Изначальный страх

Поэтому руководящей нитью нашего изложения должно стать «основное ощущение» Морраса, в его последовательных проявлениях. Уже с первого взгляда видно, что это основное ощущение, присутствующее даже в тончайших интеллектуальных операциях – это страх. Вначале этот страх мало напоминает общеизвестное центральное понятие экзистенциальной философии. Страх Морраса – не метафизический по своей природе, это вовсе не боязнь «растворения сущего * В оригинале Seienden, буквально: «того, что существует» в Целом». В соответствии с обычным смыслом этого слова, Моррас испытывает страх за что-то и перед чем-то. И негативная, и позитивная направленность страха относится к предметам и отношениям исторического и современного мира. Поскольку ощущение неуклонно превращается в мысли, то некоторые явления обосновываются и оправдываются, а другие критикуются и отвергаются. В целом отсюда возникает общая доктрина политического добра и политического зла – причем центр тяжести ее составляет учение об устрашающем и ненавистном враге, которого Моррас преследует даже в самых ранних формах его исторического проявления. Но дело никогда не сводится к самодостаточной философии истории: это всегда указание на практику, призыв к политической борьбе. Наконец, у Морраса сам страх как таковой никогда не становится предметом рассмотрения, но обсуждаются конечные причины его возможности, и притом с такой остротой построения понятий, что смысловая связь его политического анализа с абстрактными формами философского мышления становится необозримой: причина страха и его предмет оказываются тождественными в своем субстрате и универсальными в своем значении. В самом деле, то и другое, в конечном счете, не что иное как сам человек. Страх за «человека» и страх перед его неожиданными человеческими («бесчеловечными») возможностями есть главная черта духовной истории Европы в течение ста лет. Возможно, этот страх никогда прежде не проявлялся с такой подавляющей силой, как у Морраса, и вряд ли у кого-нибудь другого столь отчетливо проявляются те примеси и конкретизации, которые делают его столь же сомнительным, как и законным ощущением.

Его страх проявляется заметнее всего, когда речь идет о существовании прекрасного. В самом деле, для Морраса прекрасное – это по самому своему существу хрупкое и угрожаемое. Уже самое произведение искусства кажется ему чудом – перед лицом «изначального хаоса»: уроженец солнечного Мартига представляет себе этот хаос темной затхлостью болот, читатель Лукреция – бессмысленной пляской атомов. Еще удивительнее тайна и непостижимая удача – сохранение прекрасного вопреки течению времени! Ведь хватило же одной венецианской бомбы, чтобы разрушить прекраснейшее из прекрасного – Парфенон? И разве сегодня он не находится под такой же угрозой, как в каждый час своего существования? «…Любая небрежность, сотрясение земли, волнение моря, ребяческая страсть к разрушению, человеческое невежество, дождливый и жаркий климат – все это так легко может отнять у нас и уничтожить это сокровище». Для Морраса прекрасное не заложено во внутренней сущности мира и потому непобедимо – оно как будто возникает из некоей небрежности бытия и может продолжаться лишь до тех пор, пока изначальная грубость мира не обратится против него. Поэтому страх за прекрасное и боязнь его уничтожения неотделимы от его существования: «В самом деле, требуется долгое время, методические и длительные усилия, почти божественные намерения, чтобы построить город, возвести государство, основать цивилизацию, но нет ничего легче, чем разрушить эти хрупкие строения. Несколько тонн пороха тотчас же взрывают половину Парфенона, колония микробов истребляет афинский народ; три или четыре низменных идеи, выстроенных в систему глупцами, в течение одного столетия ухитрились обесценить тысячу лет французской истории».

Итак, прекрасны не только храмы и статуи, но и общественные явления: государства, народы, религии. Но если Моррас видит, что храмам угрожают разрушительные силы природы, то врагами прекрасных идей оказываются другие идеи, которые он приравнивает, в очевидной параллели этого предложения, враждебным человеку элементарным явлениям.

Это означает серьезную подмену понятий: соизмеримое представляется как образ несоизмеримого. Подобное описание – не мышление: это непосредственное выражение ощущения.

Ощущение состоит в том, что всему государственному порядку угрожает нападение «варваров из бездны», с их бессмысленными словами о свободе и равенстве.

Ощущение, опять-таки, состоит в том, что Франция сжата, сдавлена, расплющена между англосаксами и немцами, северными и южными славянами, исламом и Китаем: «Что делать маленькой Франции среди всех этих гигантов?…Может ли она избежать судьбы древней Греции?».

И это по-прежнему ощущение, когда молодой писатель преследует чуждые влияния на синтаксис, порядок слов и стиль, приходя к выводу, что «…здесь загублено самое глубокое в нашей народнй и языковой природе, или ему угрожает гибель».

Все его высказывания о монархии без сомнения имеют своим основанием страх: «Франция нуждается в монархии, и если…она не удовлетворит эту потребность…, это будет означать конец Франции».

Этот воображаемый конец – когда «еврейский» мир будущего будет населять единое, уже не разделенное на нации человечество – отнюдь не был для Морраса простой фантазией; реальность его столь сильно запечатлелась в его ощущениях, что сильнейшие из его аргументов почти всегда выдают стремление успокоить собственные сомнения. В самом Моррасе тоже сидел Жорес, и он должен был без конца писать, чтобы подавить в себе его могучий голос. Но то, что для великого политика из Кастра было поводом всечеловеческого оптимизма, для лирика из Мартига было кошмарным сном: «Некое незаметное вырождение пришло во Флоренцию, потом в Италию, потом на всю планету, которая день ото дня становится все более холодной, уродливой и варварской».

Это возрастающее уродство мира – не что иное как непрерывное разложение тех «прекрасных неравенств», которые делают прекрасное прекрасным, государство сильным, народ здоровым; это победа болота с его унижающей, разлагающей, омрачающей силой. «Любопытство любопытно ко всему, терпимость терпима ко всему, то и другое в равной мере. Когда все вещи находятся в равновесии, у них одинаковый вес и одинаковая цена. Важное и неважное, более ценное и менее ценное – неразличимы при факелах свободы».

Ощущение, всё дальше заходящее в своеобразном развитии, делает таким образом решающее для него отождествление: болото – сила, враждебная жизни и красоте – тождественно либерализму, господствующему мышлению современности. И здесь обнаруживается, что за видимым, как будто политическим страхом Морраса кроется, в конечном счете, страх за самого себя, или за человека «как такового»: «Когда, таким образом, либеральная ложь распространится по всей земле, когда анархизм и всеобщий демократизм распространят предвиденную Ренаном «панбеотию», и в должное время явятся предсказанные Маколеем варвары из бездны, тогда человек может исчезнуть как человеческое существо, исчезнув в образе француза, грека или римлянина».

Страница 19 из 25 Все страницы