Глава 2 История

Введение: Дело Дрейфуса

История Аксьон Франсез начинается с дела Дрейфуса. Это была самая бескровная из всех революций, но с нее начинается участие социалистов в правительстве, отделение церкви от государства и реальное подчинение армии гражданской власти. С этим делом более или менее отчетливо связаны дифференциация коммунизма от социализма, возникновение сионизма и образование последних мыслимых выводов антисемитизма. Можно не без оснований полагать,что с него во Франции начинается двадцатое столетие, которое в остальной Европе открывается лишь Первой мировой войной. Неудивительно, что именно консервативная партия, побежденная, но никоим образом не уничтоженная в этой схватке, должна была внести новое явление, предвещавшее послевоенное будущее Европы.

Аксьон Франсэз представляется незначительным движением, если рассматривать его вне рамок «фашизма»; и точно так же дело Дрейфуса может показаться непостижимым явлением, если считать его попросту юридическим делом, в котором некоторые дурные люди преследуют невинного, а некоторые мужественные люди апеллируют к общественности, добиваясь в конце концов его освобождения и реабилитации. Более того, начиная с некоторого, вполне определенного момента, дело Дрейфуса перестает быть простым юридическим вопросом. Этот момент составляет деяние будущего основателя Аксьон Франсэз, а это деяние, в свою очередь, является непосредственной предпосылкой ее основания. Таким образом, дело Дрейфуса и Аксьон Франсэз в некотором смысле обусловливают друг друга.

Конечно. дело Дрейфуса было одним из самых своеобразных и сенсационных случаев в истории правосудия. Но оно стало таким случаем не сразу, и не всегда оставалось им в одинаковой мере.

Ни арест капитана Дрейфуса, какими бы особенными обстоятельствами он не сопровождался, ни его осуждение к пожизненному заключению на Чертовом острове, сколь бы ни было сомнительно лежавшее в его основе доказательство, сами по себе еще не составляли этого «дела». Это была судебная ошибка, или даже судебное убийство, но дело возникло, хотя вначале и в отрицательном смысле, лишь вследствие непременного желания семьи Дрейфуса добиться его оправдания. А именно, родственники Дрейфуса, вместе с некоторыми влиятельными друзьями-евреями, подошли к этому деликатному случаю, как к двусмысленному финансовому предприятию. Они действовали в потемках, нелегальным путем покупали документы, делали крупные пожертвования газетам, а в некоторых случаях, как можно было подозревать, пытались подкупить влиятельных лиц. Неудивительно, что общественность начала беспокоиться, и возникли слухи о еврейском синдикате, составившем заговор, чтобы любой ценой освободить предателя.

При этом «синдикат» вовсе не способствовал тому, чтобы этот случай стал «делом» также и в положительном смысле слова. Такой поворот дела следует приписать внимательности честного офицера, назначенного новым начальником разведывательной службы, который обнаружил настоящего автора сомнительного документа и сохранил, вопреки всем нападкам, свое убеждение. Но сплетня о синдикате стала сильнейшей опорой этих нападок, и казалось, что полковник Пикар, подлинный герой этого дела, остался в безнадежной изоляции.

Важным этапом в истории дела было, несомненно, знаменитое письмо Золя “J^’accuse” * «Я обвиняю» (фр.) , опубликованное в газете Клемансо «Орор» (13 /I 1898 года). Оно превратило юридический случай в общественное дело, в полном смысле этого слова. Золя собрал все раскрытое многолетними исследованиями «синдиката», и в этом было достаточно неясного и сомнительного, чтобы поставить генеральный штаб в трудное положение. Но он не превратил еще «дело» в жгучий политический вопрос, вызывающий страсти и побуждающий широкие массы занять противоположные позиции. Его письмо содержало слишком много подробностей, сведенных в слишком смелые гипотезы, чтобы убедить широкую публику. Сверх того, нетрудно было приписать и Золя, и Клемансо темные мотивы. Оба они , преследуемые разъяренными толпами, едва избежали суда Линча. Еще летом 1898 года общественное мнение и парламент почти единодушно отвергали пересмотр дела и враждебно относились к горсти «дрейфусаров». Не было предъявлено непосредственно убедительных «новых фактов»; все громовые раскаты, производимые мнимым синдикатом, сводились к шороху бумаг; недоставало внезапного проблеска молнии, чтобы осветить беспокойным заревом ночную тьму. И когда это случилось, сами дрейфусары были поражены не менее других.

В начале сентября 1898 года общественность узнала, с удивлением и страхом, что 30 августа, по приказу военного министра Кавеньяка, был арестован подполковник Анри, преемник Пикара в должности начальника разведывательной службы. Он признался в подделке секретного документа, который, по заявлению военного министра, был решающим обвинительным доказательством. На следующий день он покончил с собой, зарезавшись бритвой в камере тюрьмы Мон-Валерьен.

Париж, Франция и весь мир затаили дыхание. Даже для самого ограниченного ума это был новый факт, необходимый для пересмотра дела,– поистине решающий факт. Анри играл большую роль в «деле» с самого начала. И если уж он признал себя виновным – потому что иначе нельзя было понять его самоубийство – то все сооружение обвинения было потрясено до основания. Наименьшим, чего теперь можно было требовать, был немедленный пересмотр. И в самом деле, по свидетельству осведомленных наблюдателей, через 48 часов ни одна живая душа в Париже не сомневалась в неизбежности пересмотра.

И тут, при общем замешательстве, изумлении и оцепенении, явилась газетная статья, изменившая ситуацию. Автор ее , тридцатилетний писатель Шарль Моррас, был до этого известен лишь в узких кругах. Статья была озаглавлена «Первая кровь». Автор смотрел на вещи так, как никто их не видел, или не решался видеть до него. Он взывал к полковнику Анри как к «кровавому свидетелю»: «Эта кровь дымится, она будет вопить об искуплении, но искупить ее должны не Вы, жертва благородного отчаяния, и даже не отвратительная клика в министерстве, а Ваши первые палачи, которых я называю открыто: это члены синдиката предателей. В нынешнем замешательстве национальных партий мы не смогли устроить погребальную тризну, достойную Вашей мученической смерти. Надо было потрясать на наших бульварах окровавленным мундиром и запятнанной шпагой, надо было пронести по ним гроб и преклониться перед саваном, как перед черным знаменем. К нашему стыду, мы не пытались этого сделать. Но все же национальное чувство, хотя и разобщенное и часто направленное против самого себя, вновь пробудилось».

В течение всей жизни Морраса его противники упрекали его в том, что он прославил личность Анри и представил его подделку как “faux patriotique”. * Патриотическую ложь (фр.) Но в действительности то, что сделал Моррас, имело несравненно большее и гораздо более пагубное значение.

Он переосмыслил происшедшее, придав ему неслыханный масштаб. Ни один разумный человек не мог сомневаться, что либо сам Анри считал себя виновным, либо его начальники считали его виновным. Если бы Анри в самом деле знал и оценивал некий сверхсекретный документ в согласии с самим собой, со своими товарищами и начальниками, то ему незачем было бы изготовлять жалкую, неуклюжую фальшивку, и он мог бы, в случае надобности, выдержать все бури общественного мнения. Тот, кто оправдывал Анри, возлагал вину на его начальство. И в самом деле, Моррас не постеснялся бросить упрек “coterie ministérielle” * Здесь: министерской интриге (фр.) ; но ведь тем самым не подорвал ли он основу своей защиты армии и прежнего министра? Можно было считать дрейфусаров способными подкупать депутатов и подстрекать военных; но кто считал их настолько сильными, чтобы втиснуть бритву для самоубийства в руку начальника разведывательной службы, не знавшего за собой какого-нибудь тяжкого прегрешения, – тот приписывал им сверхчеловеческое могущество, неслыханное в жизни и в истории.

И Моррас создал, вместе с этим отчаянным утверждением, сопровождающий его миф, самый таинственный и опасный из всех: миф крови. Эта неискупленная кровь, пролитая вражеской рукой, вопит об отмщении и является первой каплей целого моря крови, которая прольется во Франции от коварного и опасного нападения извне и изнутри. Мифологизирующий взгляд этого мнимого рационалиста усматривает здесь не что иное, как кровавое колдовство для сплочения своего клана перед dernière bataille. * Последней битвой (фр.)

И вместе с тем он сталкивает самого себя на путь, едва ли предсказуемый для этого лирика и фелибриста * Исследователь провансальского языка и литературы, от французского félibre –провансальский поэт или писатель , друга Мореаса и Мистраля, литературного критика и рассказчика. До самой смерти ему придется оправдывать эту статью, неизменно выдавая ее за «лучшее и, во всяком случае, полезнейшее дело» своей жизни.

Между тем, нельзя сомневаться, что эта статья была ложью, и что Моррас никоим образом не заблуждался на этот счет. Но это была не ложь в обычном смысле слова. Если бы в этот момент и в этих обстоятельствах состоялся пересмотр, то, как можно предполагать, дело Дрейфуса завершилось бы как простое юридическое расследование, без сколько-нибудь значительных политических результатов, – но престижу и уважению к армии был бы нанесен, с любой точки зрения, чрезвычайный ущерб. Моррас не мог, в самом деле, верить, что поведение всех военных инстанций в деле Дрейфуса было безупречно. Но он был в самом деле убежден, что существование Франции находится под угрозой – изнутри и извне – и что армия представляет, в любом смысле, последнюю гарантию ее сохранения. И в этом отношении дрейфусары были ее опасные враги – именно в том случае, если Дрейфус был невиновен. Они пытались привлечь армию к суду, перед которым она никак не могла бы выстоять, к суду индивида, кичащегося своим человеческим достоинством. Дрейфусары убили Анри в том смысле, что в каждой армии несправедливость подразумевается сама собой. Кто стал бы вникать в жалобы всех армейских Урий * Урия – военачальник библейского царя Давида, посланный им на смерть без всякой вины , не смог бы перейти от чтения к действию. Это забывает Клемансо, и раз он ограничивается одним только случаем капитана Дрейфуса, то он подкуплен синдикатом – даже если не получил для своей газеты ни одного су. Подсознательный ход мыслей Морраса можно свести к простой формуле: справедливость убивает жизнь.

Поэтому ему кажется, что его ложь, в некотором более глубоком смысле, все же является правдой. Когда дело Дрейфуса превратится из юридического дела в политическое, и вообще окажется в центре французской политики, армия и церковь подвергнутся более сильным нападениям и опасностям, чем можно было представить себе прежде; но зато при этой угрозе консервативные слои народа – единственная его положительная часть – теснее и решительнее сплотятся вокруг них, обеспечив их выживание.

Ложь, являющаяся интеллекту тем, что она есть, но созвучная более глубокой тенденции жизни, может быть названа жизненной ложью. Жизненные лжи бывают не только у индивида, но также у сословия, эпохи или исторической тенденции. Статья Морраса об Анри представляет не что иное как жизненную ложь ядра французской армии. В области политики ее следствием была Аксьон Франсэз, и не случайно она пользовалась наибольшей симпатией в армии ( и в церкви).

Жизненная ложь армии, оказавшейся под глубокой моральной угрозой, была началом итальянского фашизма: ложь, будто битва при Витторио Венето решила исход мировой войны.

Жизненная ложь армии, оказавшейся под глубокой моральной, а также фактической угрозой, была одной из предпосылок немецкого национализма: это была легенда об ударе ножом в спину.

Это совпадение надо подчеркнуть как исходный пункт, уже обнаруживающий недостаточность абстрактных культурно-исторических категорий.

Было бы несправедливо по отношению к Моррасу полагать, что и он нашел в коллективной полезности простое и бесспорное решение проблемы истинности. Для него истина и разум остались связанными. Именно поэтому жизненная ложь его статьи об Анри стала для него постоянным побуждением и мотивом для оправдания и рационализации.

Как выразился однажды Баррес, Моррас построил свою теорию «в согласии со своими инстинктами». При этом Боррес справедливо ищет причину ниже уровня разума, но чересчур натурализирует ее выражением «инстинкт». Здесь уместнее, по-видимому, наглядное описание: подобно тому, как дерево, пострадавшее от пореза, производит смолу, чтобы затянуть рану – и тем больше, чем глубже порез – так Моррас плетет вокруг жизненной лжи своего «самого лучшего и, во всяком случае, самого полезного дела» паутину оправдывающих, объясняющих и обосновывающих теорий. Конечно, они лишь изредка прямо относятся к этой статье, а в значительной степени вытекают из позднейших предприятий и переживаний, но все они составляют единое строение, возводимое с внушительной последовательностью. Иногда полагали, что он достиг своей великой цели – написать «контр-Энциклопедию», или даже противопоставить нечто равноценное вызывавшему его зависть и ненависть учению Карла Маркса. В определенном смысле эта идеология и есть политическое движение Аксьон Франсэз. С промежутком в 25 лет два из самых выдающихся и глубоких писателей двух «военных» поколений, Эрнест Псишари (1913) и Робер Бразиллак (1937), могли назвать его крупнейшим политическим мыслителем своего времени. Но когда в 1945 году 76-летний старец предстал перед революционным трибуналом в Лионе, несравненно более виновный перед отечеством, чем Дрейфус, но формально-юридически столь же невиновный, и когда он был осужден на пожизненное заключение и лишение гражданских прав, он воскликнул после объявления приговора: “C’est la revanche de Dreyfus” * «Это реванш (за дело) Дрейфуса» (фр.) . Как бы далеко он ни ушел от своего начала, оно держало его, как цепь, и, может быть, подлинным возмездием за его жизненную ложь было то, что до самой смерти он так и не смог постигнуть ее, а вместе с нею самого себя и свою роль.

Страница 5 из 25 Все страницы