IV. РАССУЖДЕНИЯ

Тема: Правильные люди

Последний день, последняя сосиска. И я захожу в номер, и собираю чемодан, и мальчик лет четырнадцати стаскивает его вниз. Я даю ему на чай. Он смотрит на монету с удивлением и отдаёт её сестре, гостиничной дежурной. Что подумал мальчик, чему удивился? Я не могу этого знать, я уже не помню себя ребёнком. Добрый пожилой немец, мой ровесник, везёт меня в аэропорт по мокрому-мокрому Мюнхену, зигзагами, словно старается дать мне с ним хорошо проститься.

Так откуда взялись мюнхенские мальчики на воротах Карлстор? Вот разгадка загадки. Я не собираюсь рассказывать о том, что фигуры эти сняли со старинного фонтана, нет, – я хочу процитировать Гёте («Поэзия и правда моей жизни») в переводе Н. А. Холодковского.

«...Своеобразное празднество, которое занимало публику при свете дня, представлял судный день дудошников. Эта церемония напоминала те давние времена, когда значительные торговые города старались если не освободиться от податей, то хотя бы, по крайней мере, добиться смягчения их. Император, нуждавшийся в этих податях, давал, насколько это от него зависело, эти льготы, но обыкновенно только на год, и их приходилось возобновлять ежегодно. Это происходило посредством символических даров, которые приносились перед наступлением Варфоломеевской ярмарки императорскому старосте, бывшему иногда в то же время верховным сборщиком податей, что происходило, для важности, когда он со старшинами заседал в суде. Когда впоследствии староста не назначался уже императором, а избирался самим городом, он всё-таки сохранил за собою эти преимущества... За день до рождества Богородицы объявлялся день публичного суда. В большой императорской зале, в огороженном пространстве, сидели старшины, а посредине, одною ступенью выше – староста... Вдруг странная музыка возвещала как бы возвращение былых веков. То были три дудошника: один из них играл на дудке, другой на фаготе, третий на поммере или гобое. На них были голубые, окаймлённые золотом плащи, на рукавах прикреплены были ноты, а головы их были покрыты. Ровно в десять часов выходили они из своей гостиницы в сопровождении посланников и их свиты, составляя предмет удивления местных жителей и иностранцев, и вступали в залу. Судебное производство останавливалось; дудошники с сопровождавшими их чинами оставались перед загородкою, а посол входил в неё и останавливался перед старостою. Символические дары, которые точнейшим образом подносились по старинному обычаю, состояли обыкновенно из таких товаров, которыми главным образом торговал данный город. ...Здесь посол подносил красиво выточенный деревянный бокал, наполненный перцем. На нём лежала пара перчаток с причудливыми прорезами, с шелковыми каёмками и кистями, как знак дарованной и принятой льготы, которыми в некоторых случаях пользовался, вероятно, и сам император. Тут же была и белая палочка, которая прежде непременно должна была быть налицо при юридических и судебных актах.

...Нас, детей, этот праздник особенно интересовал, так как нам немало льстило видеть своего дедушку на столь почётном месте и так как мы обыкновенно в тот же день скромно посещали его; когда бабушка, бывало, высыплет перец в ящик для пряностей, мы получали бокал, палочку, перчатки или старинную монету.»

Кто был Гёте в самом деле, не знаю, но эти добрые простые слова напоминают мне об отце, и я вновь перечитываю рассказ о его детстве:

«...Пока мы жили в меблированных комнатах, отец всё старался получить собственную квартиру... Это было затяжное дело, и меня в это время пристроили жить к маминой подруге по Смольному институту. ...У Татьяны Михайловны была комната 50 кв. метров и комната 25 кв. метров. Мне там запомнилась ёлка. Запомнилась на всю жизнь, и с тех пор я полюбил ёлки. Описать её размеры просто – она была до потолка, 4.5 м, с огромным толстым стволом. Ёлка стояла почти в середине комнаты, и чтобы она не упала, она была смонтирована на гигантском кресте. Украшали её без нас, пока мы спали. Она была увешана сверху донизу, чего там только не было – стеклянные шары, хлопушки, дождь, игрушки, штампованные из папье-маше. Самое интересное было то, что эта ёлка была вкусная. Она была увешана всевозможными сластями – пряниками и конфетами. Рост у нас был не такой большой, чтобы всё достать, и кое-что, что повыше, нам доставали по нашей просьбе. Лампочек не было, но зажигались свечи. Мы смотрели, не отрывая глаз – счастливый был день. Несколько позже, когда в 24 году мы переехали на 12 линию, там тоже родители устроили нам ёлку. Из гостиной вытащили почти всю мебель, и посредине поставили ёлку на кресте... Не помню, были сладости, или нет, но она вся была в игрушках и дожде, свечи горели. Ее украсили множеством шаров. Особенно мне нравился синий шар – крупный такой. Я его очень полюбил. Таких маленьких, как я, было трое. Остальные были постарше, в том числе и мой младший дядюшка Всеволод. Около ёлки был хоровод, и ёлку опрокинули со всеми игрушками и свечками, хотя свечки, по-моему, уже не горели. Елка упала, взрослые подскочили, елку быстро подняли, а я волновался о синем шаре. Игрушки из тонкого стекла были разбиты, на полу валялся стеклянный порошок, но так удачно все получилось, что синий шар выдержал удар. Веселье было отменное. Это была вторая запомнившаяся елка.

...Появилась у меня наконец первая игрушка – плюшевый медведь среднего размера, не очень большой.  Он был красивого серого цвета с некоторым блеском. Ладони и пятки были состряпаны из материала телесного цвета. Вместо глаз устроены круглые пуговицы. Я с этим медведем не расставался лет наверное до 15 или 16, – так он мне нравился. Потом мне покупали другие забавные игрушки. В то время искусные игрушки делали китайцы. Китайцы деятельно помогли делать революцию, и в Петербурге этих революционеров было очень много. На Васильевском острове на рынке-толкучке и прямо на улицах китайцы продавали самые разные игрушки. Как сейчас помню, идёшь, видишь забор, около забора стоит китаец, у него расставлены банки. В банке сделана основа из голой проволоки в виде человечка и какой-то раствор, из которого осаждаются на эту основу кристаллы. В другой банке показывают результат – там уже человечек. Этот процесс идёт довольно быстро. Выштампована из папье-маше красивая зелёная лягушка. У неё под брюшком сделана пружинка, которая утоплена в вар. Вар этот сдерживает силу пружины. Потом пружине это дело надоедает, она начинает из вара выползать, лягушка неожиданно прыгает и страшно всех пугает. Металлический  лягушонок, и к нему внизу приделана плоская пружина, как часовая. И если сжимать эту пружину, то лягушонок издаёт страшные звуки, пугая родителей, и это очень интересно. Китайцы продавали змей, сочленённых из кусочков дерева. Когда возьмешь в руку эту змею, и она начнет извиваться по-настоящему, то тётка моя приходила в ужас, хоть это и игрушка. Ещё игрушка – палочка, к ней привязана коробочка с горошиной внутри, на конце палочки нитка. Если крутить эту палку, получается дикий звук – для ребят интересно.

...все мы наконец съехались на новую квартиру. Только-только въехали – разразилось наводнение. Это случилось 23 сентября 1924 г. Мне уже тогда было без двух месяцев восемь, и я чувствовал себя очень самостоятельно. Был пасмурный день, я не помню, чтобы был сильный ветер. Где-то наверно сильный ветер был, и сильно гнало воду, но не у нас. Помню, что я выбежал вниз и вышел на свою 12-ю линию. Смотрю, посредине улицы течёт ручей, и такие, как я, бегают в нём по щиколотку. Он постепенно всё расширяется, расширяется, вода бежит, бежит, я стою любопытствую, но уже подвигаюсь ближе к стене дома. Слышу крик: «Булочную затопило!» Булочная была в подвальном помещении на 13 линии – это противоположная сторона нашей улицы и более низкое место. Вода хлынула в булочную. Подступила к порогу нашего подъезда, и после этого я пошёл домой, поднялся на наш 5-й этаж и стал вести наблюдения из окна своей комнаты. Оно выходило на большие просторы. Смотрю, вода заливает все дворы, доступные моему обзору, и в том числе главный двор, выходящий на 12 линию, перед которым дома не было.

Я упорно смотрел. Наконец я увидел огромное количество дров. Весь Петербург в то время отапливался дровами, было дымно и даже бывали туманы из сажи. Были стишки: «И не раз, и не два, вспоминаю святые слова – дрова». Все запасались дровами, чтобы было тепло, предпочитали березовые. Отец бесконечно их колол.  Множество дров плывёт, плывёт в этот двор, откуда – неизвестно. А ещё доски, всё, что деревянное, что способно плыть, всё врывается во двор и заполняет эту площадь. Я смотрел и думал – когда же вода дойдёт до 5 этажа? До 5 этажа вода не дошла. Через некоторое время вода остановилась, и интерес смотреть на эту историю у меня пропал – ну плавают кругом дрова, доски, и больше ничего не видно.

Все были дома, кроме отца. Отец в это время был на заводе, потому что вода в Гавани поднялась очень высоко, и помогал бороться со стихией, чтобы как-то спасти оборудование. Не думаю, что я плохо спал в эту ночь, и что наводнение меня испугало. Утром я отправился в самостоятельное путешествие. Спускаюсь вниз и хожу по всем местам, где мы когда-то гуляли с моей Лидией Васильевной, вплоть до Невы.  На линиях валялись не только доски, но и лодки, вёсельные шлюпки, яхты, маленькие катера – всё, что сорвало ветром. Вода ушла, и они остались брошенными на мостовой. Дальше я двинулся к Невскому проспекту через Николаевский мост. У Невы было ещё большее нагромождение всяких шлюпок и мелких судов.

На Невском была действительно потрясающая картина. В то время почти все улицы Петербурга были вымощены булыжником, причём булыжники эти были надежно, крепко вделаны в землю. Если булыжникам вода никакого вреда не нанесла, камни не выворотила, ушла, и только шлюпки на камнях валяются, то на Невском была настоящая катастрофа. Невский, шикарная улица, по которой движение тогда было в основном на извозчиках, а также Садовая, Литейный и Владимирский, были вымощены деревянными торцами, чтобы подковы лошадей опирались о дерево, и цоканье получалось тихое и глухое. Торцы делали так: брали дерево, вместо круглого его делали шестигранным и нарезали на колобашки высотой 15–20 см (точно не скажу, тогда всё измерялось на вершки). Основание под торцы делали очень ровное. Когда хлынула вода, дерево моментально стало разбухать, вся мостовая вздыбилась, и шестигранные шашки образовали какие-то кучи. Когда шашки пристыковывали одну к другой, сбоку вбивали гвозди для прочности. Ну конечно, гвозди эти мостовую спасти не могли, и только не дали возможности разлететься по шашке, а просто вздыбливалась целая куча, оставляя плешины. Весь Невский был перекопан – ни проехать, ни пройти, за исключением тротуаров, которые в то время были в основном из известковых плит. На Невском я не видел никаких лодок.  Витрины не были повреждены. Высота воды была метра полтора, витрины выше, и наверно потому разбитых стёкол я не видел. Насмотревшись всего этого, я вернулся домой.

Что касается отца, то он вернулся с завода на следующий день, очень поздно. Так как ему всё время приходилось пребывать в воде, он заболел, воспаления легких не было, но простуда была серьёзная.»

Дети замечают очень многое. Взрослым, не всем, даётся дар осмысления.

С незапамятных времён человечество рвётся в небо и мечтает о крыльях. Природа этой жажды и её последствия прекрасно переданы песней Лёхи Андреева: Самолёт, самолёт, на земле я идиот, забери меня в полёт, пусть меня в полёте рвёт! К счастью меня рвёт редко, а в полёте никогда, несмотря даже на самолётную еду. Один её запах чего стоит! Вот так же в Средние века, зимой, мы пытались замаскировать вонь протухшей убоины чесноком и пряностями.

Я не люблю есть дрянь, потому что это неуважение к человеческой личности. Нам говорят: «И чего же вы хотите, когда надо накормить миллионы?» Вот именно, это проблема социальная: плохо кормят там, где ты человек несущественный,  песчинка, винтик, где от тебя стараются поскорее избавиться: на, пожри и функционируй на пользу обществу. Все эти сэндвичи, где слиплись сыр и колбаса, эти пресные тако и бурриты, набитые мясной трухой и прокисшим квашеным перцем, эти котлеты «смерть немецким оккупантам», – всё, называемое теперь «фаст фуд», потому что и перевести на русский уже некогда, – оно зародилось там, где на нас наплевать. Когда-то нас любили; в самолёте был простор, благолепие, удобные кресла; добрые стюардессы раздавали мятные конфетки и приносили лимонад в стеклянных полусферах с эмблемой Аэрофлота.

Мы дешевеем на глазах, раньше мы стоили лимонада, а теперь нет. Мы чересчур размножились, и природа занялась серьёзной работой по ограничению нашего поголовья. Самое страшное, что мы сейчас ничего не стоим друг для друга. Чего мы собственно стоим, если в знаменателе миллиарды? В объективном смысле я и есть ничтожество. Но у меня есть чувства, мысли, любовь и привязанности. Мелкая незначительность масс и глубокая ценность каждого человека столкнулись главным противоречием перенаселённой современности.

Через месяц после смерти отца, обливаясь слезами напряжения, я перепечатывала сделанные мною транскрипты его воспоминаний. Джироламо Кардано считал, что обстоятельства жизни сгущаются в облака, контуры которых можно разглядеть только издали. Он прав. Облака для меня сгустились. Из мелких, известных мне подробностей-капелек сложилась полная картина, встала предо мной, как в Эрмитаже, когда отступишь к стене и дашь себе время всмотреться в холст. Произошло обычное чудо – целое больше его частей, – и я читала книгу как впервые, как будто не зная её конца. Мне было страшно, мне хотелось всё изменить, переписать, придумать новые счастливые развязки. Но было и другое, нежданное, призрачное – присутствие порядочного человека, его Души – вдруг, во всей целостности. Как воздух из окна в душную комнату, как стакан воды на подоконнике, – благородство, которое и тебя выпрямляет, правильное, человечное, хорошее – не рассказом, но показом.

Любовь к людям – понятие затасканное, и может быть несуществующее. Тут не любовь, но большее. Отец, вот он что: он понимал, но не судил. И не то, чтобы всех прощал, – нет, он был в этом смысле человек гораздо более жёсткий, чем я, но он уважал в человеке человека. Помните,  – та идея... уважение образа и подобия Божия; понятнее сказать не могу. Папа был правильный человек. Правильный человек живёт по правилам. А есть ли правила? Да. Они такие крупные, такие явные, что мы их в упор не видим, но они есть. Следовать им нельзя. Они прорастают изнутри. А может быть они и есть та Благодать, не каждому дарёная.

Глупо говорить об уроках жизни, – как будто кто-нибудь может хоть какие-то уроки воспринять? –  но тут нашёлся, неброский. Повесть отца оживила умерших и каждый оказался единственный и неповторимый, кем-то любимый, кому-то необходимый. Я конечно и раньше это знала, но не понимала (многие ведь знают законы физики, но немногие их понимают), а тут прочувствовала, и ощутила всю красоту дара жизни, прорастающего тысячей побегов сквозь неизменную, самовоспроизводящуюся жестокость и грубость бытия.

Страница 17 из 21 Все страницы