Блёстки маскарада

После похода во дворец дожей чувствуешь себя так, будто отстоял очередь в собесе, и при этом любовался «Девятым валом» и «Утром в сосновом лесу». Хочется неполитического убежища, сада с фонтаном, где можно присесть на зелёную скамейку и забыться в мечтах. Но на Пьяцце такая же толкучка, как во дворце дожей. И не то, чтобы пик сезона, но всё равно народу набралось. Постепенно меня относит к аркам в торце Сан-Марко, сквозь которые, словно сквозь решётку в сточной трубе, толпа, разбиваясь на мелкие комочки,  просачивается на парадную улицу Двадцать третьего – читатель ждёт уж рифмы «съезда», – но на самом деле марта.

На каждом повороте улицы с сувенирными лавками на меня уставлены пустые глазницы овальных лиц, обрамлённых ворохом лент, перьев и кружев, на любой размер, любой цены, и при этом совершенно одинаковых. Когда я смотрю на них, я думаю, что попытки воссоздать динозавра по его ДНК привели бы к такому же удручающему однообразию, поскольку генофонд популяции произойдёт из одного-единственного организма. Искусство изготовления масок погибло в 19 веке, когда австрийцы запретили карнавалы, и возродилось только 30 лет назад.  И, как всё «возрождённое», они похожи друг на друга и не пригодны к практическому употреблению. И делают их сейчас из гессо, не так, как раньше. Раньше-то мастера отливали их из папье-маше в специальных формах, а потом искусно раскрашивали. Да-да, из «папье маше», жёваной бумаги. (Я в своё время пыталась изготовить маску из газетной папье, по рекомендации журнала «Костёр», но она оказалась недостаточно маше, и на лицо мне всё время налипали слова «Правды»).

Для настоящих венецианских масок использовали и другие материалы: из лёгкой навощённой ткани делали ларвы, из бархата – моретты, из кожи – коломбины. Коломбина – это полумаска на палочке. Моретты – чёрные маски с прорезями для глаз, – закрывали всё лицо. Держать их нужно было зубами, – не выпить, не закусить, и на такое соглашались только женщины. Ларвы, наоборот, позволяли и выпить, и закусить, не снимая маски. Как выглядят ларвы, можно увидеть на картине Каналетто «Приём посла во дворце дожей», где на первом плане в лодке прикрываются расписным зонтиком с султаном две фигуры с белыми вытянутыми мордами, в чёрных шляпах и капюшонах. Увидев такую рожу, невольно воскликнешь: «Вот лярва!» По определению лучшей в мире энциклопедии – «Словаря иностранных слов» Локшиной и Корицкого, издания 1955 года, в котором можно найти толкование любого странного слова, – ларвы римлян это шебутные духи предков (в дальнюю поездку возьмём лары, а ларв лучше оставить). Для зоолога ларвы – это личинки насекомых (кстати, не происходит ли «личинка» от «личины»?);  зоологу, увидевшему замаскированного венецианца, покажется, что это личинка стрекозы прикрывает морду замечательной откидной челюстью на шарнире.

Маски из папье-маше, подобные нынешним сувенирным, называли баутами. Баутами называют так же и маскарадные костюмчики целиком:  маска (ларва или баута), шёлковый чёрный капюшон, плащ, треуголка, – их носили и мужчины, и женщины. Костюм простонародной женщины назывлся «зенда» – в таком костюме, накинув шаль, будущая императрица Мария Фёдоровна смешалась с толпой, чтобы посмотреть карнавал. Вот было для неё счастливое, беззаботное время!

Венецианцы носили маски семь месяцев в году, пока длился их знаменитый карнавал, аналогичный нашей масленице, прощальный дебош перед постом. Это слово производят от «карне» (мясо) и «вале» (ну, все мы читали Евгения Онегина). А может быть тут таится гораздо более сложное слово, которое потом приручили и сделали понятным, вроде как некоторые говорят «полуклиника», думая, что это неполная клиника, или «постерилизованное» молоко – его немного постерилизовали и бросили.

Забавно, как возникают подобные праздники. В первый раз карнавал в Венеции устроили по случаю победы над каким-то епископом Ульрихом. Епископа поймали, притащили в Венецию и отпустили только, когда тот пообещал каждый год присылать быка, 12 свиней и 12 буханок хлеба к празднику масленицы, который по-венециански называется Жоба Грассо. (Интересно, сколько людей можно накормить одним быком и дюжиной свиней, если ты не Иисус Христос? Не продешевили ли венецианцы?) Трофейного бугая ежегодно резали на площади Сан-Марко и отмечали это событие междусобойчиком. Долго ли продолжались поступления быков и свиней, непонятно: Ульрих когда-то же ведь умер и перестал поставлять съестное, – но венецианцы привыкли собираться, праздновать, и кричали при встрече с мясом: «А-а, карне? Вале!»

Полюбили устраивать всяческие развлечения во время закуски и выпивки. Народ простодушен и чист, и всё ему интересно. Вот недавно мы все стояли и смотрели на драку гусей в парке. А в Венеции на площади Сан-Марко гонялись за быком, чтобы его заколоть – коррида раньше была популярна не только в Испании, но и в Италии. Любовались живыми пирамидами Форца д’Эрколе (Геркулесова сила) на баржах – делай раз, делай два, делай три, рассыпься! Интересным зрелищем был Volo del Turco – полёт турка; нужно было спуститься по канату с Кампаниллы во двор дворца дожей, читая стихи, восхваляющие дожа («Я маленькая девочка, играю и пою. Дандоло я не знаю, но я его люблю»). Говорят, что этот номер впервые исполнил какой-то сумасшедший турок (у мусульман даже женщины были мастера ходить по канату). Началось с турка, кончилось уркой – так потом жулики или пленные зарабатывали себе помилование.

Словом, развлечения были разнообразны и многосторонни. Тут-то и пригодились общества «разноцветные кальсоны» – вариант комсомольской организации. Если бы комсомола не было, его нужно было бы выдумать: мужчины любят драться, и для того, чтобы отвлечь их от этого пустого времяпровождения, нужны молодёжные организации. Пионеры и комсомольцы носили галстуки и значки, а венецианцы надевали рейтузы цветов своего общества – те самые, которые так здорово выглядят на картинах Карпаччо. Если увидите на картине, что одна штанина красная, а другая чёрная – перед вами средневековая комса. Да и сейчас молодёжные банды в Америке имеют знаки различия; штаны они не красят, но приспускают их. Помогает чувству причастности. Задачей этих кюлотов была организация потех: турниры на площади Сан Марко, процессии с живыми картинами на носилках, фейерверки, балеты, маскарады, спектакли, декорации для которых делали известные художники.

Во времена карнавалов люди сильно распоясывались. Кавалеры стреляли в дам из рогатки надушенными яйцами. Чем и как были надушены яйца, я не успела выяснить, потому что магистрат эту забаву запретил. Магистрат вообще старался всем испортить настроение и всё опошлить; например, запретил мужчинам переодеваться в женское платье и проникать в женские монастыри. Весь этот кафе-шантан, дым коромыслом, фет-де-гала был продолжением рококо другими средствами, перефразируя основоположников марксизма. Со стороны кажется, что венецианцы перебрали увеселений; признаюсь, меня бы рококо как образ жизни утомил. Не слишком ли много, если семь месяцев в году все одеты в клоунские костюмы: домино, бауты, красные плащи, чёрные панталоны,  и в праздник ли праздник, который всегда с тобой? А вот такой морально-этический вопрос – не прирастёт ли маска к роже? Шутка превращается в реальность, улыбка становится гримасой... Противно долго носить маску, говорить изменённым голосом, и не то, что думаешь. Хотя с другой стороны, да простит меня мисс Маннерс за очередное клише, в жизни очень помогает мелкий маскарад, коломбина на палочке.

Ах, опять я впала в нравоучения, а всего-то собиралась сказать, что мне неохота каждое утро сметать с крыльца серпантин и конфетти, и даже чёрную икру мне бы не хотелось есть ложками. Увы, занудам свойственно философствовать. Помнится, в «Науке и жизни» печатали дневник космонавта Лебедева. Автор, вероятно от невесомости, высказывался не только по космическим, а вообще по всем вопросам («Высоцкий не Пушкин, и не Есенин», что в сущности очень верно). К бытовым вопросам Лебедев тоже относился бестрепетно («Бывало, летишь ночью в туалет...»). Боюсь, что я иду по стопам Лебедева, но с собой не справиться.

Поговорим лучше о том, зачем сами венецианцы карнавалили. Они ведь тоже люди, и тоже наверно давились от избытка рококо? Прямое предназначение маски – личина, персонаж, игра в другого человека или фантастическое существо. Но у венецианцев главным предназначением маски было не перевоплощение для танца, спектакля, пантомимы, а желание за ней спрятаться, превратиться из Джекила в Хайда, или из Энгельса в Маркса: напакостить и свалить всё на автора «Капитала». Поэтому маски всё время выпирали за пределы маскарада. Во многих местах маски носить было удобно или даже обязательно. В конце 18 века специальным указом дамам предписывалось появляться в театре в маске и полном баутном облачении. В игорных домах-ридотто, коими славилась Венеция, сосредоточенно резались в карты дамы под защитой чёрных моретт, их кавалеры в ларвах и баутах; проигрывали состояния, не боясь кредиторов. Маски были необходимы, чтобы соседи не знали, чем ты тут занимаешься. Отсутствие анонимности остро ощущается в деревне, где тебе сообщают: «Мы видели с моста, как вы в лодке ели бутерброды – а с чем были бутерброды, мы не разглядели!» В деревне при встрече сразу выкладываешь: «Иду на почту звонить матери», потому что всё равно всё выспросят. В городе анонимности побольше, но всё равно знакомые подворачиваются в самый неудобный момент. Предположим мы с Лоренцо Грасси собрались ошмонать соседский огород, ну как тут без бауты? Особенно хороши ларвы, которые даже голос изменяют.

Правда, соседи тоже наловчились: известен случай, когда патриция Андреа Меммо, возвращавшегося от любовницы, узнали по икрам, – а не высовывай икры! Но это скорее исключение: узнавать человека, который надел маску, считалось неприличным. По общественному договору, когда ты надеваешь маску, вокруг тебя включается силовое поле приватности. Нищие просили милостыню в маске, чтобы не было так стыдно. Мне тоже хочется свободы: хорошо бы заявиться в театр в бауте и затеять там драку. Само собой, маски дарили и сексуальное раскрепощение. Но на меня большее впечатление произвело раскрепощение доносов, и допросы в масках. «Кто тебя допрашивал?» «Кажется, Панталоне». «А кто настучал?» «По-моему, Пульчинелла». «А бил кто?» «Сганарель».

В детстве я любила маски. И я была благодушнее, и маски были у нас добрые, домашние: медведь, обезьяна, Дед Мороз с кудлатой бородой. В них, в отличие от венецианской маски, была индивидуальность, и это их спасало. Однажды я изображала для родителей Деда Мороза в такой вот маске. В том, что меня узнали, я не сомневалась: уж очень по-хозяйски мама оправила на мне полы тулупчика. Каково же было мое изумление, когда назавтра и папа, и мама наперебой меня уверяли, что приходил настоящий Дед Мороз. (Нет, как хотите, наивность моих родителей била через край: они и в Деда Мороза верили, и детскими книжками зачитывались, и считали, что детей находят в капусте. А мама, когда видела беременную женщину, объясняла мне, что та огурцов наелась. И я потом в бане – «Смотри, мама, сколько здесь огурцов наелись».)

Теперь я отношусь к маскам со страхом. Маски меня пугают застывшей гримасой, тем, что похожи на человека, но не человек, робот без души, или, еще страшнее, мертвец, который почему-то двигается. Хотя, если они маленькие, с ладошку, в золотой пудре, с розовыми щеками, если купить их целое ведро, бросить на большое полотно и приклеить, как лягут, может меня такой коллаж и не испугает. В венецианской маске утрирована неестественность, она абстрактна, и детской игрой от неё не пахнет. Это взрослые игрушки, а взрослые игры плохо кончаются. Венецианская маска является символом разврата для художников, романистов, режиссёров. У меня эти длинные носы ассоциируются с анекдотом о трудностях удаления миндалин через задний проход. Почему-то венецианские маски модны, особенно большие, белые, в обрамлении перьев и шифона, и продают их во всех столичных городах. Как напугали они меня своими в буквальном смысле пустыми глазами в квартире, которую мне предлагали купить: как будто злые духи просунули свои рожи сквозь побелку! И чтобы собственными руками к собственной стене приколотить такое?! Изыди, изыди, анафема!

И карнавал меня не радует, хотя я люблю праздничную толпу, хотя мне понятны слова Маяковского: «Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слёзы из глаз. Сильнее и чище нельзя причаститься к великому чувству по имени “класс”». От толпы получаешь заряд энергии, она источает флюиды, возбуждающие нервную систему. Особенно жадно впитывают этот допинг молодые мужчины (по современной терминологии «подростки», хотя в их возрасте короли командовали армиями). Тот, кто не ведает чувства толпы, не испытал одного из важных чувственных наслаждений. Это наслаждение, как и все остальные, не всегда безгрешно: толпа часто занята малопочтенным делом – например, с интересом разглядывает, как старая армянка идёт по узкому, с палец, карнизу, пытаясь скрыться от погрома. Но не будем об этом. Будем о невинных толпах, о том, что приятно оказаться в толпе празднующих, если в ней не очень много пьяных. А толпы в масках страшны. Такая толпа распадается на молекулы; возникает антипод единения – полное отчуждение... Пугает отсутствие лица – вот почему мы, люди западные, не доверяем фигурам в парандже. Они среди нас, но их как бы и нету; они невидимы, и намерения их неясны.

Есть только одна ситуация, в которой маски меня устраивают – это театр; там ряженые только на сцене, и всё под контролем. Случайно я увидела кусочек «комедиа дель арте» в фильме о Гольдони – как будто его вечный соперник Гоцци, пытавшийся возродить комедию масок, и тут сумел подлить ложку дёгтя. О, как странны были эти маски, как диковинны жесты актёров, как быстро я влюбилась в это зрелище и поняла, что влекло к балаганчику и Блока, и Мейерхольда, и Прокофьева – мне хватило двухминутной сценки на чужом языке. В движениях артистов была такая подчёркнутая, кукольная выразительность. В этом мире действительно можно сойти с ума от любви к трём апельсинам. Тогда Гольдони победил Гоцци, тогда комедиа дель арте казалось бы умерла, но оказалось, что она только уснула. Сила её воздействия настолько велика, что она возвращается к нам всё в новых и новых обличьях. Например, мыльная опера это комедия дель арте: характеры заданы, меняются только ситуации. Но мне хотелось бы увидать не мыльную оперу, плохо разыгранную и глупую, а классическую пьесу Гоцци, с масками, с блестящим стремительным диалогом.

В магазинах есть существа и покруче масок – это марионетки. Это вам уже не чеширская улыбка-маска, это целое существо. Венецианцы пережили увлечение марионетками в 18 веке. Во времена Гольдони в каждом доме был свой кукольный театр. Как выглядел такой театр, можно сейчас видеть в доме-музее Гольдони. Там есть и маленькая сцена, и фигурки в старинных мятых костюмчиках, и можно прочитать, сколько палочек шло на изготовление дам, и сколько на кавалеров. «Мать моя занята была моим образованием, а отец – развлечениями. Он велел построить театр марионеток. Он сам их водил, а с ним трое-четверо его друзей, и я в свои четыре года считал, что это восхитительная забава», писал Гольдони. Потом марионеток подзабыли, а теперь вот опять вспомнили, и делают их для туристов.

Входишь в лавку, видишь ряды на ниточках, и хочется сказать: «Здорово, ребята!» Может и сказала бы, может и ответили бы, но мы стесняемся, нам неудобно разговаривать друг с другом – сочтут за сумасшедших. Марионетки тихо висят вдоль стен, и ждут хозяина. Они готовы повиноваться, как собака, малейшему твоему движению, если ты хороший дрессировщик. Я думаю, что водить куклу так же трудно, как и играть на скрипке. Ловко манипулировать пальцами, не путаться в нитках, и ещё ежесекундно думать о своей ответственности за другого – сколько это можно выдержать, часа два, не более? Кто-то наверно создан быть кукловодом, кому-то это приятно, но не мне.

В куклах есть нечто чудесное и интригующее. Стоит только кукле шевельнуться, и она оживает. Степень человекоподобия и размеры куклы имеют значение, только когда разглядываешь её неподвижную в магазине. Так же, как луна, марионетка обладает не только реальными, но и воображаемыми размерами. Новая луна, поднимаясь над горизонтом, кажется огромной и оранжевой, и вдруг скачок, и она уже далёкая, маленькая, светлая, и блестящая, как перламутровая пуговка. С куклой обратный эффект – как только она начинает двигаться, она вырастает.

Так же, как есть люди, которые держат дома музыкальный инструмент, желательно большой и чёрный, не умея на нём играть, так другие покупают марионеток, и вешают на стенку для украшения. Маленькая фигурка висит на шнурках, не испытывая, по-видимому, никакого неудобства. Но, как хотите, это бесчеловечно. Подумайте, каково быть марионеткой, которая никогда, (понимаете, никогда!) не двигалась? Марионетка это не игрушка, а артист. Покупать её как сувенир всё равно, как заводить сенбернара, он приятный, большой, но делать ему в квартире совершенно нечего. И почему марионетка, к чему эта фамильярность? Не марионетка, а марионета! Давайте уважать наших друзей.

Я толком-то и не понимаю кукол. В детстве ими не интересовалась; не видела кукольных спектаклей, если не считать передачи «Спокойной ночи, малыши» с Хрюшей и Степашкой. Мне они были несимпатичны, потому что писклявили  и очень уж мельтешили, стараясь доказать, что они живые. Кукольных мультфильмов я не любила, и в детской наивности считала, что их снимают халтурщики, которым лень рисовать, а бабла хочется. Будучи взрослой, я увидела «Необыкновенный концерт» Образцова, – понравилось, но скорее не куклы, а содержание. И ещё был один спектакль, на который мы ходили с матерью, чуть ли не последний, на котором мы были вдвоём. По сцене прыгали японцы, у которых на головах были огромные маски – овощи; представляли «Чипполино». Я помню, что мама радовалась этому зрелищу, а я радовалась её радости. Рядом сидел маленький мальчик и всё время спрашивал: «А когда это кончится?» Я удивилась – чем ему спектакль не полюбился? «Наоборот», – объяснила мама, – «Ему нравится; он боится, что вот-вот кончится». Мама понимала детский и кукольный, а я – нет. Поэтому делюсь своими наблюдениями со стороны, как «немец», не знающий языка кукольной страны.

Марионетки в магазинах Венеции – народец пестрый. Некоторые совсем крошки, с круглыми личиками, на которых нарисованы глазки, носики и ротики. На эти лица потрачено столько же времени, сколько природа потратила на лицо Собакевича: шлёп и готово. Которые побольше, те уже с настоящими носами. Чем крупнее марионетка, тем лучше она вырезана и одета. Некоторые совсем как люди. Кто-то отдаётся изготовлению кукол со страстью, и получаются удивительные результаты. Особенно меня привлекла одна пара. Они разительно отличались ото всех. Высокого роста – мне по колено. Лица их были уродливы, но не неприятны, немолоды, слегка карикатурны, с острыми вытянутыми носами, но с выражением ума и достоинства. Одеты с безупречным вкусом: она в изысканном платье с фижмами, зелёном, отделанным кружевами, он в бордовом камзоле с вышитым воротником.

Предположим, я привожу их к себе. Они меня ждут, встречают по вечерам, мы пьём чай с сушками. На улице им без меня появляться нельзя – их похитят мальчишки и открутят им руки и ноги. День они коротают, например, за карточной игрой, – нужно где-то найти им миниатюрные карты. Может быть, подключить для них итальянское телевидение. Надо будет купить им телефонную карточку, чтобы они могли звонить родным. Плитой им нельзя пользоваться – могут загореться, – но еду они могут разогревать в микроволновой печи – буду приставлять им стремянку. Как ни крути, вся жизнь этих человечков будет замкнута на меня. Оставить их дома и уехать в отпуск жестоко. Вместе путешествовать и неудобно, и опасно, вдруг потеряются, и как они будут без меня, маленькие, непрактичные, ничего не понимающие в современной жизни?  Самые страшные слова, которые я когда-то услышала: «Мы в ответе за тех, кого приручили».  Я не могу толком приглядеть даже за моим плюшевым бассетом, иногда только поглажу его по голове, когда поднимаюсь на антресоли. Кто-то может гореть стабильным, ровным светом всю жизнь – у них достаточно керосина. Меня же всю жизнь гложет мучительное чувство вины от невозможности оправдать чужие надежды.

Страница 11 из 24 Все страницы