеф – Милующую Богородицу, Матер Мизерикордиа, которая плащом своим прикрывает маленькие фигурки грешников. Другая – картина, которую написал Михаэль Вольгемут, учитель Дюрера. Нижняя часть её  ужасная: лежит труп, а вокруг него змеи и лягушки. Над этой скверной сценой вьётся полоса с надписью на непонятном латинском языке – мол, все там будем. Верхняя часть её прекрасная: на золотом фоне изящно вписаны в полуовал сразу два архангела Михаила, один с крестом, другой с мечом и весами. Первый давит рукоятью креста какую-то гадину, которая явно этого заслуживает. Второй взвешивает душу бюрократа Михаэля Рафаэля. Сам усопший Михаэль Рафаэль стоит тут же на коленях, молитвенно сложив ладони. Два Михаила надёжнее, чем один, и хочется верить, что они спасут своего тёзку.

Побывать в этой церкви приятно. Во Фрауенкирхе постоянно звучит орган, звучит красиво, не режет уши и не бьёт по нервам. Если проанализировать мою многотрудную и богатую событиями жизнь, окажется, что периодически я проявляла любовь к органной музыке – в основном в записях, когда можно регулировать громкость, но иногда и к живой... Впервые орган я услышала в Вильнюсе; мне тогда было двенадцать. Мы с папой тогда жили вдвоём в Тракае. Мы ездили в Вильнюс, гуляли, вечером возвращались на поезд, проходили под аркой костёла, в которую была вделана икона Матер Мизерикордиа, заходили в сам костёл, набитый народом (шла служба). Костёл меня удивил, всё в нём было непривычно,  – где у нас-то увидишь распятие, и я была знакома только с православным пением без аккомпанимента. Музыка нравилась, уходить не хотелось. Но дослушать не удавалось – месса была несогласована с железнодорожным расписанием поездов на Тракай.

Я пошла в Кайзербург, замок, вокруг которого и завязался Нюрнберг. Идти было недалеко, но круто, в гору. На пути мне встретились конюшни, ничего себе конюшни – дом с башней, огромный, под четырёхскатной многоэтажной крышей. Он похож на Маутхалле, где сейчас Фом Фасс, и построен тем же архитектором. Зачем лошадям семь этажей, неясно, это ведь не курицы? Наверно под крышей были квартиры ветеринаров. Вы мне не поверили, и правильно. Хочется рациональных объяснений, но не всегда в голову приходит верное. Впоследствии узналось, что не ветеринары там жили, а мешки с зерном, и императору Карлу довелось откушать хлебушка из пшеницы, пролежавшей сто восемьдесят лет. Сейчас в конюшне «хостел» – гостиница для тех, кто не возражает против ночёвки по дешёвке, на нарах; из всех окон вытарчивает молодость в грязных футболках, и парень съезжает по лестнице на велосипеде.

Я повернула на террасу у замка. Кайзерхоф – крупнейший замок Германии. Самый первый замок, построенный в одиннадцатом веке во времена императора Генриха Третьего, не сохранился, а то, что мы видим, в основном построено в тринадцатом веке, императорами династии Гогенштауфенов и в особенности Фридрихом Барбароссой. У замка не пофотографируешь: в кадре маячит то сортир, то вагончик строителей. Может быть так и надо – и всегда так было – писали, строили.  В средние века рядом с каждым собором стояла масонская ложа (так официально назывался барак для строителей собора), а теперь вот вагончики.

На переднем дворе замка стоит дом, внутри которого скрыт глубокий колодец, Тифе Брюннен, глубиной в 50 метров. У входа в замок стоит смотровая башня Синвел («Круглая») – все остальные башни замка квадратные. В колодец я не заглянула, потому что не хотелось ждать полчаса – туда запускают только группами для каких-то представлений со свечами, которые наглядно демонстрируют, как глубок колодец. На башню я почти поднялась, но потом плюнула – тяжело мне по лестнице лезть. Раньше вход в башню был высоко над землёй, на втором этаже, потому что в ней предполагалось отсиживаться, если всё было потеряно, гори оно синим огнём.

Зашла во второй двор, в ожидании экскурсии села на ступеньку, съела последний помидор, из толстых. Залюбовалась ослепительно-жёлтым плющом  на кирпичной стене и задумалась о том, что ещё в прошлом веке посреди двора стояла пятисотлетняя липа, под сенью которой когда-то вершил суд и слушал песни кайзер. А до этой липы была другая, посаженная святой Кунигундой. Во времена Дюрера патриций Пиркхаймер устроил свадьбу и пляски под Кунигундовой липой. Опасно соваться в чужие времена: не знаешь ведь, что удобно, что неудобно, что можно и чего нельзя, и так неловко за патриция. Нам это непривычно, непонятно – к нашему императору так запросто не припрёшься. А если припрёшься, он посохом вытянет или напоит до бесчувствия.

Во время экскурсии нам рассказали много интересного. Залы древнего замка были свидетелями важных исторических событий, например, переговоров папы римского с Фридрихом Барбароссой. Они закончились ничем, потому что папа не утерпел: дёрнул Фридриха за барбароссу, думая, что она приклеена. Фридрих Барбаросса от неожиданности свалился со стула. Перепуганный папа, подхватив полы лапсердака, выбежал вон. Фридрих бросился за ним, догнал в портретной галерее и вытянул папу по спине верёвкой. Тут их обоих скрутили и загребли в милицию. Впрочем, за точность этих сведений я не ручаюсь, потому что экскурсии в замке идут на немецком, а я его плохо понимаю.

Собственно меня на экскурсию-то и не пустили. «Вам не доставит удовольствия экскурсия на немецком» – сурово сказал мне кассир. Кассиры часто продают мне билеты без радости, уверенные, что мне не доставит удовольствия их музей. В городском музее Мюнхена мне такого нарассказали, что я просто туда не пошла. И тут вот пошумела, пошумела, а потом сдалась и согласилась на английский путеводитель, на котором кассир наметил мне путь с немецким тщанием:  долго выводил в каждой комнате петельки из розовых точек, – как следочки мышиных блужданий. У меня ещё с собой был «фюрер» доктора Мумменхоффа, «Ди бург цу Нюрнберг, для своих и иностранцев», составленный в 1895 году, когда замок ещё не разбомбили, и все вещички в нём были целы. (Слово «Фюрер» – из той же серии лингвистических сюрпризов, что и  «полицай», нашитый на немецких полицейских).

Стоит ли заходить во всякий встречный замок, – вопрос спорный. Обычно внутри пусто, плесень и сырость. Смысл походу в Кайзербург придаёт только двухэтажная часовня. Верхняя её часть предназначалась для кайзера и соединялась с Кайзерзалом и покоями императора, а нижняя – для обслуги, и открывалась на двор замка. Часовни соединены самым необычным образом – дыркой в полу, в которую можно заглядывать. Зайти сейчас можно только в верхнюю. Она почти голая; только в алтарной апсиде распятие, вырезанное Фейтом Штоссом, и на стене остатки старого алтаря –  фигуры Св. Елены, Св. Кунигунды и двух императоров – Карла Великого и Генриха Второго. Ну и ещё там какие-то обломочки.

Моя цель почти всегда – прочитать, узнать, запомнить. Но некоторые места сами оказываются целью, как вот эта часовня. Я провожу в ней слишком много времени. Ну это же глупость, ну я же не Аврора, чтобы застрять на вечной стоянке! Дело не в призраках прошлого, не они мешают мне уйти. Трудно объяснить, откуда берётся чувство удовольствия и покоя. Видимо дело в пропорциональном архитектурном решении; пространство втягивает, попадает в ритм дыхания. Говорят, что строили часовню те же мастера, что и собор Св. Иакова, о котором вы можете почитать в главе «Крокодилы Регенсбурга». Мысль о красе симметрии и единообразия не пришла им в голову. Строителям нужно было не одинаковое, а уместное. Время тогда было не квадратное, и  часовня имеет форму ромба, но это незаметно – только если лазать по углам, заметишь, что одни тупые, а другие острые. Колонны здесь даже если братья, так не близнецы; там, где надо, под галереей, – крепкие боровики на толстой ножке; там, где надо, под шатровым сводом, – тонкие обабки. Я не привыкла к романскому стилю, и для меня здесь всё неожиданно. Мне не пришло бы в голову строить ромбы, и я не стала бы завязывать каменный узел на одной из колонн.  Но при всём разнообразии, при том, что не найдёшь похожей капители, ничто в этой головоломке не кажется несуразным, всё оборачивается не пестротой, а элегантностью.

Над часовней была выстроена башня, которая называется теперь языческой, Хайдентурм; называется по глупости – от того, что в своё время она была украшена в романском стиле фантастическими фигурами. Пришла пора, когда их перестал понимать простой советский человек, и башню объявили языческой. А поскольку язычество вредно, залезли на башню и всё к чёртовой бабушке посбивали.

Неохота уходить, но может быть меня уже разыскивают. Может быть думают, что я провалилась в нижнюю часовню. Я поднялась на хоры и ещё постояла, посмотрела вниз, продлевая своё пребывание в часовне. На хорах для императора Карла Пятого была устроена крошечная, но зато хорошо отапливаемая молельня, в которой сохранились остатки росписей. В этой утеплённой норке, пригревшись, как хомяк в стеклянной банке, император мог подумать о высоком, или о маме, которую он объявил сумасшедшей и содержал в свинских условиях.

После часовни уже не так всё интересно. На втором этаже от императоров остались некоторые покои. Стены их обиты крашеным деревом, поверх которого набиты золочёные рейки, между которых виднеется полустёртый узор. Потолки в замке тоже деревянные, укреплённые балками, расписанные. В императорской опочивальне кайзер, просыпаясь, видел на потолке огромного геральдического орла. Эстетическая честность требует отметить, что немецкий орёл не очень красив – у него жидковаты перья на крыльях, – я предпочла бы плафон с Посейдоном.

Кровати в спальне нет, но была. Ёе описывает в своём путеводителе архив-директор Мумменхоф: соломенный тюфяк, две перины, валик и две подушки; простыни льняные, наволочки бумазейные – в голубую полоску. «Полосатый, как матрас», говорили ещё во времена моего детства, и смутно припоминаю, что матрасы действительно были тогда полосатые – вот как долго сохраняются устоявшиеся атрибуты вещей.

Мебель в комнатах кайзера представлена небольшими квадратными столами, сильно резными стульями, сундуками и шкафами. Шкафы, сделанные в Нюрнберге, выглядят как небольшие здания эпохи Возрождения, с колоннами, портиками и арками. Монументальные печи на ножках выложены изразцами нюрнбергского производства с портретами императоров и аллегорическими фигурами. Потолки в залах императора высокие, и печи поддерживали температуру не выше 16 градусов (кубатура!) – видимо, выручали соболя.

В огромном Кайзерзале выставлены плиты розового песчаника, с фриза на верхнем этаже богатого ульмского дома. Их предполагалось разглядывать издалека, поэтому барельефы электоров и Людвига Баварского на них по-современному лаконичны, без излишних деталей. Из спин электоров вырастают геральдические животные и шлемы с руками. Выставлен также добрый большеголовый дедушка, похожий на гнома в халате – это копия статуи Карла Четвёртого, с надвратной башни Карлова моста в Праге, сделанная Петером Парлером. Весь зал заставлен стендами, объясняющими роль императора в Священной Римской империи.  Каждый император, как президент Соединенных Штатов, имел столько власти, сколько ему удавалось урвать. Конечно, всегда шли свары за влияние на императора. Противоядием ревности был церемониал. Согласно Золотой Булле императоры переезжали из города в город, из замка в замок. Города считались посещениями императоров. В Нюрнберг новый император приезжал сразу после избрания, и в благодарность за покровительство и внимание  нюрнбергцы воздвигали ему роскошные триумфальные арки. Как ни странно, самая пышная арка была умозрительной, придумана Дюрером по заказу Максимиллиана Первого, напечатана на бумаге и разослана в самые разные города для напоминания о священной власти императора.

Многие залы музея посвящены истории военного искусства: в них выставлены латы и всевозможное оружие, включая военные вилы. Я прошла эти залы очень быстро, и музей кончился. На выходе у меня отобрали, нет, не вилы – аудиогид.

Рядом с Кайзербургом стоял когда-то почти вплотную замок бурграфа, на месте которого теперь дырка. Между замками был небольшой зазор, который служил убежищем для тех, кого преследовал закон – теперь уж и таких щелей для нас не осталось. Бурграф был официальным заместителем кайзера в его отсутствие. Роль его при свободном имперском городе была какая-то неопределённая. Нюрнбергцы радовались кайзеру, но не радовались бурграфу. Кайзера любили за то, что он появлялся нечасто и привозил с собой много покупателей и потребителей местной продукции. Бурграф жил постоянно, имел владения поблизости и всегда тягался с городом за земли и влияние.

Кайзеры были Гогенштауфены, а бурграфы – Гогенцоллерны, поэтому кайзер не вступился за бурграфа, когда нюрнбергцы выжили того из замка. Выжили самым забавным образом – замуровав городской стеной. Последней каплей в чашу терпения бурграфу шлёпнулась выстроенная горожанами дозорная башня Лугинсланд, с которой шпионили за тем, что он делает на собственном дворе. Бурграф крепко выругался и съехал, хотя замок долго ещё числился за ним и был впоследствии разрушен Кристофом Лаймингером, кастеляном Виттельсбахов. С чего вдруг кастелян Виттельсбахов припёрся и поджёг замок Гогенцоллернов – непонятно. Видимо, времена были самые бандитские. Но не исключено, что я не дооцениваю бандитизма современной ситуации.

С террасы перед замком виден весь Альтштадт, вернее, его крыши. По другую сторону, за крепостной стеной, на наружных бастионах разбиты цветники и высажены деревья. Сады террасами спускаются к уровню улицы. Они красивы, уютны, и народу в них немного. Видимо не всякий турист знает об их существовании или имеет время на такую прогулку. Были когда-то в замке и иные сады, висячие, которые устроил Фридрих Третий, живавший в замке подолгу. Государь был добр, собирал детишек, иногда до четырёх тысяч, и кормил их пряниками, как рассказывает английский путеводитель, а немецкий честно добавляет, что детишки запивали пряники вином и пивом. Ну ясно, ну кому доставит удовольствие экскурсия на немецком!

Я вернулась в Альтштадт и прошла к старой ратуше, Альте Ратхаус. За ратушей я нашла сосисочную, кафе Кролль: наконец можно поесть! Я заказала Фрауенмаркт зуппе и нюрнбергские сосиски, Братвурст-Рослейн. Пришлось решить два проклятых вопроса – сколько нужно и сколько можно заказать сосисок. Заказала шесть. Принесли мне молодое вино, лёгкое как газировка. Такого белого вина больше нигде нет, только в Нюрнберге. Это просто подарок судьбы. Как мой отец любил белое вино! Как он любил рестораны – но только в последние годы, во времена наших путешествий. А в России он рестораны не любил. «Папа, давай в ресторан! (На вокзале Детского села, Sic!)» «Танечка, дома вкуснее!»

Я доела сосиски, пожалела, что мало их было, похвалила себя за умеренность, расплатилась, подошла к стоящему рядом Ганцеманнхен Брюннер. На высоком, но узком постаменте стоит Продавец гусей, махонький, как многие скульптурки непарадных немецких фонтанов. У него подмышкой гусь. Или два гуся? Или один... гусь? Фонтан белого вина... Какое крепкое вино! «Найн-найн, их тринк кайн вайн» – говорят порядочные девушки немецких опер, и не зря.

Следующий пункт моей культурной программы – Германский музей Нюрнберга, бывший монастырь, к которому приклеили лишнее из стекла и бетона. Музей оказался полузакрытый, т.е он был открытый, но до закрытия осталось полчаса. Меня пустили, и я без присмотра бегала среди ценнейших деревянных скульптур: немцы доверяют людям больше итальянцев и французов; в немецких музеях за тобой не гонятся по пятам служители.

В музее было выставлено много чего. Забрела я и в зал, где выставлен свежевычищенный гобелен «Любовные утехи». Это не те любовные утехи, которые нам показывают в кино, нет, такие утехи даже и не считались тогда утехами; это утехи-игры, такие, например – кавалер прячет голову у дамы между колен и старается угадать, кто его хлопнул по заду. Ну и тому подобное: музицирование, чтение стихов, – выткано много интересного; но не впрок – гобелены трудно рассматривать из-за привычки гобеленщиков задействовать каждую пядь (перенасыщенность фигурами, просто поезд метро какой-то), и из-за того, что музейщики их берегут, и зал освещён только двумя лампочками по сорок ватт.

Цвет любовных утех оказался рыжий. Мне неясно, зачем – оттого, что темень, или оттого, что они любили рыжий цвет? Или сначала цвет был не рыжий, но выцвел? Конечно выцвел, а то за что б любили их тогда, когда любили цвет в любых сочетаниях, лишь бы яркий, когда коня с голубым чепраком, со всадницей в фиолетовом, выгуливали под уздцы прислужники в красном и зелёном? Вот так вот, «В невероятный чёрный день я буду сбит огромным ангелом, я полыхну зелёным факелом и рухну в синюю сирень...»

Карамзин, заставший гобелены ещё свеженькими, сообщал, что Франциск Первый заплатил фламандским мастерам сто тысяч талеров (сколько это – не знаю, но подозреваю, что очень много) за «шелковыя картинныя обои, ...на которых вытканы сражения сципионовы, деяния Апостольские и басни Псиши, по рисунку Юлия Романа (Джулио Романо) и Рафаэля» и хвалил «произведения Гобелинской фабрики, заведённой в Париже Кольбертом: работа удивительная правильностью рисунка, блеском красок, нежными оттенками шелков, так, что тканьё не уступает в ней живописи.»

Дерзну сказать, что превосходили они живопись, хоть и предам при этом классовые интересы: я выросла в мире, где картины чли выше гобеленовых обоев, неприкладное уважали больше прикладного. Нет ли в этом правиле снобизма искусственных ограничений? Третьеводни, перемывая старую фаянсовую посуду, я испытала животное удовольствие, залюбовавшись простыми, двумерными, но яркими цветочными узорами, и поняла, почему любили гобелены, почему ценили их выше картин, почему платили за них щедро, обильно. Шторы должны быть вышиты лучшими шелками, а тарелки – с золотой каёмкой. Есть надо на скатерти, одеваться не только чисто, но и красиво, и носить бусы, кольца и серьги. Латы для турниров украсить чеканкой и по возможности заказать в Аугсбурге, а кубки купить пускай подержанные, да из Тироля. Гнать надо поганой метлой пустую и бесцветную жизнь.

Я раньше проходила мимо гобеленов. Я и сейчас прохожу мимо гобеленов, но раньше с отвращением, а теперь с сожалением. Не то беда, что выключили лампочку – беда в том, что погасли праздники, задуманные Юлием Романом, Рафаэлем, Гойей. Гобелены недолговечны, почти как шедевры кулинарного искусства. Гобелены потухли, и если кто их и любит такими, как сейчас, кайзер Максимиллиан сочтёт его чудаком.

Имперскому городу – имперский музей, один из самых крупных в Баварии. Чреда деревянных скульптур в нём бесконечна. А не спрятаться ли в сортире, чтобы на свободе всё досмотреть, когда музей закроется? Нет, ни за что. Обманывать доверие подло. Ну, или скажем так – есть черта, у каждого своя, за которую преступить невозможно. Я например историю партии сдавала без шпаргалок, из-за того, что преподаватель был слепой. История партии вполне заслуживала любого жульства, так же, как и остальные члены заветной триады – истмат и диамат, но слепота – нет. Без этой муры диплом не получишь, и я рассказала всё так, как надо, как меня выучила учительница истории; много лет спустя я вычислила, что она шпарила точно по Краткому курсу, хотя в семидесятых он был уже не моден: учительница была реликтом, драгоценным вымершим жуком в янтарной капле. Я лицемерила по поводу истории партии, но к преподавателю, как к человеку, я испытывала большое уважение за то, что фронтовик. Ему досталось гореть в танке, как моему отцу идти по трупам под немецким обстрелом. Два абсолютно несхожих человека приведены страданием к общему знаменателю. Война и голод не допускают роскоши различий. Уважать человека, презирая его убеждения... Странно, да? Привычный парадокс моей молодости. Если и вырос хороший росток на этой странной почве, так это – чувство родства всех и каждого перед горькой чашей жизни. Как бы то ни было, я честно ушла из закрывавшегося Германского музея.

Страница 9 из 21 Все страницы