Фахверк в тумане

Новый день... мне снилась коммуналка и ванна в кухне за занавеской. В ванне мылся японец и просил полить ему на голову из кружки.

В день отъезда я съела прощальный завтрак в отеле. У входа в залу, служащую столовой, меня встретила большая пушистая собака. Не было сомнения в искренности её интереса, и она неохотно со мной рассталась. Во всех нас, живых – собаках, кошках, людях, – есть глубина и способность к сопереживанию, которая заглушена в обыкновенном человеке эгоцентризмом, тревожностью, потребностью хапужничать, хитрить и выгадывать, добиваться удобного места под солнцем. Есть исключение. Мне встречались те, кого мы зовем «умственно-неполноценными»; у них была тёплая расположенность к людям, готовность потратить на них время, отсутствующая у «нормальных». Я, нормальная, сосредоточилась на собственном пупе и много хорошего и важного не сказала родным и близким, хотя встречались каждый день.

Но надо сказать, что в философских ретроспективах при всём их благородстве есть существенный минус – они портят настроение и отвлекают от настоящего, а ведь именно настоящего-то у меня недостача: прошлого пруд-пруди; будущее тоже наверно есть, по крайней мере в мечтах, но как бы вот сейчас порадоваться? Завтраку? В зале я была одна. Я пила и чай, и кофе. (И дома с утра так же: выпью чашку чаю, а потом вспомню, что нужно на работу, расстроюсь и завариваю кофе.) Завтрак был братом-близнецом вчерашнего. Наверно, если жить в гостинице месяц, надоест. Предлагали майонезный салат с крабами. Заинтересовалась. Взяла ещё ложку, распробовала. Нет, пожалуй колбаса, а не крабы. Понравилось яблочное варенье. Я взяла добавку и заметила, что на банке написано «киви с апельсинами». Хм.

Встать рано, без принуждения, не на работу, выйти на туманную улицу – вот истинное блаженство. Холодные иголочки тумана царапали горло, что меня обрадовало. Я люблю и сырость, и серенькое небо; они меня возвращают в детство, когда большой каменный город берёг меня в ладонях и осторожно дышал приморским туманом; я вспоминаю и белую пелену за окном, и марево над высыхающими лужами просёлочной дороги, и залив под толстым одеялом из мириада мелких капель.

Ротенбург был разбомблён, и серьёзно, судя по фотографиям, но всё восстановили, как было. Было и есть вот как. В общем впечатлении важную роль играет соотношение ширины улицы и высоты зданий. Не то, чтобы существует оптимум, золотое сечение, – нет. Соль в том, что разное соотношение рождает разное впечатление. Когда в Чикаго оказываешься (я люблю Чикаго), там здания выше ширины улицы раз в восемь, или больше, и кажется, будто ты в ущелье какого-нибудь Терека, из которого временно ушла вода. В Мадриде на главном бульваре чувствуешь себя, как в устье Невы, в самом широком его месте: тут можно завалить дома с обеих сторон на мостовую, и всё равно останется солидный промежуток. А в Ротенбурге ширина соответствует высоте здания без крыши. Плюс на каждом крыша высотой в один или два этажа. Канал Грибоедова? Коломна? Но из тумана встаёт не Петербург – даже моего воображения на такое не достанет. И с провинциальным городком вроде Петергофа параллели провести не удастся. Даже ровесники Ротенбурга – Господин Великий Новгород, Псков Великий, вольные, процветающие, ещё не растоптанные Иваном Грозным,  и те выглядели по-другому – и дома, и башни другие.

Местами улицы перегорожены башнями с арками; это остатки внутренней крепостной стены, окружавшей когда-то старое ядро города. Дома в основном повёрнуты к улице треугольными фронтонами. Фасады у них белые, или охристые, или жёлтые, или коралловые, или бледно-зелёные, с оранжевыми спичками фахверка. Особенно приятны маленькие круглые эркеры угловых домов, со своими собственными коническими шапочками. На домах доски: «Здесь останавливался кайзер Карл и кайзер Максимиллиан».

Глаз останавливается на мелочах; они способны скрасить даже самое бедное жилище, а пряничный Ротенбург делают просто нарядным. Герани, красные, только однажды встретилась белая пена. Плети дикой ползучей лозы, с листьями красными, как моя сумка, горящими среди поздней тёмной зелени. Вывески кованого железа: сложный, витиеватый кронштейн из тонких прутьев, листьев, волют, и на нём, тоже в какой-нибудь извитой тонкой раме, плотненькая фигурка – роза, солнце, всадник, лебедь, олень. Некоторые беззастенчиво раскрашены, а большинство вызолочены. Они забавные, и восхищают  безусловным мастерством – вот ведь что выковали тяжёлым молотом из твёрдой раскалённой поковки, – вспоминается рассказ русского писателя о человеке, который нанимается кузнецом, и его просят отковать шестигранную гайку. А он делает пятигранную, и подмастерье думает: «дурак не умеет считать», а хозяин кузни, посмотрев на пятигранную гайку, говорит: «вот это всем мастерам мастер». И ещё вздыхаю о петербургских балконных решётках – невоспетых шедеврах, которые при мне стремительно исчезали, потому что балконы из-под них выкрашивались.

Пастельные краски домов, вдвое приглушённые туманом, настроили на неторопливый лад. Народу было... да никого не было, только я и оранжевая машина, которая вывозит помои. От неё было не скрыться.

Я вышла за ворота Бургтор в городской сад-палисад Бурггартен. Я постояла у балюстрады на обрыве – не верится, что между двумя берегами может быть такая разница в высоте. Слева и справа от террасы – языки оврага, обстроенные стеной старого города, под которой высажены ровные рядки виноградных лоз. Внизу виден Таубер и за ним лесочки и хуторы, и мельница, и дачка Топплера, напоминающая упитанный скворечник или маслёнок. Топплер хотел иметь хороший метраж, но не платить за него налогов, а налоги взимались за ширину нижнего этажа. Вот он и нарастил на узкую ножку широкую шляпку. На гербе Топплера из шлема вылезают  руки с игральными костями, предсказывая, что в конце жизни Топплер заигрется. Таки да – Топплер неправильно расписал пульку в политической игре и погиб в темнице. Но ведь не он один, в темнице побывали многие; среди них – мэр Вашингтона Марион Берри, на которого многие чуть ли не молятся, хотя он таскался по проституткам и нюхал с ними кокаин. Очень трудно, будучи там, наверху, провести границу между «можно» и «нельзя».

Удивительно, что в 1356 году здесь произошло землетрясение, которое разрушило находившийся на месте Бурггартена дворец Гогенштауфенов. Тоже мне, Анды. Откуда берутся такие вот землетрясения вдали от разломов земной коры? Здесь можно рассказать о единственном в моей жизни землетрясении: я решила, что сорвался ротор центрифуги, и побежала её выключать, а все японцы спокойно встали и покинули наше здание. Если бы у нас работали Гогенштауфены, они бы тоже наверно ушли.

Из развалин дворца собрана часовня Блазиуса, которая теперь стала мемориалом погибшим в первой и второй мировой войне. Внутри было высоко и пусто. Вверх уходила лестница к деревянной галерее. Над окном на верхотуре парил ангел с ни к чёрту не годными крыльями, – как у немецкого орла: чёрные, с редкими перьями. На стене – старые выцветшие росписи, списки погибших. Кому – немцам, или всем? Немцам. В немецком городе – позволительно. У нас делают русским солдатам. Подруга рассказывала – история из последних, самых новых... – про батюшку на окраине Петербурга, который предложил прихожанам на незастроенном ещё пустыре, где пролегала когда-то линия фронта, поставить памятник павшим, всем павшим, и немцам и русским – жертвам войны, жертвам правительств.

Снаружи часовни памятник евреям – жертвам погрома 1298 года; не последнего.

Я вернулась к городским воротам. Эти ворота очень бы подошли к мультфильму о Золушке или Белоснежке. Передо мной была большая арка, к которой были пристроены широкие и низенькие круглые башни с островерхими шляпками. За аркой виднелась другая, над которой построена была башенка с двумя турельками. А над всем этим торчала, как восклицательный знак, длинная и узкая надвратная башня крепостной стены. Такие же тройные ворота с двориками устроены ещё у пары башен. Их строители, разумеется, руководствовались не живописностью, а целесообразностью – как лучше всех перестрелять и обварить кипятком. Но польза и случайность обернулись красотой. Да и вообще весь город – это красота пользы.

Ротенбург с трёх сторон был добросовестно прикрыт серьёзными стенами,  а с четвёртой был обрыв и там стены невысокие, иногда в человеческий рост, поросшие тысячелистником, полевыми фиалками и ромашками. Вдоль тыльных толстых стен со множеством башен идёт деревянная галерея, с которой смотрят внутрь, на средневековые улицы. В стену на галерее вделаны плитки с именами людей, которые дали деньги на восстановление Ротенбурга – со всего мира, и из самого Ротенбурга тоже. То и дело видишь табличку «Отель такой-то, в двухстах метрах». Галерея была «узка в бёдрах», и встречные мешали, разойтись с ними было трудно. У галереи была своя черепичная крыша, видная изнутри, и я открыла секрет кладки черепичин. У них есть выступ, которым их зацепляют за поперечные рейки, лежащие на стропилах.

Я заглядывала с высоты во дворики и садики. С деревьев осыпались груши и яблоки. Эта прогулка даже самому бестолковому объяснит, почему город зовется Ротенбургом: красные крыши, из которых торчат серыми папиросами трубы; крыши, крыши, крыши. Черепица бывает красно-бурая (старая), или гончарно-красная (новая), и некоторые крыши темны, а другие светлы, а третьи пестры, а четвертые совсем как морские свинки, с большими пятнами и вкраплением стеклянных черепичин. Окна крыш здесь по очертанию как глаза, живые глаза домов – веко приподнялось, блеснул зрачок стеклянного окошечка, а за ним на подоконнике лампа с красным абажуром.

Сойдя вниз, я зашла в случайно уцелевший в веках Дом ремесленника (хандверкера) – Альт-Ротенбургер Хандверкер-хаус. Это здание 1270 года, самое старое в Ротенбурге. Очереди в него не было. Я прошла мимо девчушки, стоявшей на улице, зашла в музей, заозиралась в поисках кассира. Оказалось что эта девчонка и есть кассир, просто ей неохота сидеть в полутьме. Плохо они жили в этом музее – теснота, крошечные комнатки, узенькие лестницы, низенькие потолочки. Весь день был занят борьбой за существование. Но об этом подробнее как-нибудь потом, а сейчас скажу только, что американцы  видимо не поднимаются выше первого этажа, потому что только там подписи на английском, а дальше уже всё на немецком.

Конечно, я заглядывала и в сувенирные лавки, где продают изделия современных ремесленников. По-моему, из всех баварских городов, в которых я побывала, Ротенбург самый сувениристый. В одном магазине продавали холодное оружие и у входа стояли латы. Перед витриной рукодельного магазина были выставлены мотки с шерстью. Казалось, что десяток ленивых кошек разнежился на лотке. Я с удовольствием сжала в горсти полюбившегося серенького котёнка и потащила его к кассе. Мотки были специально для вязки носков, и недорогие.

Много прекрасных кружев и вышивок. Почти удержалась, купила немного – ведь дарить некому. Умирают те, кому я могла бы подарить кружево, кому кружево интересно. Я зашла в магазин подержанных, но красивых фарфоровых товаров. Я подумала – лебеди есть, но воробей не помешает. Потом передумала и ухватила вазочку.

Зашла в магазин, где продавали всевозможные бутылочки, стаканчики и ликёры. Ликёры можно было пробовать. «Крепко», –  удивилась зашедшая в магазин дама. Она была американка и наверно привыкла к виски, а всё красненькое и зелёненькое причисляла к винам. Я залюбовалась стопочками, внутри которых были напаяны крошечные стеклянные фрукты, и длинными флакончиками, заплетёнными в разъёмную косицу; в них были ликёры разного цвета – оранжевый (абрикосовый), ярко-красный (смородина), гранатовый (ежевика), касторочно-коричневый (травяной настой), и другие цвета и породы. Это оказалось семейное предприятие: «Всё здесь мы делаем сами!», – сказала продавщица. Вероятно, папа выдувает стёкла, а мама гонит самогон.

Запаслась и колбасками на Обершмидгассе в магазине колбас ручной работы. Может быть это определение не вполне подходит, но как иначе назвать товар в лавке, где все колбаски, а их множество, имеют неповторимый вкус? Я пыталась его повторить, но нигде уже, и даже  среди деликатесов столичного Даллмайера, таких колбасок не встретила. Колбаски были блондинки, шатенки и брюнетки, длинненькие, или толстенькие, кругленькие (кугель) и даже какая-то эдакая Берта. Самые вкусные оказались крошки – с мой мизинец, но потолще.

Я зашла и в магазин рождественских товаров Кёте Вольфарт. Он украшен большим Щелкунчиком, даже можно сказать Щелкуном. Зашла ненадолго и ничего там не купила. У Кёте Вольферт мусор и на витрине, и в магазине – по моим конечно вкусам и представлениям. В Германии есть традиция устраивать дома маленькие сцены Рождества, для которых покупают домики, ясли, ослов и волов, и гусей и уток, и служанок с кувшинами, и пастухов, и волхвов, и миниатюрные домики, и рождественские ёлки. Всё это для меня слишком фольклорное – цветистое и примитивное.

При магазине есть музей Нового Года. В Германии празднуют не только Рождество, но и Новый год, и для этого продают дедов Морозов на санках, запряжённых оленями, и новогодние ёлки, оплетённые гирляндами и увешенные игрушками, горящие огоньками. Я вспоминаю обильные и нескончаемые развалы на Невской линии Гостиного двора, с лотками разнообразнейших стеклянных сокровищ, где мы с сестрой каждый год покупали что-нибудь новенькое, и те изысканные игрушки кажутся мне столичными штучками по сравнению с пёстрой провинциальной дребеденью Кёте Вольферт. Хотя кто его знает, что тут противопоставилось и что сошлось – провинция и столица, прошлое и настоящее, Германия и Россия – такие близкие, и такие чужие.

Игрушки теперь модны странные – деревянные, или из соломки. На всё мода. В моём детстве модны были игрушки стеклянные – юлы, сосульки, шары с разноцветными рефлекторами, шишки, медведи, белки и совы, гномики, желуди, корзинки с грибами, ходики, апельсины, лимоны и огурцы. Как я люблю стеклянные огурцы! Сколько я их уже перебила, не удержав в любящих, но дрожащих руках! От детства сестры оставались ватные фигурки лыжников, осыпанные искристой алмазной пылью. А из воспоминаний отца  на каждой ёлке висит невидимая прочим тень – любимый папин синий шар, который не разбился, когда детишки, разыгравшись, уронили ёлку.

Каждый помнит какую-нибудь ёлку, или две, или три… Не все, конечно. Я особенно помню одну, хотя у неё в новый год я не была. Мама тогда попала в больницу, и Новый год папа встречал с ней, а меня, чтобы я не скучала, отвёз к своей сестре. Но при всём тогдашнем горе и раздрае папа всё же достал и украсил ёлку, и я помню её, большую, до потолка, стоящую у буфета, с горящими свечками, зажжёнными на полчаса, перед отъездом. И потом, если отец бывал у меня под Новый год, я всегда устраивала ёлку – ему, как когда-то он устраивал мне.

Хотелось бы приехать в Ротенбург в праздник, увидеть танцы пастухов, сходить на пьесу мейстерзингера Ганса Закса (сейчас я упустила это представление, потому что о нём не знала). Так хочется прогуляться вокруг Ротенбурга, зайти в деревеньки с огородиками, может быть съесть штрудель в маленьком кафе, помечтать там, что не один, а с любимыми, избранными людьми. Вообще в путешествиях действует правило n + 1: ко времени, отведенному на какой-нибудь город всегда нужно бы прибавить ещё один день. И правило n – 1: всегда отводится на день меньше.

По возвращении, к моему изумлению поезд в Стейнахе не по-немецки опоздал, и я решила – прощай, пересадка! Но к моему изумлению, поезд в Нюрнберг тоже застрял, хотя и на другом пути. Стоило мне зайти в вагон, как поезд гукнул и тронулся с места. Гуманно! Я свалилась со стула в вагоне, но вообще-то я ещё ничего. Просто для справки – никто меня подымать не бросился. Постояла на четвереньках и влезла обратно, на откидное сиденье для велосипедистов. В вагоне было много народу; семьи с детьми. Мне, ветерану жизни, забавно смотреть на начинающих – «мама, ама...» Дети щебечут, как птички, смеются, смеются, а старички молчат, или, если говорят, то без смеха. Помню рассказ тёти Зои: молодые и беззаботные, в конце двадцатых, они ехали в электричке, и соседка сказала: «Что за глупый смех!» Тётя Зоя мне это рассказала через 60 лет после поездки. Я впервые вспомнила её историю в другой электричке, где сидели студенты, лет на семь меня младше, и пели: «Водосточная труба-а, по тебе бежит вода-а..» и потом вспоминала, и теперь, через  тридцать лет вспоминаю. Помнятся пустяки.

Страница 8 из 21 Все страницы