Государство и классы

Défense sociale * Социальная оборона (фр.) . Опять-таки, можно представить государство, суверенное и воинственное, но бесклассовое внутри страны. Но опять современная действительность не такова. Поэтому каждое националистическое движение, как и любая партия, должно иметь внутриполитическую программу, придавая социальным вопросам определенное значение, если даже это движение больше других партий склонно маскировать эти вещи моральными принципами и заслонять их внешнеполитическими требованиями. Поскольку нация представляет единство различных элементов, любое сколько-нибудь серьезное политическое решение означает также перераспределение власти между равными группами. Даже захват власти националистами, действующими под знаменем «национального единства», не может устранить эти расхождения: они дают стоящим перед ними проблемам определенное решение, а затем запрещают их обсуждать. Доктрина Морраса, не ставшая государственной социальной идеологией (или ставшая ею лишь частично, и слишком поздно), представляет то неоценимое преимущество, что позволяет изучить «классовый характер» движения не по трудно поддающимся проверке эмпирическим данным, а по неискаженным суждениям самого основоположника доктрины.

Высказывания Морраса на эту тему, вообще говоря, очень уж элементарны и спонтанны. «Ах, защитимся от варваров!» Эти варвары – не немцы или русские: это «варвары из бездны», «внутренние враги», которые «завтра же» совершили бы свою социалистическую или анархическую революцию, если бы армия не преграждала им путь. Но здесь речь идет не только о некотором слое революционеров и следующих за ними массах. Тех «левых», которых имеет в виду Моррас, не охватывает даже будущий Народный Фронт. Как он говорит в начале века, те силы, которые были столь достойно представлены в Национальном Собрании 1871 года и составляли весь цвет нации, в течение 27 лет якобы регулярно разбивались силами противника, который все это время управлял. Таким образом, для Морраса все республиканцы, все либералы – не что иное как «красные», авангард «эгалитарного варварства», против которого надо воздвигнуть баррикаду. Слои, на которые он хочет опереться, он часто и без ложной сдержанности называет; на первом месте у него всегда стоят церковь и офицерский корпус (armée * Армия (фр.) ), то есть вовсе не классы в собственном смысле слова. За ними следуют «землевладельцы, крестьяне, старая аристократия, старая и новая буржуазия». Последнее описание весьма широко и, конечно, неточно. Уже в Avenir de l’Intelligence Моррас изгнал из национальной буржуазии космополитические «финансы», и точно так же надо было, без сомнения, удалить антиклерикальную городскую мелкую буржуазию, которая была подлинной носительницей Революции. Весьма важно, однако, что Моррас считает возможным расколоть если не весь этот столь значительный во Франции класс, то группу интеллигенции, выражающую, как можно думать, взгляды этого класса. А именно, он разделяет свободомыслящих на анархистов и буржуа и предлагает последним союз с католиками, на почве общей любви к устойчивости и общественному порядку. «Я не утверждаю, что так непременно будет, – говорит он, – но если так не будет, то мы пропали». Таким образом, Моррас уделяет этой относительно безмассовой интеллигенции серьезнейшее внимание, и это понятно, потому что он считает социализм не спонтанным классовым движением рабочих, а искусственным явлением, созданным революционной интеллигенцией. И все же, у Морраса вполне отчетливо проявляется его «буржуазное» ощущение. Всю жизнь он считает социализм главным образом «грабежом» (pillage), и евреев, как он полагает, притягивает больше всего французское «богатство» (fortune): «Нас хотят лишить национальности, чтобы нас обобрать». У него вырывается весьма весомое высказывание: две главных силы в человеке – это религиозная вера и чувство собственности. И вполне последовательно он провозглашает единство трех défense * Защит (фр.) : «религиозная защита + (а не – ) социальная защита + (а не – ) национальная защита». Пользуясь языком самого Морраса, это может означать только : «Национальную оборону, но …»; и он не может оправдать это ограничение тем, что он говорит об идеях. Здесь опять отчетливо виден специфический признак монархизма Морраса: плебисцитарный цезаризм, с его революционным происхождением, внушает ему, очевидно, подозрение, что он будет слишком уж предпочитать «défense nationale” * Национальную защиту (фр.) ; монархия же гарантирует единство всех трех défenses * Защит (фр.) : «Патриотам, католикам, приверженцам традиции, людям порядка мы говорим: Если вы хотите сохранить то, что еще осталось от вашего имущества, если вы хотите избежать эксцессов наступающего зла, то создайте монархию, которая обеспечит защиту того, что вы любите, от того, что вам ненавистно».

В этом можно видеть замечательное подтверждение марксистского тезиса о классовых корнях и классовых интересах. В самом деле, в мировой истории нет примера, когда бы правящий слой добровольно отказался ради отечества от того, что было его существенной привилегией. Но эти привилегии всегда связаны с руководством и жизнью общества. Сила возмущения и сопротивления, которую вызывают эти привилегии, решают, действительно ли они излишни или вредны. Сомнительно, может ли вообще какой-нибудь по-настоящему правящий слой иметь один только классовый интерес. Возможно, «разоблачение» классовых интересов не имеет объективной познавательной ценности и важно лишь как практическое средство испытать, как господствующий класс относится к тезису, что он излишен. Прочность общественного самоощущения Морраса видна из его следующего заявления: «Санье говорит: я – не умеренный, я революционер и враг буржуазии. Но эта жалкая защита не обманет массу… Никогда не следует отрекаться от класса, из которого ты произошел, классовое сознание – один из факторов национального сознания». Однако, позиция Марка Санье характерна для того глубокого раскола в самой европейской буржуазии, который составляет, может быть, самую поразительную черту европейской буржуазии в последние сто лет. В самом деле, коммунизм (до укрепления СССР), почти так же как фашизм, обратился бы в ничто, если представить себе, что из него удален буржуазный элемент.

***

Раскол в буржуазии. Сила этого раскола доказывается тем фактом, что Моррас, при всей прочности своего социального самоощущения, должен был стать одним из выдающихся примеров этого раскола.

Причина состоит в его антилиберализме. Де Местр был антилиберал, потому что он был католик и аристократ. Моррас антилиберал, хотя он неверующий и буржуа, а между тем он не отрекается от своего происхождения и подготовляет этим ситуацию, в которой больше нельзя будет отождествлять буржуазию и либерализм. Впрочем, он не может не признать, что буржуазия связана с либерализмом, и не упускает ее в этом упрекнуть: он называет ее «дискутирующим классом, самым индивидуалистическим и самым разобщенным во всей нации». «Энергичное меньшинство», призванное спасти страну, разрушило бы себя, если бы предалось дискуссиям. В этом смысле оно антибуржуазно и обращается не только против либералов, но и против «старого консервативного мира, всегда бывшего штаб-квартирой непреодолимого политического недомыслия». И в этом смысле оно может смотреть с симпатией влево, в сторону синдикалистов, где красные тоже только и говорят «о рабочей аристократии, о воле элиты, об их правах, о необходимости навязать эту волю большинству». Над сближением роялизма и синдикализма работали Жорж Сорель, его ученик Эдуар Берт, последователь Морраса Жорж Валуа, а сам Моррас покровительствовал Cercle Proudhon * Кружку Прудона (фр.) ; и не кто иной как сам будущий дуче фашизма преследовал эти попытки со всем негодованием своего марксистского сердца. Но хотя тенденция массовой агитации к повороту влево вообще составляет основную черту радикального консерватизма, Моррас предоставил ей не слишком много места, и даже избегал сен-симоновского термина «производители», на котором итальянские националисты пытались сыграть. В общем, он ограничился мнимой бесклассовостью Camelots, а в социальных вопросах ссылался на Латур дю Пэна (которого он не случайно чаще называл, чем цитировал). В остальном же он не оставлял сомнения, что его дело – не разрушить, а укрепить буржуазию. И если остается еще сомнение в характере его социальных и внутриполитических взглядов, то достаточно присмотреться к его ранним сочинениям, из которых они видны.

***

Реакционная почва. Эти сочинения развивают, с полной ясностью, учение о восстании рабов, которое столь же мало можно приписать Ницше, как Гегелю – доктрину о диалектическом прогрессе, точной противоположностью которой она является. В обоих случаях речь идет о фундаментальных возможностях мышления, которые одинокий мыслитель, в случае надобности, может разработать несколько раньше, или в несколько более завершенной форме, но уж никак не может изобрести. Учение о восстании рабов – это радикальное отрицание процесса эмансипации в его практическом аспекте, неизбежно приводящее к отвержению «современных идей», почти всегда связанное с ностальгией по архаическому, и во всех случаях ищущее причину бедствия. У Морраса трактовка предмета не столь радикальна и не столь аполитична, как у Ницше, но в практических суждениях об эмансипации вряд ли есть различие. «Сколько прирожденных рабов, которых мы знаем, нашло бы душевный мир в эргастериях, из которых современная история их столь неразумно изгнала!» Слово «изгонять (exiler)» отчетливо обозначает пропасть, разделяющую оптимистический пафос свободы у Гегеля и (например) у Маркса от эстетическо-пессимистического натурализма Шопенгауэра и Гартмана, если перевести его на язык социологии, как это откровенно делает Моррас. Насколько близко отношение греческо-мифологического облачения Chemin de Paradis * Пути в рай (фр.) к современной действительности, показывает другое место из предисловия: «Пусть презрение людей будет участью того, кто впервые пробуждает жадность в уме и сердце простого человека, кто умаляет досточтимую привилегию, порой выпадающую на долю тех, кому доводится умереть, не жив». На первый взгляд это может показаться благочестивым осуждением concupiscentia * Вожделения (лат.) и обмана. Но примечание объясняет, насколько актуальный и политический смысл здесь имеется в виду. В нем приводится, без всяких комментариев, слово «Лассаль»: немецкому рабочему надо было, следовательно, объяснять, что он несчастен.

Но даже это выражение скрывает еще подлинную мысль Морраса, если понимать его как раздражение тем, что Лассаль хочет создать ложное сознание. Ключ к пониманию дает лишь его эстетико-космологическая концепция порядка. Порядок, по самому своему смыслу, есть расположение выше и ниже, то есть иерархия. Ее было бы легко понять, и еще легче защищать, если бы каждая вещь занимала в ней место в зависимости от своих бóльших или меньших способностей, служила бы, тем самым, на «своем» месте порядку и в любом случае находила бы в этом собственное свершение. Так, примерно, выглядит католическое учение о порядке. Но оно предполагает другую картину мира, чем читатель Лукреция Моррас. Что одни из атомов, «отцов мира», навсегда заточены во тьме в глубине вещей, тогда как другие, «счастливые», наслаждаются светом, не вытекает с необходимостью из природы каждого из них. Судьба каждого атома определяется случаем * В подлиннике Zu-Fall – непереводимая игра слов: с черточкой это слово означает не «случай» (Zufall), а приблизительно «падение к» (чему-либо), с намеком на концепцию движения атомов Демокрита, заимствованную Лукрецием , но из такого же случая возникает неповторимое счастье красоты и совершенства. «Весь мир был бы не так хорош, если бы в нем было меньше таинственных жертв, принесенных его совершенству». Качество есть положение: лишь эта механистическая предпосылка сообщает моррасовой теории порядка ее неповторимый характер. Впрочем, нередко выражения Морраса предполагают обычную «органическую» схему, где порядок и красота – нормальны и победоносны. Но всегда при этом ощущается подспудный страх, что красота и порядок, не входящие в природу вещей, должны погибнуть, когда обнаружится их случайность и неправомерность. Таким образом, рабочие и в самом деле «жертвы». Но если они сознают себя таковыми, это произошло ради «прекрасных неравенств». Таким образом, демократия понимается как форма правления, никого не желающая приносить в жертву и потому дающая каждому слово. Именно поэтому она есть le mal et la mort * Зло и смерть (фр.) .

Как бы ни обстояло дело с изложением и обоснованием, нельзя сомневаться в реакционной сущности социальных идей Морраса, даже если применять это понятие крайне осторожно. Требование классового мира (Arbeitsfrieden) и сотрудничества классов реакционно лишь с точки зрения марксизма; сохранение наследственной аристократии так же расценивает и общепринятый либерализм, хотя при этом можно привести заслуживающие внимания мотивы, позволяющие считать это «политической мудростью». Но можно со всей научной объективностью назвать реакционной ту точку зрения, по которой давно свергнутая и почти исключенная из политической жизни наследственная аристократия должна снова стать осью и «прочной основой» государственного руководства. Любой радикальный консерватизм, как бы он ни занимался массовой агитацией, демонстрирует в типичных пунктах отчетливо реакционные черты, по которым его всегда легко узнать. Обоснования же обычно доступны и простому человеческому пониманию, и если Моррас особенно далеко заходит в вопросе о наследственной аристократии, то его аргументация достаточно ясна: «Зло, которое надо устранить, это состязание (compétition): состязание заслуг, состязание талантов или честолюбивых стремлений». Хотя это прежде всего касается властителя, это относится также в основном и к правящему слою, качество которого заключается именно в его положении. Моррас распространяет этот принцип даже на нижние слои общества и приходит к далеко идущим выводам: посредством тройной игры физической, политической и экономической наследственности природа легче и с меньшими издержками производит купца или дипломата в роду (race) купцов или дипломатов, чем в роду виноделов или солдат. Как эмпирическое высказывание это, разумеется, часто справедливо, но как принцип и постулат – в таком обществе, как наше – оно выглядит гротескно реакционным. Можно утверждать, что корпоративное, несостязательное общество с наследственной монархией и аристократией доставляет человеку «лучшее», во всяком случае более спокойное существование, чем капиталистическое общество конкуренции с его суетой; но никакой, даже самый искусный писательь не докажет, что в нем и состоит «прогресс». Здесь Моррасу приходится расплачиваться за то, что он, по существу, так и не построил учение об обществе, а всегда, ссылаясь на де Латур дю Пэна и Лепле (кстати, несовместимых между собой), посвящал свое внимание только формам государственно-политической жизни. Без сомнения, антикапиталистический корпоративизм де Латур дю Пэна может ужиться с наследственной аристократией Морраса; но непонятно, как динамика капиталистической общественной системы сможет терпеть в качестве своей политической верхушки извечно инертную и по существу не выдерживающую состязания родовую знать. А между тем, на практике Моррас никогда не проявил какой-либо антикапиталистической установки, за исключением его антисемитского отвращения к «финансам». В действительности после Enquête * Исследования (фр.) он почти не возвращался к этому центральному вопросу о наследственной аристократии, выдвигая вместо этого на передний план не столь определенное понятие элиты. Ему не удается убедительно решить (столь трудную для любого радикального консерватизма) проблему аристократии, освобожденной от народного суверенитета и от интеллектуального и экономического состязания, то есть, по крайней мере в некотором смысле, уже наследственной аристократии. Но реакционная тенденция у него всегда заметна.

Откровенно реакционна также его полемика против отмены «Décret de Messidor sur les préséances» * «Декрета Мессидора о первенстве» (фр.). Мессидор – месяц революционного календаря , проведенной Клемансо в 1907 году, установившей также и на нижнем уровне протокольное первенство гражданской власти перед военной. И если Моррас за всю свою долгую жизнь так и не увидел восстановления наследственной аристократии – ни во Франции, ни где-нибудь в другом месте – то при режиме Виши он мог какое-то время льстить себе, что он одержал все-таки верх над Клемансо.

Так же обстоит дело с третьей реакционной темой. Представление, что «единственной целью (fin) женщины является мужчина» глубоко укоренилась в народном ощущении и в подавляющем числе случаев оправдывается на опыте. Но это высказывание, конечно, не отдает должного одному из самых удивительных и своеобразных явлений нашего времени: освобождению женщины.

***

Двусмысленность защиты. Во всех трех случаях речь идет о реакциях на однотипные и универсальные процессы: отступление знати, угрозу общественному преобладанию солдат и потрясение безусловного юридического превосходства мужчины. Было бы вполне естественно сделать сопротивление этим, и другим подобным явлениям столь же международным, как они сами. Политическое выражение этих процессов – демократия – во всех странах не скупилась на симпатию и поддержку таких движений, а социалисты даже сделали это задачей своей международной организации. Что же касается националистов, то чем сильнее был у в каком-нибудь национализме элемент «социальной защиты», тем больше он должен был заботиться о совместной защите всех угрожаемых интересов в международном плане. Но это столь вероятное предположение не оправдывается в отношении Франции. Как раз самое демагогическое, рискованное с консервативной точки зрения направление Дрюмона наиболее решительным образом пыталось создать некий (антисемитский) интернационал. Но Моррас, напротив, отмежевался от всех тенденций «белого интернационала», разумеется, по той причине, что согласно своему сомнительному тезису он ставил революцию в вину Германии, а потому придавал бóльшую важность национальному аспекту. В фундаментальной структуре его мышления такое решение не было неизбежно. Впрочем, и для него еврей оставался, наряду с немцем, главной причиной бедствия, и даже он не мог эти два образа просто отождествить. Тенденция к международному соглашению с родственными социальными силами в нем подсознательно продолжала действовать в нем, и он не стеснялся ее выражать, когда после войны Франции принадлежала военная и политическая гегемония в Европе. Как он полагал, положительные перспективы открывал, при всей его опасности, договор в Рапалло: вся европейская контрреволюция могла теперь объединиться против него. Практическое требование гласило: «… есть путь спасения, и только один: это интернационал порядка, провозглашенный в Берлине французской армией». Но чем дальше французская армия, силой обстоятельств, отходила от Берлина, тем дальше отходил и Моррас от подобной идеи, показавшейся ему на некоторое время единственным надлежащим ответом на всеобщую угрозу революции. Но все же она осталась в перспективе его мышления. И потому он был неправ, когда необдуманно обозвал «предателями» некоторых своих учеников, выступивших за «интернационал порядка», провозглашенный немецкой армией в Париже. Они сделали другой выбор в той же амбивалентности, которой не мог избежать и сам Моррас, как и любой другой мыслитель радикального консерватизма и фашизма.

***

Критика социализма. Для своеобразной неясности, с которой у Морраса представлены социальные проблемы, характерно, что его критика социализма далеко не достигает той остроты, выразительности и горечи, как его критика демократии и пацифизма.

Впрочем, с самых ранних пор социализм образует самый темный слой социальной философии Морраса. Он образует также фон его критики демократии. Кто хочет демократии в государстве, – говорит он, – должен хотеть ее и на предприятиях, а это и означает социализм. Коммунизм – это не что иное, как последовательная республика. Но во всем этом социализм напоминает Черного Петера * Так называется карта в детской карточной игре того же имени. У кого остается «Черный Питер, тот проигрывает. , которого подсовывают либерализму и демократии, чтобы их дискредитировать. Он черен по определению, это не доказывается и не анализируется. Аргументация на каждом шагу отражает ту особую прочность французской социальной структуры, которая, при всей видимой подвижности, до 1944 года ни разу не предоставила никакой реальной возможности марксистской революции. Хотя Моррас и сказал однажды (после 1914 года), что не Ротшильд, а Маркс был величайший еврей 19 века, раздел о Марксе в Dictionnaire Politique et critique забавным образом свидетельствует о его невежестве. Его вклад в принципиальную критику марксизма ограничивается не очень содержательными замечаниями по случайным поводам. Чтобы подчеркнуть роль демократической республики в развитии социализма, он просто переставляет акценты в анализе Маркса: «Хотите ли вы покончить с социализмом? Покончите с институтом выборов, ваше несчастье происходит от него и исчезнет вместе с ним».

Оригинальнее и важнее то обстоятельство, что Моррас не принимал слишком всерьез интернациональность марксистского движения. Уже очень рано он считал немецких социал-демократов яростными националистами и полагал, что интернационалистские убеждения можно найти только у французских социалистов. Как показало будущее, он ошибался даже в этом. «Критика фактов», которой он занимался в 1902 году, была еще сильнее, чем он думал: «…И еще я прибавил бы со своей стороны, что европейские рабочие очень далеки от того, чтобы устроить интернациональное экономическое сообщество, все члены которого будут солидарны между собой; напротив, они извлекают пользу из хозяйственного развития своего отечества и получают преимущества от экономических слабостей конкурирующих чужих отечеств». Критика социализма, которую мы находим у Морраса, имеет, как таковая, лишь то значение, что она включается в великое открытие реального пролетариата, повсюду пробивавшее себе дорогу в те дни и через несколько лет приведшее Ленина к его учению о рабочей аристократии. Впрочем, это открытие приобретает свой трагический и трогательный смысл лишь на фоне тезисов Маркса и Энгельса и основанных на них надежд. Но хотя эта критика и не занимает центрального места в доктрине Морраса, все указатели этого обширного строения неизменно отсылают к ней. Конечно, антимарксизм Морраса – всего лишь потенциальный фон его антилиберализма, но уже у него один элемент неотделим от другого.

Страница 22 из 25 Все страницы