Виши

Характерно, что это поражение является как раз в обманчивом облике победы.

Конечно, режим Петена был результатом поражения; но все же его никак нельзя было сравнить с теми правительствами квислингов, которые возникли повсюду в Европе и были далеки от подлинного настроения своих стран, а потому были все вместе заклеймены. Более того, передача ответственности маршалу Петену получила почти единодушную поддержку страны и, сверх того, почти все соглашались с тем, что военное поражение было вместе с тем поражением парламентской системы. Только под давлением этого общественного мнения Лавалю удалось побудить подавляющее большинство членов парламента добровольно отказаться от своих прав, доставив режиму Петена не только легальность, но легальность совсем нового рода. В течение нескольких месяцев вся Франция говорила о демократии и парламентаризме так, как Моррас начал говорить на сорок лет раньше – почти один. Маршал Петен всегда был близок к взглядам Морраса, и его ближайшее окружение составили теперь бывшие ученики Морраса. Вскоре после прихода к власти он назвал Морраса «le plus français des Français» * «Самым французским из французов» (фр.) , и, в свою очередь, Моррас с энтузиазмом оказывал ему неограниченную поддержку. Рене Бенжамен сказал в то время, что у Франции есть два великих человека: один из них – человек дела, Петен, другой – человек мысли, Моррас. Моррас не скрывал триумфа по поводу победы своих идей: «Когда этот цветок агавы прорвется, наконец, через твердую кору? Иногда ему для этого мало и 25 лет. Нашему потребовалось 40 лет. Но в конце концов он явился». Он едва соблюдает необходимые предосторожности относительно поражения, когда называет явление Петена (пользуясь литературным языком) «divinе surprise» * «Божественной неожиданностью» (фр.) . Косвенным образом было вполне очевидно, что он готов был приветствовать поражение, если оно означало победу его идей, потому что теперь отечество вновь обретет свою сущность и в конце концов начнет крутой подъем.

Это и была надежда, придавшая «Révolution nationale» * «Национальной революции» (фр.) ее первый порыв и ее первую уверенность. Как полагал не один только Моррас, в стране со старейшими традициями контрреволюционной мысли можно будет осуществить национальное возрождение в консервативных, умеренных и разумных формах, из которых вышли в своем экстремизме и радикализме итальянский фашизм и немецкий национализм. Но достаточно было кратковременной фазы подъема Виши и национальной революции, чтобы стало ясно, как мало для них значили два самых основных принципа Морраса: монархии и федерализма.

Петен стал объектом всех элементарных монархических настроений, какие еще остались у французского народа: женщины протягивали ему детей, чтобы он их коснулся, и провинции Франции в торжественных церемониях вручали спасителю страны свои подарки.

И Моррас не уклоняется от этого, он идет до конца в полной самоотдаче личности Петена. Он, критиковавший папу и противившийся своему королю, когда их идеи казались ему ошибочными, проповедовал теперь самую слепую преданность – теперь, когда Петен вел Францию по пути коллаборационизма, что почти наверное должно было означать реальную гибель Франции. Он, бывший в течение сорока лет передовым борцом за дело Бурбонов, не находит ни слова протеста, когда Петен и Лаваль в полном согласии готовят графу Парижскому холодный прием. Он, указавший в самом знаменитом труде своей юности путь освобождения интеллигенции – союз с аристократией крови – произносит теперь слова, гротескно кастрирующие все духовное ради банальнейшего военного режима. Так подтверждается старое подозрение, что в монархизме Морраса столь же мало традиции и подлинности, как и в его католицизме. Уже в 1931 году Вальдемар Гуриан определил этот монархизм как «цезаризм, лишенный своего переходного характера». Конечно, это не совсем верно – уже потому, что и бонапартизм был цезаризмом того же рода. Более того, можно описать монархизм Морраса как цезаризм, освобожденный от своих революционных корней (в то время как прежний цезаризм мог быть столь действенно «революционным» именно потому, что французская действительность была сформирована в течение 150 лет традициями Французской Революции). Если это описание верно, то заметно сокращается дистанция, отделяющая Морраса от фашизма и национал-социализма.

То же относится к федерализму, этой самой старой и самой почтенной составной части программы Морраса. Были сделаны заявления о предстоящем восстановлении старых провинций, доставившие ему глубокую радость. Но эти заявления оставались пока без практических последствий. Вместо этого были сделаны распоряжения, имевшие очень важное практическое значение: местные органы самоуправления были лишены всякой самостоятельности, и даже мэры маленьких городков назначались центральным правительством; была усилена и без того чудовищная административная власть префектов. И при всем этом Моррас не просто молчит: он приветствует это, он прямо заявляет, что важнейшие пункты его самой ранней федералистской программы были иллюзиями. Он дает себе собственной рукой пощечины и гордо выставляет напоказ покрасневшее лицо.

Разоблачающая практика распространяется все более широко, когда Виши и национальная революция окончательно проваливаются. Во всяком случае, после оккупации всей Франции немецкими войсками в ноябре 1942 года каждому мыслящему человеку становится ясно, что больше нет никакой, даже номинальной независимости Франции. Тайное восстановление национальных военных сил, на которое так надеялся Моррас – введенный в заблуждение аналогией с Германией 1813 и 1918 года – оказалось совершенно нереальным. Петен фактически передал всю правительственную власть Пьеру Лавалю, а Лаваль убежденно и решительно сделал ставку на победу Германии, так же как Деа, Дорио и остальные коллаборационисты; между тем, все бóльшая часть народа присоединялась к Сопротивлению, и раскол во французском обществе таким образом возобновился.

Моррас продолжал издавать в Лионе Аксьон Франсэз, как будто Франция все еще была независимым государством, неизменно и упрямо проповедовал преданность давно уже бессильному «Маршалу», и не уставал в своей ненависти к англичанам и евреям. Его окружали холод и одиночество: Жак Бенвиль умер уже в 1936 году, а Леон Доде, сильно переменившийся, скончался в 1942 году; самые одаренные из младших были теперь «предатели» и коллаборационисты: Дрие ла Рошель, Люсьен Рабате, Доминик Сорде, Робер Бразиллак. Он один остался, как могло показаться, тем же, чем был; но поскольку обстоятельства коренным образом изменились, в нем обнаружились прежде скрытые черты.

Сначала разоблачился смысл его антисемитизма.

Он всегда ставил себе в заслугу, что его «antisémitisme d’Etat» * «Государственный антисемитизм» (фр.) существенно отличается от немецкого «antisémitisme de peau» * «Шкурный антисемитизм» (фр.) ; он якобы домогался не уничтожения, и даже не изгнания евреев, а превращения этих пагубных и незаконных господ в полезных слуг общества.

Но когда первые законы Виши о евреях превратили их в граждан второго сорта и закрыли им доступ ко всем государственным должностям, Моррас только сокрушался, что им все же оставили их деньги.

Когда в мае 1942 года в оккупированной Франции было предписано ношение еврейской звезды, что вызвало почти у всех французов молчаливое, но гневное возмущение, Моррас, по-видимому, не счел этот немецкий «antisémitisme de peau» заслуживающим протеста, или хотя бы молчания. Более того, он нашел это подходящим поводом, чтобы избавить также и Францию от «еврейской примеси».

Когда в 1944 году один еврей предложил поселить в заброшенных деревнях Франции часть восточных евреев, которым угрожало истребление, Морраса возмутила мысль, что во Францию может прийти «ce qu’il’y de plus crasseux dans les ghéttos de l’Europe centrale» * «Все самое грязное из гетто центральной Европы» (фр.) , и он публично назвал имя этого еврея, подвергнув его опасности санкций со стороны немецких и французских властей.

Такое бессердечие и холодность мысли вряд ли позволяют думать, что между антисемитизмом Морраса и Гитлера существовало то фундаментальное различие, на котором всегда настаивал Моррас.

Но прежде всего в эти годы сурового испытания отчетливо выяснилось, чем был в действительности национализм Морраса – выяснился его движущий мотив и его подлинная, а не притворная цель.

Сразу же после капитуляции Моррас выдвинул лозунг: «Unité française d’abord» * «Прежде всего – французское единство» (фр.) ; это была рутинная формула традиционного национализма. Но очень скоро выяснилось, что действуют мощные силы, подрывающие это единство. Уже в первые дни после перехода власти к Петену Моррасу пришлось порвать отношения со своим учеником и сотрудником Домиником Сорде, осыпав его бранью, потому что Сорде, вместо половинчатой и колеблющейся поддержки Германии Францией, стремился к искреннему и решительному сотрудничеству, начав таким образом коллаборационизм. И примерно в то же время ему пришлось заклеймить как государственную измену знаменитое воззвание генерала де Голля – человека, ни в коей мере не находившегося в недружелюбных отношениях с Аксьон Франсэз. Эта позиция была бы неоспорима, если бы она касалась дел суверенного и независимого государства; но не могло быть большего ослепления и глупости, когда речь шла о жизни и смерти побежденной страны, вовлеченной в конфликт двух могущественных блоков, между которыми невозможен был никакой политический, военный или идеологический компромисс. Самый лучший и самый трогательный аспект влияния Петена – его желание защитить людей Франции, среди которых он должен был пребывать как живое утешение, как жертвенный залог – этот аспект исходил не из политических, а из гуманных мотивов. Но Петен не мог избежать того, чтобы не стать орудием немецкой политики. Моррас же стал таким орудием по собственной инициативе. Конечно, он не переставал бороться с коллаборационистами, среди которых были столь многие из его самых выдающихся учеников, но здесь цензура вынуждала его к осторожности и сдержанности. В то же время Аксьон Франсэз громогласно обличала англичан, евреев и голлистов. Таким образом, она была вдвойне полезна немецкой политике: она защищала весьма желательные для нее концепции внешней политики, и в то же время точнейшим образом соответствовала полученным Абецом * Абец – агент гитлеровского правительства в оккупированном Париже инструкциям – сеять между французами рознь. Моррас так же не избежал неумолимого закона этой чрезвычайной ситуации, как и другой человек, Пьер Лаваль, находчиво выразивший ее словами: «Есть два человека, способных теперь спасти нашу страну; и если бы я не был Лавалем, я был бы генералом де Голлем».

Может быть, заблуждение Морраса было более примечательно и более трагично, чем слишком уж услужливое откровение Лаваля, но лишь до определенного момента. Почему он продолжал еще в 1943/1944 годах свою кампанию против «коммуно-голлистов», хотя никто уже всерьез не сомневался в то время, что раскол, внесенный в 1940 году одним «государственным изменником», превратился в единственную надежду Франции на освобождение, и что вся «gloire» * Слава (фр.) французской истории перешла с тех пор под его знамена? Почему он страстно выступал против вторжения, когда Франция лихорадочно рвалась навстречу войскам освободителей, не считаясь с неизбежными жертвами?

Конечно, его борьба против голлизма и Сопротивления имела социальный характер, поскольку Сопротивление для него было прежде всего социальной опасностью; он боролся с ним до конца, хотя национальные интересы, по крайней мере в то время, были от него неотделимы.

На первый взгляд непонятна его враждебность к вторжению (особенно с юга), его нелепый упрек англосаксам, будто они из ненависти к Франции отказались от высадки в самой Германии. Объяснение можно найти в его самых ранних сочинениях, где он рассматривает «почвенные» романы Эмиля Пувильона и выдвигает сомнительный тезис, будто нерушимую основу всякого патриотизма составляет любовь к родным местам в самом тесном смысле слова, любовь к собственной церковной колокольне. Именно этот локальный патриотизм, по-видимому, заставлял его предпочитать камни своей родины чести своей страны.

В течение пятидесяти лет Моррас притязал на то, что защищает pays réel * Подлинную (реальную) страну (фр.) против pays légal * Легальной (юридической) страны (фр.) . Когда же это различие, в конце концов, приняло осязаемый образ, когда некий режим исчезал, как тень, перед волей нации, он оказался последним защитником бессильной pays légal * Легальная (юридическая) страна (фр.) .

В течение пятидесяти лет он был самой выразительной фигурой национализма. Но решающий час нации обнажил корни его национализма: один из них был сверхнациональным, другой – донациональным.

Он и в самом деле был окончательно побежденным, когда в сентябре 1944 года спрятался от входящих в Лион войск, а через несколько дней был арестован.

Страница 12 из 25 Все страницы