ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

Живопись in situ

В Венеции – масса возможностей для осмотра картин. В каждой церкви находится несколько шедевров; несколько веков и целые созвездия имён поработали на украшение всех этих церквей. И вот заходишь ты в церковь и начинаешь крутить головой – тут Беллини, тут Феллини, а там просто картина, которая тебе нравится. И как во всём этом богатстве разобраться, и чтобы при этом Венеция вконец не опротивела?

Я перекушалась искусства Венеции, и до того уже дошла, что по два раза заходила в одну и ту же церковь, и не понимала, что я в ней уже была. И вот преимущественно для себя, специально на тот случай, если попутный ветер занесёт меня снова в Венецию, предлагаю следующий способ осмотра. Если ты бредёшь по Венеции и видишь церковь, и если тебе не жаль 5–7 евро, ты в неё заходишь, предварительно справившись о её названии, а в кармане у тебя не путеводитель, от которого толку нет, потому что ты же не читать пришёл, а смотреть, дома потом почитаешь, нет, в кармане или там в сумке у тебя лист бумаги, и на нём написано название церквей и против каждой самая её замечательная картина, к ней приписанная. И ты идёшь и как следует её разглядываешь (но имей в виду – не перепутай её с чем-нибудь не таким великим). Потом ты отводишь глаза и пытаешься её воссоздать в памяти, с красками и складками одежды, и видишь, что в твоём воображении все фигуры неполные, на картине дырки, одежд и пейзажа не хватает. И ты на неё снова смотришь и восполняешь пробелы, и пытаешься понять, чем эта картина лучше «Утра в сосновом лесу» или другого какого-нибудь произведения, являющегося для тебя мерилом мировой художественной культуры.

А потом уже смотришь вокруг, не приглядываясь и не вникая, что тут и кто тут в своё время строил и писал, а просто решая, нравится ли тебе внутри, красиво ли тут? Отвечает твоим представлениям о гармонии? Сочетаются ли картины алтарей с рамами и скульптурами? Хотел бы ты тут молиться, или всё это нагромождение форм и цветов тебе мешает? И пусть останется в памяти только одна картина и общее впечатление: это лучше, чем запомнится винегрет, в который ты потом уныло будешь тыкать немытой вилкой памяти. Звучит моя рекомендация на первый взгляд глупо и примитивно, для тех, кто с неполным средним, а мы вроде не такие, но положа руку на сердце, к пятидесяти годам что у нас остаётся от общей культуры, кроме курса общеобразовательной советской школы? Да, семь классов и несколько притупившийся здравый смысл; так что на самом деле мысль мудрая и подходит для любого человека, кроме тех, кто старательно, много лет готовился ко встрече с Венецией, – эти ребята и без меня всё знают.

Следует отметить, что в церквях картины часто дурно освещены (из принципа), а когда включается нормальное освещение, начинается служба, когда туристов отнюдь не жалуют. В часы посещений нас тоже не привечают. Венецианский смотритель ненавидит посетителей, потому что присутствие этих дойных коров в культовых зданиях оскорбляет религиозные чувства, честь и достоинство коренного жителя, и мешает ему пораньше уйти домой. Мой бинокль действовал на смотрителей, как красная тряпка на быка.  Они бежали ко мне через всю церковь и орали: «Ноу фото! Ноу фото!» Всякое запрещение, даже справедливое, действует на меня, как красная тряпка на быка, и в голове сразу начинают вертеться остроумные ответы вроде: «Протри очки!» Бывают исключения – добрый смотритель в Салюте мне с укоризной протягивает зеркальце: «Куда же вы, а на потолок-то не посмотрели!» Но в большинстве смотрители – мизантропы. От некоторых исходит просто животная злоба. В этой нелюбви есть возрастная зависимость. Старушки любят посетителей, а сорокалетние мужчины и женщины – нет. То же теперь и в России. Исчезли бабушки, которые кипели желанием объяснить тебе всё и вся. Теперь на их месте молодки, которые демонстративно отворачиваются, если ты подбегаешь задать вопрос, или отсылают тебя – хорошо, если к тексту на стене. Видится в них подневольное; необходимость зарабатывать им претит, да и не любят они всех этих дворцов, им бы хижины с дефиле.

Но зато (ура!) в венецианских церквях нет, как у нас в России, злобных старух в тёмном, которые проводят тряпочками по непыльным рамам и дают тебе понять, что это их помещение, и ты в нём совсем не нужен – нужны только твои деньги налогоплательщика. К сожалению, в России не только убогие старухи, но и священники считают храмы своей и только своей собственностью и бесцеремонно отодвигают локтём музейных работников.  Русская православная церковь не даром проходит в России под аббревиатурой «РПЦ», как какое-нибудь совучреждение.  Под живительным дождём правительственной ласки РПЦ попёрла вверх как плесень на размокшем куске хлеба, и не хочет видеть разницы между храмом, только что построенным общиной прихожан на их собственные деньги, и храмом вековым, с вековыми сокровищами искусства и культуры, часто построенным даже не прихожанами, и не церковью, а царями. Хорошо, что в Италии Фрари не принадлежит ордену франсисканцев, а Сан Дзаниполо доминиканцам, – они принадлежат всему итальянскому народу.

Самый знаменитый вид Венеции, который охотно изображают художники для туристов – это панорама с моста Академии, чёткий чёрный силуэт Санта Мария делла Салюте на фоне сияющего неба; глаза режет солнце; по каналу плывут лодки, гондолы и баржи с живописным хламом (см. фронтис-пис, если напечатали то, что я просила). Чисто «Вернись в Сорренто»!

Чтобы увидеть настоящую, а не намалёванную Салюте (или Спасения) в нужном освещении, встала рано, иду пешком. Все спят, и только семнадцатилетний мальчик катит куда-то тачку с большими упаковками, и на лице написано, что жизнь его обманула. Когда я подхожу к мосту, все палаццо на месте, но Салюте исчезла. Потерявшие её баржи растерянно гудят в тумане. Это ещё не тот густой туман, который хоть ножом режь, и в котором, как писал Бродский, от тебя остаётся коридорчик и терпеливо ждёт, пока ты сбегаешь за сигаретами. А может и тот, но он ещё не решается напасть на город. Сожрав каналы, лагуну, Мурано и Бурано, туман остановился, осторожно проводит языком по набережной, и воздух стал сухим и колким от холодной водной взвеси. Во всём мире осталась только Венеция, а больше ничего нет. Отменены маршруты вапоретто. На Славянской набережной подозрительные личности задушевно предлагают проехаться в Мурано, тыча пальцем в густое белое облако, из которого несутся вопли заблудившихся кораблей.

Нужно бы проверить, а вдруг Салюте и действительно исчезла? Салюте... Помните построенный Стасовым Троицкий собор на Измайловском проспекте, помните его белое тело, увенчанное синим куполом? Этот силуэт для Петербурга особенный, купол в нём доминирует. Такие пропорции я люблю больше всего, они для меня совершенны. Он-то мне и припомнился при виде Санта Мария делла Салюте, хотя силуэтом сходство кончается. В отличие от Троицкого собора, Санта Мария Салюте представляет собою, от головы до кончика хвоста, чистейший образец барокко. Незабываемая её особенность – завитки-контрфорсы у основания купола, напоминающие туго скрученный портняжный сантиметр. Они кажутся высеченными из огромных глыб мрамора, но, проверив перочинным ножичком, современные архитекторы поняли, что завитки деревянные и ничего не весят.

Я зашла в церковь в удачный момент, как раз перед дневным перерывом, когда вся публика уже ускакала обедать. Церковь построена в виде греческого креста. Кажется, что ты накрыт огромным стаканом из слоновой кости, с прорезями, через которые льётся дневной свет. Всё, что есть в церкви, находится вокруг тебя, на виду, на полном обозрении. Стены, колонны – всё белое, и только картины алтарей выделяются цветными пятнами.

В венецианских церквях нет огромных многоярусных золочёных алтарей, характерных для центральной Европы: на тех рассказана вся подноготная Иисуса от Рождества до распятия, в деталях, и ещё деревянные святые сверху смотрят. Алтари Салюте простые – единственная картина в скульптурном обрамлении. Приманка Санта Мария делла Салюте – это алтарь с картиной Тициана. Хорошая картина, душевная. В центре на возвышении сидит Святой Марк, лысый, благородный; взгляд его устремлён в пространство. У подножия его трона стоят слева Святые Козьма и Дамиан, а справа Святой Рох и Святой Себастьян. В главном алтаре работы Жюста Лекура типичная византийская икона заключена в массивную мраморную раму. Или лучше наоборот: алтарь Лекура это огромная масса мраморных скульптур, в которую вделана икона. Скульптуры ведут себя маньеристски. Впоследствии, при тщательном изучении фотографий,  я разглядела, что в центре Мадонна, слева к её ногам припадает Венеция, моля избавить от чумы, а справа крошечный херувим гонит вон эту страшную болезнь. Чума это не какая-нибудь скелетина с голой черепушкой, а приличная молодая женщина, наверно слабая и нежная, если она боится маленького херувима. С другой стороны, у неё могут быть основания трусить: даже маленькое животное может причинить немалый вред, если оно прыгучее или летучее, а херувим размером с крупного кота.

При Салюте есть помещение, превращённое в мини-музей, с картинами очень известных художников. Благодаря проникновению реализма в живопись западные церкви и сами превратились в своеобразные художественные музеи. С нашими русскими православными церквями такого не произошло. Каноны православной иконописи застыли на уровне 17 века, что можно наблюдать не только в храмах, но и в религиозных киосках, где продают образки для личного пользования; вдобавок иконы плотно закрыты окладами, так что в храмах можно знакомиться с архитектурой, но не с живописью. Исключение в Петербурге составит только Исаакий, построенный католиком Монферраном и украшенный витражом, религиозными картинами и литыми вратами в итальянском вкусе.

С православными церквями всё ясно, но многих вероятно занимает вопрос, чем католическая церковь отличается от музея. Порассуждаем для забавы на эту тему, тем более, что в Салюте так приятно задержаться. Если задуматься и оценить ситуацию непредвзятым взглядом биолога, то у осмотра картин in situ, там, где им положено быть, найдутся интересные особенности.

Первое. В музей гребут всё подряд, особенно в центрах помпиду, а в церквях есть отбор, и по сюжету, и по исполнению. Не всё туда подойдет. Мазня музея Пегги Гугенейм пользуется бешеным спросом у коллекционеров, но не годится для общественных зданий. В крайнем случае ею украшают стены банков, но не церкви, и не присутственные места. Возьмём  к примеру дворец дожей: там венецианцам нужны были эпические картины о подвигах Венеции, а что касается портретов, то за сходством может быть и не гонялись, но важен был благообразный вид. Я не уверена, что вкусы изменились. Помните картину Марселя Дюшампа «Женщина спускается по лестнице»?  Если не помните, посмотрите на интернете – обхохочетесь. Теперь представьте в аналогичном исполнении «Путин с Медведевым сходят по лестнице». Купят такую картину Путин и Медведев для своего Константиновского дворца? А церкви ещё разборчивее. «Кукиш в нос картинкам вроде тех, что у Пегги, если они полезут в Салюте», – говорю я со злорадством. Их не пустят, так же, как не пускают туристок в шортах, с декольте до пупа.

Второе. В  музее всё последовательно: там зал венецианского искусства, здесь зал флорентийского искусства, – чтобы легче было проследить связи, тенденции, взаимное влияние, подойти к искусству логически и извлечь полезную пользу. Ходить по церквям ради последовательного изучения развития искусства это всё равно как собирать головоломку, по которой поддала ногой папина и мамина радость. В церкви демонстрация ведётся по совершенно иному принципу – тематическому. Если даже и существует капелла, где почти всё намазал Мазаччо, то только потому, что именно Мазаччо оказался в данный момент под рукой, а не потому, что нас захотели познакомить с творчеством Мазаччо в специально отведённом для этого помещении. Итальянская церковь, набитая сокровищами искусства вовсе не ради самого искусства, вызывает у меня, в особенности вот как сейчас, в подпитии, ассоциации с древесным наплывом – уж какой получился. Кое-каким законам он подчиняется, но в их пределах растёт произвольно, покрыт бугорками и выступами: местами кора, местами просто древесина; веточка сквозь него проросла, он странен, причудлив и красив на срезе. И церковь тоже росла и наполнялась своими сокровищами произвольно. В большинстве случаев наблюдается неожиданная законченность, хотя всё могло бы быть расположено и по-другому. И понимаешь, что онтогенез церкви поливариантен.  Церковь ближе, чем музей, к живому организму. В музей прёшься за искусством, а в церковь – за общим гармоническим обликом.

Третье. В музее есть этикетка, из которой можно извлечь массу интересных деталей – кто, что и на чём (темпера на доске, масло на тряпке), но остаётся неясным откуда, для кого и при каких обстоятельствах была написана картина? Если маленькая, говорю я себе, то наверно для домашней коллекции. Большая – для какой-то церкви. В церкви такой неясности не бывает. Картина – часть церкви. Картины в музее можно перевесить со стенки на стенку, в церкви – нельзя. В церкви свет падает по-особому, и в картине это учтено. Архитектурные элементы образуют раму, которую тоже надо художнику учесть. Дело разумеется не в церкви, как таковой; если Матисс написал «Танец» для особняка Щукина, лучше всего там его и оставить.

Яркий пример найдём в церкви Сан Захария. Это алтарь Джованни Беллини. Фасад церкви расположен так странно, как только бывает в Средневековье: он притулился в самом углу небольшой уютной площади, образовшейся потому, что улочка загибается коленом. Алтарь Беллини – главное сокровище Св. Захарии. Этот боковой, не главный алтарь прикинулся продолженим здания, капеллой. Купол капеллы расписан чёрным по белому, с него свисает лампа, как напоминание о свете христовом. Посреди капеллы возведён трон из белого и красного мрамора, на котором сидит задумчивая мадонна. Серьёзный маленький Иисус поднял руку, благословляя присутствующих (нас с вами). У подножия трона ангел играет на лютне. По бокам от трона стоят Святая Екатерина и Святая Люция, Святой Пётр и Святой Иероним. Жанр этот называется Санта конверсационе, или Святая беседа: на небе, там, где нет времени, где запросто встречаются Пётр и Иероним, разделённые на земле несколькими столетиями. Алтарь Сан Закария Беллини написал в 1505 году, когда ему было за семьдесят. Этот алтарь считается лучшей его работой.

Когда родился и умер великий Джованни Беллини, неясно. По словам Вазари, сведения которого подвергают сомнению современные искусствоведы, Джованни Беллини родился в 1426 году и умер в 1516 году. Если верить этим датам, он прожил 90 лет. Многие современники Беллини, например его друг и свойственник Андреа Мантенья, или старший брат Джентиле Беллини на протяжении жизни не меняли своего стиля, и хорошо – если у художника получается, то нам хочется ещё и ещё того же, – но Джованни Беллини менялся. Менял стиль, экспериментировал с новыми пигментами, учился у молодых современников. Его первые картины настолько сильно отличаются от последних, что трудно поверить, что их писал один и тот же человек. С каждым годом его картины становились всё совершеннее. Первый алтарь его находится в Сан Джованни и Паоло, красивый алтарь, в котором видят влияние его отца Якопо. Следующие картины были схожи с картинами Андреа Мантенья.  Под конец жизни Джованни Беллини был по манере близок к Джорджоне.

Запомните, что в Венеции было три Беллини, Якопо и его два сына (семейство дополнял примкнувший к ним Андреа Мантенья, который женился на дочери Якопо – Николозии). После того, как мы накололись с Тицианом и Джорджоне, читатель сразу спросит, с дрожью в голосе: «А можно ли Беллини как-то отличить друг от друга?» Отвечаю – лучше справиться в путеводителе. Вот если меня и Беллини усадить рядом и попросить что-нибудь нарисовать, вы сразу угадаете, где тут Беллини, а где я;  обнаружится большая разница, и даже скажу вам в чём: в отличие от меня, Джованни Беллини всегда тщательно прорисовывал рисунок будущей картины, даже тени накладывал – больше никто, кроме него так не делает. Про него даже в тогдашних учебниках писали: «не рисуйте, как Беллини, всё равно всё потом под краску уйдёт». Но это была очередная искромётная шутка автора, как вы наверно уже поняли. На самом деле различить Джованни и Джентиле Беллини просто. Джентиле любил статичные жанровые сцены. Джованни писал алтари, портреты и аллегории. Главное, Джованни был гораздо талантливее.

В Венеции нисколько не смущались семейственностью и не скорбели о том, что под той же фамилией кто-то пишет лучше, а кто-то хуже. Работали целыми мастерскими, семьями, из поколения в поколение. Передавали навыки ремесла – и народ, и сами художники считали себя ремесленниками, ну вроде как бывает плотник, а бывает столяр, бывают маляр и красильщик, и бывает художник фигур – депенторе ди фигуре. Так Паоло Веронезе и назвал своё занятие, представ перед инквизицией из-за скандальной картины «Тайная вечеря», где собаки бегали по столам: «Io depingo et fazzo delle figure». Только Тициан, у которого наступило головокружение от международных успехов, объявил, что он pintore, а не depentore. К «депенторе» относили так же художников по раскраске игральных карт, художников масок, художников вышивки, художников позолоты, художников-миниатюристов (иллюминаторов манускриптов), художников слова (за последнее, впрочем, не поручусь).

Теперь в такое трудно поверить: художник для нас творец, гений, который отверг буржуазное благополучие, чтобы нарисовать чёрный квадрат на чёрном фоне. А вот в Китае, где все жители китайцы, и сам император тоже китаец, в данную минуту масса художников пишет на заказ пейзаж Венеции, один-единственный: щель между домами, заполненная водой, лодка. Пишут умело и профессионально, ибо получили художественное образование. Американец расспрашивает одну художницу, почему она пошла учиться живописи: «Я училась очень плохо, с такими оценками только в художники». Американец наседает; он ведь к такому не привык, Америка это страна, где всех оттренировали отвечать, что они обожают свою работу: «Удаётся ли самовыразиться, делает ли она то, о чём мечтала?» Получает в ответ: «Работа кормит». Вот как всё зависит от принятых в обществе ценностей. Нет ещё у китайских художников представления о том, что живопись – это призвание. Вот так же и венецианская семейная мастерская состоит из мастеровых высокого класса, которых хорошо кормит работа.

Гордились своим именем, стремились передать его по наследству, а если не было сыновей, женили талантливого ученика на сестре или дочери. Лоренцо Лотто за неимением детей в 1546 г просил гильдию выбрать ему двух хороших художников в наследники и женить их на достойных воспитанницах приюта Сан Джованни и Паоло. Наследовали утварь и оборудование, а главное – коллекции рисунков, из которых можно было почерпнуть идеи, образы и модели фигур для новых картин.

Куда ни ткнёшься – «Школа Тициана», «Школа Веронезе», что бы это значило? Элементарно, Ватсон, – мастер писал лицо, а подмастерье руки. А кто же написал арбуз? Неясно. Вся бригада работала в едином стиле, и ученик намеренно копировал мастера – в этом состояло обучение. Копировать друг друга, имитировать манеру необходимо, если картину начинает мастер, а кончает ученик. Некоторые заказчики специально оговаривали в контракте, чтобы сам художник выполнил не менее 70 процентов работы, но большинство не привередничало. Им нужно было как следует украсить помещение, и главный художник за это отвечал, а уж кто там растирал краски, кто грунтовал, кто малевал и подмалёвывал, какая разница? Важно, чтобы Венеция на картине вышла дородная и пухлая. В результате видишь подпись Веронезе, задумайся – Паоло или Бенедетто? Видишь Вечелло, узнай, Тициан это, или Джироламо, или Орацио? Виварини? Прищурься подозрительно – Альвизо или Антонио? Если тебе суют картины Канала, спроси: «Бернардо, Кристофоро, или может быть Антонио по прозвищу «Каналетто»?»

У Тинторетто был сын, и была дочь, Мариэтта, которую он любил больше сына. Он с нею не расставался и научил её писать так же, как он, неотличимо. Прочитала, что Мариэтта была только портретистка, но прочитала также, что Якопо и Мариэтта вместе расписали какой-то особняк, а раз расписали, то уж конечно не портретами. Картины её не сохранились. Вернее сохранились, но приписаны самому Тинторетто. Только несколько удалось опознать в 20 веке – нашли подпись «М». А другие не подписаны, значит с экспертов взятки гладки.

О таких вещах я слушаю, разинув рот. Вот так, в очередной раз убеждаешься, чего стоят эксперты, и чего стоит память людская. Я пожалуй смогу отличить отца и сына Тинторетто, особенно если картины висят бок о бок, как в Сан Джорджио Маджоре.  Если простой зритель может сказать: «вот два разных художника», то значит действительно манера письма у каждого индивидуальная. С другой стороны, младший Тинторетто несомненно хуже старшего. А Мариэтта не хуже, но её можно спутать. Что лучше, посредственность с выраженной индивидуальностью, или гениальность, но без индивидуальности? Что лучше – быть Джорджоне и раствориться в Тициане, или быть узнаваемой посредственностью, про которую говорят – да, неплохо, но явно уступает Тинторетто-старшему? Мы ответим на этот вопрос иначе, чем венецианский художник 16 века.

Грустно, что авторство неточно; грустно, что манера не настолько индивидуальна, чтобы сказать: «да, вот это он», – но закономерно. Манера современников всегда сходна. Художник – камертон эпохи.  Марлен Хуциев снимал, как Антониони. Нарочно, или не мог иначе, время заставило? Чутьё времени должно быть тем сильнее, чем талантливее художник, поэтому Джорджоне труднее отличить от Тициана, чем Тинторетто Я. от Тинторетто Д.

Я, самонадеянная,  верила, что я переварю все церкви, и успела посетить большинство из них, прежде чем опомнилась и заметила, что наступает культурное несварение. В памяти застряли клочки: картины, фрагменты убранства, настроения, – и не всегда помнишь, где ты их подобрал. Но эмоциональная память неистребима. Сильнее всего запоминается умиротворение. Сейчас, когда я задалась целью вспомнить, вижу, как редко появлялось у меня это чувство: из всей Испании только в соборе Картуха, во Флоренции – в Сантиссима Аннунциата, в Венеции в Сан Франческо делла Винья.

Уже подходя к нему, я почувствовала пустынность и покой этого места. Проходишь сквозь странную двухэтажную колоннаду, протянутую от дома к дому, и попадаешь к боковому входу. Народу никого, только мальчишки хлопают пистоны на замощённой площади. Видишь строгую кирпичную глыбу с фасадом Палладио, построенную Сансовино в 16 веке. В ней никогда никого нет, потому что она далеко от проторённых путей. Звучит запись органа. В Сан Франческо делла Винья есть работа Антонио Виварини, «Вознесение» Веронезе, фрески Джамбатисто Тьеполо. Я бросила монетку в ящик и осветила Мадонну Негропонте – чудная картина 15 века, мадонна на фоне цветочных гирлянд, колорит жёлтый и золотой. Войдя в полутёмную Капелла Санта, я подсветила небольшую благородную Мадонну Беллини. В замечательной капелле Джироламо увидела барельефы Пьетро, Туллио, Антонио Ломбарди.

Я вышла из церкви во двор с газоном посредине и галереями по периметру. Полы галерей выложены большими могильными плитами, на которых стёрлись надписи, остались только кое-где намёки на гербы. Что-то здесь происходило странное. На газоне валялся забурившийся в землю головой гигантский крылатый лев: наверно сорвался с какого-нибудь шпиля и не долетел до Африки. Вдоль галереи стояла длинная очередь жестяных людей, натурально сделанных и оттого ненатуральных. В голове очереди раздавался стон и стук. Я пошла на звук и увидела, как механический человек, поскрипывая шарнирами, размеренно колотится головой о стенку, пытаясь пробиться к Туллио Ломбардо.

Страница 18 из 24 Все страницы