ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Базилика

Скажите, какой континент придумал континентальный завтрак? Я ему ничего плохого не сделаю, я только в глаза погляжу: что ж ты так? Континентальный завтрак лишён воображения. Есть ли что скучнее фестонов бледно-розовой ветчины и бледно-жёлтого сыра? О-о... начинать утро с вот такого! Я себя люблю и стараюсь нанять номер без завтрака. Впрочем, на сей раз случилось удивительное! Ни до, ни после... Хозяйка гостиницы предложила мне завтракать бесплатно: впервые за границей мне на пользу пошло то, что я русская. (При том, что мы насолили полмиру, люди, побывавшие в России, начинают нас крепко любить, а за что, не пойму, разве мы достойны этого со всей нашей ксенофобией и фанаберией?). Я была тронута, благодарила и не призналась, что из меня не сделаешь домашней кошки, и я всё равно буду убегать на помойку и лакомиться селёдочными головами.

Если без пафоса и начистоту, то может быть эта ветчина и этот сыр и неплохи, но мне с утра, когда я за границей, хочется кусок торта с кофе в уличном кафе. Кофе я пью по-венски, а пирожное выбираю с ягодами, орехами и фруктами. Да, вот так-то! Я умею сделать из жизни праздник масштаба если не Первого мая, то хотя бы дня рождения Фридриха Энгельса. Если кофе налит в чашку, а не в бумажный стаканчик, и в нём молоко, а не белая труха, которую полностью растворит только царская водка, если на тарелке пирожное, а не глинистые «куки с чоклет-чипами», я переношусь душою в ту эпоху, когда в петербургских магазинах царил минимализм, но зато на углу Невского и Гоголя можно было выпить кофе с нежнейшей, пропитанной ромом «картошкой»; в буфете Литературного кафе (вход с Мойки) заказать бутерброд с чёрной икрой на лепестке жёлтого масла; на углу Некрасова и Литейного подзакусить блинчиками с творогом в обществе женщин в деловых костюмах покроя «райком партии»; в кафе гостиницы «Приморская» в полутьме за интересным тет-а-тетом с расстановкой полакомиться наполеоном; в Метрополе средь шумной толпы матерей и жён съесть слоёный пирожок... да вот собственно и всё: в других местах невкусно и непразднично.

Ну, пора – пора наполниться едой и впечатлениями. Я раскланиваюсь с весёлыми итальянскими матронами, которые пришли поболтать с дневной дежурной, и выхожу из гостиницы. Я уже знаю, как выглядит моя улица, но всё равно прихожу в восторг. Представьте, до противоположной стены, высокой, старинной, от силы три метра, и если поторопиться с выходом, можно с разбегу и лоб разбить. Воздух в этой щели стоячий – а куда ему собственно идти? Окна домов через одно закрыты щитами, на которые налеплены афиши, зовущие в прошлое, иногда даже на год назад. Формой эта гордая, но исхудалая «калле» напоминает дверную скобу, приставленную концами к планке Большого прешпекта, параллельного Большому каналу.

Имя прешпекту то Страда Нуова, то Мерсерия, но это не важно, никто не замечает этих топонимических перескоков; смены имени происходят незаметно для путешественника: будто идёшь по одной и той же длинной улице, то широкой, то узкой. То подымаешься на горбатые мосты, то проходишь по галерее, которая чуть не вровень с водой, то вновь бредёшь между домами, похожими то на палаццо, то на скопище коммуналок, мимо сувенирных лавок, ресторанов и баров, где подают пиццу и каракатиц. Этот длинный широкий проспект, где я вчера обедала, забит людьми, как артерия склеротическими бляшками, и меня, как распоследний тромбоцит, всюду отжимают к стенке, подпихивают в спину и обгоняют. И не надо бы никуда спешить, но, повинуясь стадному инстинкту, поневоле сам ускоряешься. Стараясь не наступить никому на ноги, шкурой и нутром понимаешь, что личность – пена на гребне истории, а настоящий двигатель прогресса – народные массы.

Некоторых в этом потоке, как сор, прибивает к берегам, и они застревают в очередной лавке с сувенирами или в рюмочной, но ты остановиться не успеваешь – не хватает быстроты реакции. Проскакиваешь мимо кофеен, и думаешь, что вот там бы мог поесть, но не успел, или вот тут... При виде пропущенных забегаловок и упущенных возможностей охватывает чувство обиды и злости на свою нерасторопность, но оно напрасно. Эти ценности зачастую ложны; многие закусочные просты, как правда или Ленин:  в них подают сандвичи-субмарины, чтобы американцы не плакали и не просились домой.

Несмотря на мой снобизм, и мои вкусы недалеко ушли – сегодня я зачем-то намылилась в блинную. Уличные блины для меня до сих пор экзотика. Это теперь блины продаются в Петербурге на каждом углу, а раньше они были диковинкой. Когда я работала в Старом Петергофе, я иногда доезжала до Ломоносова, или Рамбова, как его называли в народе до революции. Блинная была прямо на станции. Там кормили квадратными блинами. Технологии такой я больше нигде не видала. Может быть её придумал Кулибин, которого сейчас оттеснили держатели франко-американских патентов. Жидкое тесто лили на раскалённую чугунную чушку, вращавшуюся горизонтально, и сползавшие с неё блины отрывали посетителям, как куски туалетной бумаги. Острое любопытство, с которым я следила за рождением моего блина, было частью рецепта.

Смотреть за изготовлением некоторых продуктов питания – дополнительное удовольствие. Только не зефира – изготовление зефира на фабрике имени Крупской, куда я попала во время ленинского субботника, напоминало инсценировку гибели «Стерегущего»: все мечутся и матерятся, открыты кингстоны, из них хлещет зефирная масса и прилипает к подошвам персонала. Замнём о зефире, поговорим об аппетитном, например, о пышках. Публичный заплыв аккуратных кусочков теста в бурном потоке кипящего масла, дружеская встреча с механической лопаткой, которая переворачивает их с животика на спинку, – всё это волновало мой нежный ум не менее сильно, чем сами горячие пончики  в облачке сахарной пудры, которую женщина в белом энергичной рукой вытряхивала из стеклянной посыпалки с металлической крышкой.

Венецианская блинная оказалась закрыта. И поделом. Это была пошлая идея, всё равно, как поехать в Париж и пойти в китайский ресторан, поехать в Италию и есть хот доги и блины; приехать в Петербург и пойти в Луна-парк... Чем же блины лучше континентального завтрака? Вот ведь тянет к вульгарной еде, к лотку с жареными пирожками. Помните пирожки – за пять копеек с капустой, за десять – с основательно просолённой мясной начинкой? Пирожки я любила. В первом классе я решила уйти из дома, жить в парке и питаться пирожками у метро, но мои 15 копеек быстро кончились, и пришлось возвратиться к родителям. Да, вот ещё какой крутой закусон я забыла упомянуть: яйца в тесте, которые я запивала горячим бульоном в «Минутке», перед самым её закрытием, возвращаясь из университета. Помните, как их было трудно раскусить, как они норовили проскользнуть в рот целиком? А знаете, чем сейчас кормят в  «Минутке»? Не знаете? Вот и хорошо.

И тут, горюя о несбывшемся, утопая в гастрономических воспоминаниях,  я увидела пирожные с земляникой. Всё стало на свои места и объяснилось. Вот в чём дело: и бесплатный континентальный завтрак, и блины с нутеллой, – это испытания на пути к пещере Аладдина, в сундуках которой разложены  нарезанные на куски пироги из песочного теста, с веером тончайших коричневых ломтиков хорошо пропечённых яблок, или с жёлтыми абрикосами, или с лесной земляникой. И в эту кондитерскую не ломились, не били витрины от волнения – такой тут попался флегматичный народ. Я хотела бы рассказать, что я съела пять кусков пирога, я хотела бы выглядеть лучше, чем я есть, но мне не хватает фантазии – именно поэтому я не романист. И пусть вы будете меня презирать, но я не скрою, что съела только один кусок, и теперь этого уже не поправишь: законы мироздания таковы, что когда я вернусь в Венецию, на месте лавки будет глухая стена и восемь краеведов, которые подтвердят под присягой, что и лавки никогда не было, и пирогов с земляникой не пекут. Нельзя войти дважды в одну и ту же кондитерскую, как заметил греческий философ.

Да, кстати, зачем же я шла по Страда Нуова, а потом по Мерсерии, вместо того, чтобы резвиться в боковых улочках? Затем, что это единственный известный мне путь к базилике Сан-Марко. Пора было заглянуть жуку-бронзовке под надкрылья.

У меня с собой был небольшой рюкзачок с ненужной ерундой – хотелось проверить одну штуку: якобы, если сдать вещи на хранение в проулке у часовой башни, можно пройти в базилику без очереди. Рюкзачок у меня взяли, но до последнего момента я не ожидала, что мой фокус с номерком из камеры хранения сойдёт мне с рук. Мне пришлось долго идти вдоль длинной очереди, с чувством, будто собираюсь купить что-то по блату – необходимо, но совестно, – и я предвкушала, как меня побьют и выкинут с паперти собора, но охранник равнодушно скользнул взглядом по номерку и отвернулся. Я всё-таки помедлила, то ли из мазохизма, то ли из ложно понятой справедливости, но мой демон Максвелла явно брезговал и номерком, и мною, у него были более серьёзные дела. Я взяла себя в руки. Пирожные с земляникой, базилика без очереди – нет, не нужно искушать судьбу. Не надо её дразнить и таскать за хвост. Жизнь непредсказуема – никогда не знаешь, когда тебя подстережёт очередная опасность и плюнет тебе в рожу; никогда не знаешь, когда удача осыплет тебя золотыми яблоками.

Чтобы судьба не передумала, я пулей влетела в собор, не задерживаясь на паперти. А зря. Чудеса начинаются прямо с паперти, и будь у меня побольше уверенности в том, что я имею право на беспрепятственный вход, я бы начала с неё, а не кончила ею. Под «кончила на паперти» я имею в виду не то, что я стояла с кепкой, собирая на обратный билет, а то, что когда я вышла из Сан Марко, успокоенно понимая, что теперь уже меня никто не станет стыдить и выбрасывать из собора, я прошлась взад и вперёд, задрав голову, разглядывая изумительные мозаики на потолке и мемориальные плиты на облицованных мрамором стенах.

Современное здание базилики Сан Марко – это результат многочисленных перестроек исходного здания 11 века. Рёскин поделил жизнь базилики на три возраста – византийский, готический и дерьмовый (стиль эпохи Возрождения), – да, всегда стоял за правду. Хотите соглашайтесь, хотите нет, но учтите, что Возрождение собору действительно подпакостило: значительная часть византийского декора была принесена ему в жертву, – а теперь-то до всех дошло, что византийская часть самая интересная.

Шагнув за порог, я оказалась в ярко освещённом золотом ларце. Крышка ларца была золотая, стенки мраморные, дно выложено цветными камушками. На потолке и верхней части стен сияли и искрились множества золотых фасеток. С потолка свисали роскошные паникадила тёмной бронзы с рубиновыми стаканчиками для свеч.

Стены напомнили мне наш ореховый шкаф, перед которым я проводила в детстве долгие минуты, высматривая в древесных волокнах тропические леса и львиные морды. Да, та фанера была исключительная – никогда потом не видела я панелей такой извилистой древесины. Шкаф был сделан на заказ: после войны можно было заказывать мебель, и не только можно, но и нужно, потому что в магазинах ничего не было. Маме с бабушкой после эвакуации из их разобранного на дрова дома вернули только рояль и люстру. Куда девать салопы? Пришлось заказывать платяной шкаф. Простой он был формы, прямо ящик, но для отделки мастер взял ореховую доску и нарезал её продольно на четыре тоненькие фанерки. Рисунок на них был, естественно, один и тот же, и их разложили так, чтобы получилась панель с двумя осями симметрии – вертикальной и горизонтальной. То же самое в базилике сделали с мрамором – распиливали каждую пластину на четыре и раскладывали так, чтобы верхняя половина была зеркальным отражением нижней, а правая – левой.

У Рёскина я прочитала, что все дорогостоящие материалы в соборе использовались только для облицовки и инкрустации. Здание построено из кирпича, который облицован тонким слоем мрамора. Поскольку слой тонкий, резьба по мрамору должна быть неглубока. Все узоры и украшения располагаются на уровне человеческих глаз. Там, где их не разглядеть, их и не делали. Мраморные колонны в Сан-Марко – это тоже декорация, прилагательное в смысле Митрофанушки,  они приставлены к стенам для красоты многоцветными пучками, ничего не подпирают и не поддерживают.

Экономия в отделке связана с тем, что всё в Венецию приходилось завозить, и дорогого хватало только на облицовку. Многое в отделке базилики было награблено. Никаких денег не хватило бы купить всё это. Большинство мрамора было вывезено из Константинополя в виде готовых колонн и плит. Готовое приладить трудно, и до того, чтобы подбирать мрамор по цвету, руки уже не доходили. В общем, получалось что-то вроде гостиной обычного дома, на стены которой вешают вперемешку любительские фотографии, магазинные картины, в отличие от дворцовой залы, где всё сделано по заказу.

Базилика украшена щедро, её множество архитектурных деталей и скульптур заслуживает самого внимательного изучения. Мало кто это делает, мало кто остаётся в соборе надолго, может быть потому, что слишком пёстро и утомительно. Срабатывает и гипноз массового поведения. Кажется, что в храме всё та же очередь, что и снаружи; очередь, которая только что узнала, что парниковые огурцы уже кончились, и, сохраняя достоинство, воздерживаясь от мата и плача, спешит покинуть магазин с максимальной скоростью, которую дозволяет узкая дверь, в которой открыта только одна створка. Этот поток тебя подхватывает и несёт, и как-то стыдно задерживаться и задерживать других людей. Публика разношёрстная. Особенно обратила на себя моё внимание группа монахинь в серых платках с белой каёмкой, то ли из экзотической страны, то ли из пьесы Шекспира о венецианских маврах.

Нас много. Но стоит только чуть-чуть запрокинуть голову, и люди как будто исчезают в огромной храмине, так же, как невидимы для нас муравьи, бегущие по кухонному полу, и Сан-Марко принадлежит только тебе! Замечательный эффект, а всего-то высокие потолки и золотое сияние: такой вот простой рецепт. Следуя размеченным маршрутом, последовательно приближаешься ко всем достопримечательностям, разрешённым для осмотра. Давайте представим, что мы вместе ходим по собору. Но чур, говорить буду только я.

Многое в Сан-Марко – это переработка и усвоение награбленного, для которого местными мастерами сделаны хорошие рамы и где дополнены элементы. Так выполнено главное сокровище собора – золотой алтарь, Пала д’Оро, который раньше показывали только по большим праздникам. Алтарь напоминает наши иконы в окладах: там, помните, видны лица, руки, а всё остальное – чеканное золото. Вот и в алтаре Сан-Марко изображения Иисуса и святых окружены широкими поверхностями оправы, на которых поверх золотых стилизованных листьев и цветков лежат, как клюквины на пригорке, цветные камни, по старинному обычаю не огранённые, а отполированные. Оправа из позолоченного серебра с драгоцеными камнями и жемчугами, была заказана дожем Андреа Дандоло мастеру Джованни Бонесенья для миниатюр, вывезенных из Византии после захвата Константинополя в 1204 году. Это пластины густо-синего цвета, так ценимого в средневековье, выполненные в технике перегородчатой эмали – искусство популярное и у нас, на Киевской Руси. Учтите, что Дандоло-то был слепой, ему пришлось поверить и в то, что эмали великолепные, и в то, что Джованни не подгадит.

Похищенные константинопольские эмали находятся в верхней части Пала д’Оро, а в нижнем ряду находятся новые эмали, добавленные византийскими мастерами уже по заказу. Они небольшого размера, и самые маленькие трудно разглядеть даже с двух метров. И сам алтарь, в пропорции к собору, небольшой. Когда в праздники с него сдвигали заслонку, расписанную фигурами святых (Пала Фериале, Будничный алтарь работы Паоло Венециано), алтарь казался продолжением мозаик свода, гранёной золотой пластиной, на которой вспыхивали и гасли разноцветные отблески пламени свеч, преломлённые самоцветами. Толпа замирала в восхищении: «Вот она, наша прекрасная Пала д’Оро!»

Все идут мимо алтаря быстро, как мимо мумии Ленина, но в принципе никто не подгоняет, так что я и ещё пара-тройка посетителей задержались, чтобы поподробнее всё рассмотреть. Хорошо, что общая масса передвигается быстро, а то бы возникла пробка. Раз уж я застряла перед алтарём, не могу не рассказать, какую штуку учудили венецианцы с Константинополем и участниками четвёртого крестового похода в 1204 году. К этому времени искусственное государство в Палестине в результате непрерывного вливания средств и людей просуществовало целых 150 лет, но дни его были сочтены. Местные трудящиеся совершенно справедливо не понимали, почему у них оттяпали территорию во имя событий, происходивших тысячу лет назад и не с ними, и вели упорную войну с пришельцами. Захват Палестины был для Европы делом дорогостоящим и бессмысленным. Могучий импульс, который побуждал в 11 веке даже детишек, задрав штаны, бежать на Святую Землю, к 13 веку уже затухал, а с ним и желание тратить деньги на походы. Поэтому у участников нелепого четвёртого крестового похода не было денег даже на переезд. Тем не менее решили ехать и обратились к венецианцам с просьбой о перевозе из Европы в Азию, в надежде, что как-нибудь обойдётся.

Войска добрались до Венеции, уж я не знаю, как, и засели на острове Лидо. Денег так и не было. «Мы понимаем, что денег нет», – сказали венецианцы, – «но вы тогда нам отработайте. Работёнка найдётся. Сейчас далматинские бузотёры пытаются выбраться из-под нашего владычества, так вы им объясните, что это нехорошо». С далматинцами крестоносцы разобрались, а потом наведались в Константинополь. Он был разгромлен и разграблен, и на этом четвёртый крестовый поход кончился.

Руководил походом престарелый и слепой дож Дандоло. Какое великолепное умение направить стремление и порывы других людей в нужное русло! Каким для этого нужно обладать жизнерадостным цинизмом! Можно восхищаться железной волей человека, который в восемьдесят с лишним командует огромной армией. Можно, но нужно ли? Ведь глубокий старик повёл себя, как жадное неразумное дитя. Венецианцам тогда захват Константинополя казался удалью, молодечеством, (завоевали, пограбили, пропили, облицевали мрамором собор Св. Марка) и не приходило в голову, что через 250 лет ослабленный колосс падёт, венецианцы, да и вся Европа, станут лицом к лицу с турками, и исход битвы при Лепанто не будет предрешён заранее. Так же и Россия перед Отечественной войной наглоталась новых территорий, сидела, осоловело переваривая их, закусывая собственным народом, и вдруг, внезапно, ве-ро-ломно...

Запомнились некоторые наиболее красивые и крупные вещи, например, иконостас Якобелло и Пьерпаоло далле Масеньи, на котором, вопреки названию, нет никаких икон. Это высокая перегородка перед алтарём, внизу она сплошная, украшенная пластинами разноцветного мрамора, а на этой основе стоят мраморные колонны тоже разных цветов, поддерживающие архитрав с четырнадцатью скульптурами из потемневшего камня, то ли мрамора, то ли алебастра.

Над мощами Св. Марка установлен зелёный мраморный балдахин (сень) 13 века на белых алебастровых колоннах, на которых высечены кольцо за кольцом небольшие скульптуры. Это почти круглые изваяния; кажется, будто за них можно просунуть ладонь, будто на колонну надет отдельно стоящий красивый футляр со сквозной резьбой. Сценки по-старинному наивны: трогательно белеет на горельефе ухо, отрезанное Петром у стражника, крупный петух смотрит на плачущего Петра. Я часто вижу резные каменные сени в итальянских храмах. А в Петербурге красивую сень можно найти в Спасе на Крови над местом, где пролилась кровь Александра Второго. Сделана она, вроде, на Колыванской мануфактуре.

В храме есть византийская икона «Богоматерь Никопея» (победоносная), старая копия ещё более древней иконы, уничтоженной когда-то иконоборцами. Разглядывать её нужно в бинокль, потому что секция перед ней открыта только для молящихся. Обычно-то икон в католических храмах нет, но эта особенная, она водила венецианцев в бой. Для неё сделан отличный мраморный алтарь под мраморной сенью 17-го века.

Мозаичный пол Сан-Марко существует с 12 века. Из-за него-то мы и движемся сложными зигзагами, как муравьишки, бегущие по проторённым дорожкам. Если для мурашей хватает пахучей разметки лидера, у нас, у приматов, менее развито химическое чувство, и более развито желание пакостить и лезть туда, куда нас не приглашали, поэтому для нас поставлены заборчики, через которые в юбке не перелезешь. Участки пола между заборчиками открыты для обозрения – видны геометрические узоры разных цветов. Увидеть весь пол целиком можно только один месяц в году. Предосторожности понятны. Раньше когда пол истирался, делали новый. А теперь и денег мало, и мастеров уже нет таких, чтобы смогли разработать новый рисунок.

С 18 века существует чертёж пола, выполненный Антонио Висентини, на котором можно увидеть весь узор целиком с птичьего полёта и понять, в чём там изюминка. У человека, родившегося после 18 века, как большинство моих знакомых, рисунок пола вызывает некоторое недоумение. Если бы меня попросили разработать мозаику пола, я бы восприняла его единой непрерывной поверхностью и заполнила симметричным узором. Вот например, мозаичный пол, заказанный в Италии для Спаса на Крови, кажется одним-единственным гигантским ковром. А пол Сан-Марко выглядит, как одеяло, для которого тётя Мотя приспособила все лоскутки, собранные в течение долгой жизни. Каждый лоскут со своим рисунком, своего размера, и по стилю они столь различны, как будто разным мастерам сказали: «Налетай, ребята, на этот Клондайк – кто больше застолбит, тому больше заплатим». Ей-богу, у меня просто руки чешутся внести свою лепту – при таком разнобое и моя работа будет выглядеть неплохо.

Базилика издавна казалась чудом света из-за своих мозаик, особенно тем, кто не бывал в Царьграде. «Из комнаты дожа можно слушать мессу, которую служат у большого алтаря капеллы Сан-Марко, и эта капелла самая красивая и богатая в мире, хотя и называется лишь капеллой; она вся из мозаики. Они похваляются тем, что нашли секрет этого искусства и создали, как я видел, соответствующее ремесло» – написал восхищённый Коммин. Мозаиками покрыты потолки и верхняя часть стен базилики – всё пространство, на которое не хватило цветного мрамора.

Ни у одного города не было более славной библии», – сказал Рёскин про Сан-Марко. Мозаики Сан-Марко это действительно вся Библия, что встречается крайне редко. Чаще мы видим в церкви ограниченное количество сюжетов, связанное впрямую со святым, которому посвящён храм, но по базилике Сан Марко можно пройти зигзагом и усвоить краткий курс религиозной философии от сотворения до спасения мира. Библейская история приводится в адаптированном варианте, как в экранизации классического романа или в пересказе для школьников младшего возраста. Идея та же, что и в комиксах по пьесам Шекспира и прочему наследию прошлого – желание познакомить народ с классикой и при этом не утомить незрелый ум. Авторы мозаик хотели, чтобы мы узнавали, чтó происходит, – бросается в глаза обилие коротких надписей крупными буквами, которые облачками вылетают из уст персонажей. Кажется, что ты вернулся в детство и листаешь хорошую книгу, где картинок гораздо больше, чем слов.

Мозаики Сан-Марко трогают, как всё, во что вложена душа. Первоначально для украшения храма приглашали византийцев, впоследствии в базилике работали венецианские мозаичисты. Смотрю и припоминаю все выложенные мозаикой храмы, в которых мне довелось побывать – и Сан Витале в Равенне, и Собор Святого Людовика в Сент-Луисе, и наши петербургские храмы – Исаакиевский собор и Спас на Крови. Мозаики этих храмов различаются по материалам и технике так же сильно, как и картины (пишем кистью, мастихином или подошвами, накладываем масло, темперу или акрил...).

Древнеримскую мозаику, приёмы которой унаследовали итальянцы, выкладывают мелкими цветными камушками, а византийскую мозаику – цветными кусочками стекла, смальтой, которую у нас заново изобрёл Ломоносов, и которую замечательно потом применили в Исаакиевском соборе. Используя одни и те же материалы, можно достичь совершенно разных эффектов. Мозаики Исаакия, выложенные смальтой, представляют собой великолепную имитацию картин маслом – так они и задуманы. В этом случае крошечные кусочки смальты использованы для создания цветовых эффектов, как мазки чистых несмешанных красок у пуантиллистов. Так, например, белые одежды Христа в «Тайной Вечере» над алтарём состоят вовсе не из чисто-белой смальты; в них множества цветов и оттенков. А в Спасе на Крови художникам хотелось создать ощущение древней фрески. Цветовая гамма его мозаик более проста, куски смальты более крупные, изображения почти плоскостные, как будто вырубленные из твёрдого камня, и с живописью её не спутаешь, это в некотором смысле лубок. В базилике Св. Марка мы видим самую древнюю технику; не похожа она ни на Исаакий, ни на Спас на Крови; цветная и золотая смальта с неровной поверхностью нарочно вделана в стену под разными углами, для того, чтобы стены и потолок сверкали при свечах.

Подробнее мозаики можно рассмотреть с балконов второго яруса. Всего так много, что хочется сбежать и съесть мороженого. Но если вспомнить, что ты в отпуске, время у тебя есть, и усилием воли заставить себя подробно изучить потолок, входишь во вкус. Замечаешь, что перед тобой наслоения нескольких веков. И действительно мозаики Св. Марка создавались в течение столетий. Дело было не в отсутствии денег, храм был полностью покрыт мозаиками уже в первые годы его строительства, но увы, вся эта красота со временем выкрашивалась, и приходилось её сбивать и заменять другой. Иногда реставрировали старый рисунок, а иногда делали что-либо в новом стиле, как я уже рассказывала. Я люблю все мозаики (с детства, с Петербурга), но в Сан-Марко старые – самые трогательные, они отличаются особой пластикой и выразительностью.

Для того, чтобы понять, где новые, а где старые (в относительном смысле – речь о сравнении 14 и 17 века) не нужно лезть в путеводитель. Они отличаются по манере и трактовке сюжета. Мозаика 13–14 века не притязает на звание картины, так же как гравюра на линолеуме не притязает на звание офорта. Для старых мозаик характерны чёткость контуров и ограничения цветовой гаммы. Полутона, объемы – это уже 16–17 век и далее, чем моложе, тем «человекоподобнее» фигуры; новые мозаики более натуральны и вместе с тем ненатуральны, потому что до имитации масляных красок им ещё далеко, а экспрессию и простоту линогравюры они уже утратили. Старые мозаики лаконичны и обходятся минимумом деталей, поздние полны подробностей. Поздние мозаики статичны, на них уловлено мгновение, их участники позируют, как на парадной фотографии слёта строителей социализма. Старые мозаики динамичны, напоминают ленты комиксов. На них развёртывается какая-нибудь история, и один и тот же персонаж может появиться дважды, в нескольких эпизодах: например, мы видим двух Ев и одного Адама; первая Ева срывает яблоко, вторая Ева скармливает яблоко Адаму; возникает искушение побегать по кругу ради стробоскопического эффекта.

Кто-нибудь скажет, что новые мозаики лучше – так по крайней мере считали и заказчики, и художники 17 века. Вкусы меняются и у века, и у человека.  Сейчас меня тянет к наивности и простоте, но это может быть возрастное. А что понравилось бы, попади я в этот храм в двадцать лет, не знаю. То есть я думаю, что я себя знаю, но я не знаю, знаю ли, и что я знаю, знаете ли... И многие не узнали бы себя, молодую, столкнувшись лицом к лицу, и закричали: «Не-ет, не так!», – ибо переменам души сопутствует забвение.

Мозаики 13 века находятся в соборе над входом, но больше всего их на паперти. На её сводах концентрическими кругами выложены сцены сотворения мира, история Авраама и история Иосифа. Изображения на них лишены объёма, события происходят в одной плоскости. На мой не замутнённый излишним образованием взгляд мозаики эти выполнены в двух манерах (два мастера? две бригады?).  Первая наиболее проста и близка к графике, используются только два-три цвета: зелёная трава, белые одежды, коричневые контуры и тени. На мозаиках второго типа красок побольше. Цвета всех мозаик чистые и глубокие: синий, так синий, зелёный – так зелёный, и никаких серо-буро-малиновых переходов. Тени и складки одежды переданы линиями и штриховкой.

Скольжу взглядом по мозаике сотворения мира, отмечая сюжеты, знакомые мне так же хорошо, как теория эволюции: обработка Адамова ребра, потом то, другое, третье, история с яблоком. (Я бы на их месте не стала жрать это яблоко:  и яблоки не люблю, и вообще я щёголь и враг труда, и мне в раю самое место, я не люблю добывать в поте лица и других частей тела). На следующей картинке плотненькие коротконогие Адам и Ева прикрываются чем-то вроде зелёных нейлоновых губок. Шутка! Ха-ха, конечно не губки, у Бога синтетических вещей не было, только натуральные, и это пышные пучки листьев – одного фигового художнику показалось мало. Адам и Ева падают на колени, придерживая листья, а Бог выдаёт им спецодежду, чтобы удобнее было добывать хлеб (попробуйте, каково пахать, прикрываясь зелёными листьями: это так же трудно, как ходить по бане, завернувшись в полотенце). Далее Адам и Ева с достоинством выходят из ворот

Эдема, и вот уже Ева прядёт, а Адам, пригнувшись, рубит сучья.

Говорят, Бог в деталях. Отыщите в мозаике сотворения мира детали; например оранжевый и тёмно-синий диски с лучами, парящие бок о бок: это свет и тьма отделились, но ещё не полностью разошлись. Мне интереснее всего садок со свежесотворёнными тварями морскими: как живые – в неожиданных ракурсах, с удивительными мордами, так и змеятся, так и рыбятся.

В своих советах я пристрастна, потому, что у меня в детстве было пять аквариумов. Мне, а может быть и многим, зверюшки интереснее апостолов – это неправильно, свидетельствует о фривольности мыслей и неспособности к глубоким чувствам, но что же делать? Я утешаю себя тем, что неспроста они попали в готический храм, неспроста ползают по капителям колонн и посверкивают чешуйками на мозаиках; раз их кто-то вырезал, выкладывал смальтой, значит они нужны, их любили и мастера, и посетители. Эти существа есть везде, но среди каменных лоз и лиан увидать их непросто. Они прячутся, как и в реальной жизни: ежа в траве не сразу и заметишь; в сумерках не всегда поймёшь, кто это вышел из кустов на тропинку и тут же вернулся обратно.

Большую часть мозаик на сводах храма занимает золотой фон, на котором расставлены редкие фигуры. Венецианцы считали, что как кашу не испортишь маслом, так и храм – золотым свечением. Золото было символом света и Бога. Мы приучены к тому, что обилие позолоты свидетельствует об отсутствии вкуса или, ещё того хуже, о неправедном богатстве. Но в детстве, когда у меня ещё не было таких ассоциаций, я испытывала солнечную радость от золотых завитушек Зеркального зала Екатерининского дворца, от позолоты церковных окладов и люстр-паникадил под высокими сводами барочных храмов Петербурга. От золота идёт тепло, так же, как от серебра – холод. Серебро аристократично, золото – демократично. Серебро темнеет, напоминая нам о древности истории и конечности человеческой жизни. Блеск золота неподвластен коррозии и напоминает о вечности.

Увидев золото, и серебро, и мрамор, да ещё так искусно обработанные, думаешь – вот жили же когда-то! Денег много тогда вбухивали, но получался праздник для людей. Живёшь на болоте, в хижине из тростника, на сваях, над лужей, но раз в неделю, а может быть и каждый день заходишь в такой вот роскошный храм. Помню сходное чувство – живёшь, живёшь в Купчино, и вдруг попадаешь в Эрмитаж, у которого всё прекрасно – и лицо, и одежда, и душа.

Вдруг всё исчезло. Свет померк. Лампочки, что ли, полопались? Нет, всё банальнее. Оказывается, собор освещается только пару часов в день, и мне посчастливилось придти именно в нужное время. Без света в храме сумеречно, только свод матово поблескивает золотом, только проступают смутные очертания каких-то фигур на мозаиках, и чувствуется, что во тьме скрыто нечто грандиозное. Именно таким и видел собор Рёскин: «Он утонул в глубоком полумраке, к которому глаз должен привыкать несколько мгновений, прежде чем форму здания удастся проследить; и тогда перед нами открывается просторная пещера, вырубленная в форме креста и поделенная множеством пилонов на сумрачные приделы. Свет падает только через узкие отверстия по окружности куполов крыши, как от больших звезд; и там и тут луч-другой от некоторых дальних окон просачивается в темноту, проливаясь тонким фосфоресцирующим ручейком на волны мрамора, которые вздымаются и опадают тысячей цветов вдоль стен.  Остальной свет, уж сколько его ни есть, приходит от факелов, от серебряных ламп, непрерывно горящих в нишах капелл; потолок, покрытый золотом, и полированные стены, покрытые алебастром, отражают каждым изгибом и углом бледные отсветы пламени; и нимбы над головами статуй святых вспыхивают, когда мы проходим мимо, и снова тонут во мраке.»

Страница 7 из 24 Все страницы