Главная улица

Есть города с нетрадиционным соотношением воды и суши: Петербург, Амстердам, Венеция. Реки пронизывают их тысячей жил, струясь и серебрясь, раздвигая дома, влажно дыша на прохожих.

Работая на Острове, я тем не менее редко видела Реку, только утром и вечером, из окна троллейбуса. Поэтому чла короткие свидания. Однажды зашла в административный корпус университета. Взглянула в окно, и холодок – штопором по хребту. Вода, – стальная равнина, по которой поспешали катера, – нависала над подоконником и грозила перелиться в комнату. Кроткие бухгалтеры поставили столы торцами к окну, боясь глядеть в глаза Малой Неве: заманит, обманет, и уплывут бумажонки в океан корабликами.

У воды много ипостасей, которые растормашивают разное: раздражение от струйки из прохудившегося крана, умиротворение от бульканья ручейка, страх перед ходящим ходуном океаном. Царственный простор реки или озера томит желанием видеть его ежечасно. Вода, когда её много, очищает душу. Вода опьяняет. Мы – дети воды.

Венеция выпихивает в воду. Коммина первым делом «усадили между двумя послами и провезли вдоль большой и широкой улицы, которая называется Большим каналом. По нему туда и сюда ходят галеры, и возле домов я видел суда водоизмещением в 400 бочек и больше. Думаю, что это самая прекрасная улица в мире, и с самыми красивыми домами; она проходит через весь город» (Пер. Ю. П. Малинина).

Да, по этой улице нельзя иначе как на лодке – набережных с гулькин нос, а из тупиков ничего не видно. Беда принципиальному и злостному пешеходу, ищет и не обрящет выход из положения. Дома стоят плотно, сомкнутым строем, иногда только натыкаешься на узкие щёлочки. Одну я отыскала рядом с Ка д’Оро, в ней, как в колодце, всегда тень и лёгкая сырца. Можно в неё просочиться и рассматривать все фасады Большого Канала, до которых дотянешься взглядом. Но щели – не самое лучшее решение. Их мало, о них надо знать заранее, иначе полжизни растратишь впустую и красивого не увидишь, блуждания по слепым закоулкам хороши, только если ты готовишь фельетон «Венеция с изнанки»; «Вот тебе и царица Адриатики!»

Вот если бы каждый город высылал мне навстречу чичероне, и не какого-нибудь, а как я люблю... Но этого не случается. Придётся не выпендриваться и удовольствоваться, как Коммин, водным маршрутом. Ездить по Большому каналу можно на вапоретто, на катере или на гондоле; кто-то и водными такси балуется (говорят, волны от них разрушают фундамент). А можно на частной моторке, если подружился с местным жителем: у уважающего себя венецианца непременно есть лодка. Проблема только в парковке – все столбики застолблены, как драгоценные гаражи в Петербурге. Всяк сверчок знает свой шесток: или облезлую сваю, или красивый полосатый кол, увенчанный крышкой вроде как от кастрюли, с золотой бомбошкой вместо ручки.

На Большом канале самая гладкая в мире мостовая, она же и зеркало, направляющее свет на палаццо. Вапоретто ходят зигзагами, как пьяные; то к одному берегу пристанут, то к другому. И никуда мы не торопимся – как на катере-то можно приторопиться? На вапоретто толкучка, и посадка в них не простая. Всё нормально! Я оттренировала посадку в набитые автобусы на Невском, я стажировалась в американском метро, и  вашингтонцы говорят мне, что я влезаю в вагон, как настоящий нью-йоркер. Без меня вапоретто не уйдёт, и даже иногда удаётся усесться, хотя большей частью я стою, прижатая к перилам или верёвкам: один глаз сканирует особняки, другой ищет свободное место. Как-то я решила занять хорошее место на конечной станции и досидеть до следующей поездки, но не тут-то было, меня выперли. Каждая поездка должна начинаться с чистого листа.

Вам уже понятно, что я – завсегдатай вапоретто, что я много раз проезжала по Большому каналу. Так и есть. Запомнить и даже насладиться видами с первого раза невозможно. Вначале получаешь только общее впечатление, да и оно ошибочно, фасады тысячи палаццо сливаются в протяжный вой, и у визитёра, который любит всё эдак неторопливо обсмотреть и обдумать, идёт голова кругом. Вначале ничего не запоминается, да и потом тоже. Даже от родного города, в котором прожито много лет, остаются только обрывочки – шершавый гранит парапета, петербургская «аква альта», заливающая ступеньки Стрелки – и никак из кусочков не сложить, не восстановить  целый портрет города, бывшего столько лет твоим спутником. Что же можно сказать о Большом канале, по которому ты проехал два-три раза? Всё навру. Всё будет только попыткой реконструкции из обрывков, случайно застрявших в памяти.

Канал изящно выписывает рукописную «М»; нет в нём прямолинейной унылости; то одним бочком повернётся, то другим; кажется, едешь прямо на стену из домов, но она вдруг раздаётся, даёт дорогу, показывает себя с неожиданной стороны. Никогда нет прямой перспективы, просветов спереди и сзади, всегда перед тобой очередная порция фасадов, как на выставке. Сосед мой начинает мне по-итальянски называть палаццо; видать, туристы ещё не всем венецианцам опротивели.

Хочется снова и снова плыть по каналу, смотря на извивающуюся киноленту с кадриками дворцов. Слава Богу, мостов почти нет, перспективу ничто не загораживает, а если и попадётся мост, то и сам он как палаццо. Мосты ведь здесь престранные, выпирают из канала, как тесто из квашни; это у нас мосты повисли над водами, потому что их разводят,  а здесь другое инженерное решение: при строительстве берут за шкирку и тянут вверх, насколько смогут, чтобы под их брюхом проходили суда бочек по четыреста.

Мосты потихоньку множатся. Долгое время их было три – Риалто, мост у Академии и мост у железнодорожного вокзала. Я удостоилась чести видеть строительство четвёртого моста у автобусного вокзала. Называют его «мост Калатрава», но не в честь испанского ордена, как вы решили, а по фамилии строителя. Он странноват, как и все современные сооружения, и напоминает выкрашенный в красный цвет хребет селёдки. Поскольку решёток венецианцы не любят (мешают кулачным боям между микрорайонами?), перила сделаны прозрачными, не сразу их и заметишь.

Канал по ширине большей частью с Фонтанку. Представим, что вдруг цоколи домов на Фонтанке стали вровень с водой (не дай Бог!): всё равно не то впечатление – не та эпоха, не тот архитектурный стиль, и не то цветовое ощущение. Может, лучше аналогия с катанием по Неве вдоль Английской и Дворцовой набережной, где воды так много, что дома тоже кажутся плывущими по реке. Лучше, но не совсем, нет на петербургских фасадах готических кружев и инкрустаций, а есть упорядоченный ритм белых колонн, выстроившихся, как клавиши рояля. Потрясает сама идея канала, как улицы. К Большому каналу, домам, уходящим корнями в воду, надо привыкнуть, убедить себя, что всё хорошо и вода мирная, это не наводнение;  привыкнуть к тому, что можно подплыть к парадному подъезду и войти в особняк прямо с лодки (если тебя пригласили).

Как эти дома дошли до жизни такой, и как выживают? Они возведены на сотнях свай. На сваи и галеры были изведены все окрестные леса. (Дерево, которое росло несколько сотен лет, можно убить за несколько минут и сделать из него отличную подпорку). Фасад не прикреплён к основному зданию, так что если он рухнет в воду, он весь дом за собой не потянет. И говорят, что некоторые фасады уползают-таки в канал.

Строить в луже – меньший идиотизм, чем кажется с первого взгляда. Раньше, когда вода в лагуне стояла ниже, дома были непромокаемые – они покоились на фундаментах из водонепроницаемого истрийского камня. Цитирую путеводитель, как попугай, не понимая. Что такое непромокаемый фундамент? Ясно, что камень не промокает, и если в саду забыть пепельницу из чароита, она не растворится за ночь от росы, но фундамент-то не цельный, он из кусочков, – не будут ли капиллярить зацементированные швы? Хотя смею ли спорить с авторитетами?

Жилища венецианцев сильно отличаются от домов прочих итальянских городов – нет в них ни укреплённых первых этажей, ни башен, в которых можно отсидеться при осаде. Зачем? Ведь Венеция – естественная крепость, ров лагуны никто не успеет преодолеть с враждебными целями, его расколошматит знаменитый флот Венецианской республики. Отсутствие разрушений, вызванных войнами, сохранило Венеции облик нарядного и богатого средневекового города. Особняки в ней хорошие, добротные, во Флоренции их бы называли палаццо, но в Венеции палаццо только один – Дворец дожей, а остальные – просто дома, «Каса», – слово, которое сокращают по-большевицки до «Ка» и нижут к нему бусинами фамилии владельцев: Морозини-Брандолин, Корнер-Лоредан-Пископия и т.п. (типа «Дека имени Крупской»). О-о, эти длинные имена: Вен-дра-мин, Бар-ба-ри-го, Мо-че-ни-го, – слоги покачиваются, как заворожённая кобра. В иностранных именах есть притягательная сила – вспомним, как поразили воображение товарищей Венички Ерофеева Абба Эбан и Моше Даян. Мои Даян-Эбан это два камбоджийских политических деятеля: Сувана Фума и Фума Насувана. Теперь все отрицают: «Не было Суваны Фумы и особенно Фумы Насуваны», – но я точно помню, что были.

Венецианские Ка – трёх-четырёхэтажные. На первом этаже у самых старых зданий находился док, в который заплывали барки с товарами, но впоследствии вместо дока стали ставить парадные двери с лестницей, к которой причаливали лодки с гостями. Первый этаж отводится для складов; жить в нём всё равно нельзя, и если сейчас живут, так дураки – сыро ведь, в старое время на первом этаже жили только в домишках для нищих при монастырях. Над складами расположены один-два «пиано нобиле» с парадными залами и жилыми комнатами. Иногда между первым этажом и пиано нобиле есть полуэтаж-мезонин, и в нём устроена кухня и спальни для избыточных домочадцев. На пиано нобиле через всю длину проходит характерный для венецианского дома холл-портего. Портего использовали как парадную залу для приёмов, в нём в случае надобности расставляли складные столы.

Отделка палаццо поразила даже Коммина, который жил отнюдь не в эпоху минимализма и повидал богатые города и в Нидерландах, и в Италии: «Дома там очень большие и высокие, построенные из хорошего камня и красиво расписанные, они стоят уже давно (некоторые возведены 100 лет назад); все фасады из белого мрамора, который привозится из Истрии, в 100 милях оттуда; но много также на фасадах и порфира, и серпентинного мрамора.»

Как именно расписывали фасады времён Коммина, мы знаем по картинам Джентиле Беллини. Скажешь «роспись», и представляются нимфы и кентавры, пышные узоры и гирлянды цветов. Так и было в Германии. Было такое и в Венеции, но позже, а в 14–15 веке  на фасадах была странная роспись вроде обоев: белые ромбы на кирпично-красной краске. Рёскин подметил этот приём и посчитал его гениальным. Гениальный там, не гениальный, – но смотрится приятно. Представьте комнату с терракотовыми стенами, пустую: какое гнетущее, тяжёлое впечатление! Другое дело, если повесить картины и фотографии – давящая монотонность будет разбавлена. (Вместо картин можно наклеить обои с рисунком. Помните, у нас в Петербурге всегда были обои с рисунком? Теперь вот их нет, так и стен больших и высоких тоже нет.)

Потом, как у петербуржцев перешли к фотографическим обоям, так у венецианцев пошли вместо ромбиков гирляндочки и сюжетные фрески. Поскольку Пушкин говорил, что в истории главное – анекдот, рассказываю. Слушайте сюда. Тедески (немцы, итал.) решили раскрасить постоялый двор (Фондако де Тедески, итал.). Для ускорения процесса пригласили сразу двух маляров (художников, нем.) – Тициана и Джорджоне. Джорджоне расписал речной фасад, а Тициан – боковой. И вот идёт Джорджоне по улице, а навстречу ему прохожий. И говорит ему прохожий: «Жора, мне казалось, ты плохой художник, но теперь вижу, что неправ. На речном фасаде такая же дрянь, как обычно, но боковой – совсем другое дело. Растёшь. Поздравляю». С тех пор Джорджоне не разговаривал с Тицианом.

История почти Хармсова, но кажется мне правдоподобной, потому что не так уж эти виртуозы кисти и различаются, по крайней мере на взгляд эксперта. Я может и смогу отличить Джорджоне от Тициана, но эксперт – никогда.  Вот в Лувре есть картина «Завтрак на траве» (не та, что Моне, а другая, но тоже бабы голые, а мужики одетые), чья, затрудняюсь сказать, потому что в одной книге написано, что Тициана, а в другой – что Джорджоне. Как вам это понравится: был у меня Сезанн, но оказался Матисс, стоял в очереди за кузлями, а подсунули музли, кто писал, не знаю, а я, дурак, покупаю? Ну ладно, допустим мастерскую Тициана не отличить от самого Тициана – они там работали бригадным подрядом, чтобы побольше заработать, но Тициана и Джорджоне спутать? Ничего себе эксперты! Ничего себе художники!

Но теперь уж и не узнать, различались ли росписи Джорджоне и Тициана на стенах Фондако де Тедески: всё с тех пор осыпалось, остались только невнятные разводы и легенды. Фрески в мокром климате недолговечны. Недаром венецианцы перешли на живопись на холсте, благо запасы парусины на верфях Арсенала были неисчерпаемы. Но холстом можно затянуть потолок, а не фасад, на фасаде всё быстро сгниёт, поэтому хотя иногда и покрывают здания холстами для рекламы какой-нибудь выставки, но временно и не приглашают для этого дорогостоящих гениев вроде Тициана или Глазунова.

А украсить фасад хочется. Что делать? Ну давайте хоть мрамором крыть. Мраморные фасады в морском климате тоже непрактичны, как вам скажет каждый петербуржец, но уж конечно покрепче росписей, или хоть не такие смешные, когда их разъест сырость. На фасадах венецианских готических зданий любовно приклеены, как в детском «секрете» кусочки полированного мрамора – кто что достал. Мраморная отделка как правило не сплошная, а в виде инкрустаций, смотрите здесь, смотрите там... Лучший пример – Ка Дарио, у которого на фасаде сделано несколько роскошных рам-розеток, в которые вставлены разноцветные пластины мрамора. Ворованные, наверно.

В Венеции натащено с миру по нитке, по камушку. Венеция по идее, хоть и не по исполнению (Венеция лучше) напоминает музей Изабеллы Стюарт Гарднер в Бостоне. Музей этот выстроен как итальянская вилла и является вместилищем обширной коллекции, собранной Гарднерами в Италии. Мне нужно было приехать в Венецию, чтобы понять, что музей Изабеллы Гарднер – пастиш Венеции. Воссоздан дух венецианского палаццо, использованы те же принципы строительства и отделки. Голова кружится от пестроты. Гарднеры собирали всё, что попадётся: мебель, и картины, и скульптуры. Весь первый этаж уставлен саркофагами, и стены его обклеены обломками колонн, фризов и надгробий.  Гарднеры покупали в Венеции балконы и куски зданий, и тоже встраивали их в свою виллу. Дело благородное, потому что в те времена, в конце 19 века,  Венеция разваливалась, как в своё время Акрополь. Достаточно сравнить состояние фриза в Британском музее и скульптур, которые не были вывезены из Акрополя, и ясно, что всё это великолепие погибло бы, не обдери его со стен лорд Эванс. Но Венеция не такая вздорная, как Греция, и не требует у Изабеллы Гарднер назад свои балконы, может быть потому, что она сама привыкла прилаживать на себя фрагменты чужих зданий.

В отличие от Гарднеров венецианцы ни за что не платили, – они тащили всё, что плохо лежит. Даже Святого Марка веницианцы спёрли, вывезли в бочке из-под свинины, покойного, конечно. Не будем ханжами, все завоеватели привозят трофеи, Париж ими просто утыкан. Немцы утекли с янтарной комнатой, хотя Германия заплатила за эту эскападу высокую цену в виде разутюженных городов. Но если для немцев и французов мародёрство это злокозненная блажь, у венецианцев на их острове просто не было другого выхода, как у всякого, который хочет жить хорошо, не имея для этого возможностей. Понимаете, в отсутствии не только каменоломен, но даже кирпичного заводика, куда быстрее и дешевле облицевать фасады награбленными архитектурными излишествами, чем заказывать их на материке и десять лет ждать исполнения заказа.

Люди обустраивают город так же, как они обставляют свою квартиру, в соответствии с нуждами текущего столетия. Вот бабушкина комната – бабушка родилась в 19 веке, и потому её диванчик обит малиновым бархатом, и полкомнаты занимают кадки с пальмами. А вот комната сестры – та не любит хлама, и предпочитает дешёвую мебель из ДСП с конструктивистским силуэтом, а на подоконнике у неё кактус. По впечатлению Перцова «Большой канал – эта улица дворцов – настоящая выставка её эклектизма. Каждый дом здесь иного стиля. И каждый стиль видоизменён в сторону роскоши, декоративности, обилия украшений. Нигде готическая растительность не распускалась в таком богатом переплёте узоров и стрелок, окон и колонн; никогда дух этой архитектуры не терялся, не утопал так в обилии филигранной резьбы, как в Венецианском Золотом доме (Ка д’Оро, 15 век) или во дворце Фоскари (14 век). Нигде Возрождение не выстраивало такого ряда удвоенных колонн, не сплетало таких гирлянд амуров и гербов, не обнаруживало такой патрицианской изнеженности, как в венецианских дворцах Редзонико, Вендрамин, Пезаро. Скромный дворец Лоредан со своей стройной ломбардской колоннадой или маленький изящный Гримани на одном из углов Большого канала заслоняются и затираются своими великолепными соседями».

Иных стилей по ближайшем рассмотрении оказывается немного – всего три-четыре штуки. Рёскин насчитал готический, византийский и стиль эпохи Возрождения. Можно, проплывая, затеять игру, угадывать – готика, ренессанс, византийский стиль? Вначале непонятно, в чём разница – все похожи, везде лепнина, решётчатые ставни; непременно с лоджии или балконы, с колоннами и арками. Но вглядевшись, понимаешь, что различить просто. Византийские арки – закруглённые, готические – стрельчатые. Готические дворцы, в отличие от византийских, будто кружевом обшиты: у них непременно есть на фасаде ряд, – а то и два ряда, один над другим, – тонких, близко поставленных колонн, поддерживающих каменное переплетение рёбрышек, завитков, веточек и плодов. Здания эпохи Возрождения можно узнать по их слоновости, они подавляют византийских готтентотов длиной, помноженной на ширину, огромными окнами и такой упорядоченностью, что хоть святых выноси; всё вычерчено циркулем и рейсфедером; это расчисленные светила в кругу беззаконных комет готики и Византии. Стиль Возрождения занёс в Венецию Сансовино, а виноват в этом Карл Пятый с его бандитским захватом Рима, из-за которого все архитекторы, и не только они, бросились бежать, куда глаза глядят. Ренессансный стиль быстро перетекает в барокко, не заинтересовавшее ни Рёскина, ни Перцова, а уж барокко-то мы знаем, как свои пять пальцев; мы на барокко выросли, хотя архитектурных собак не едим, ни-ни.

Византийцев в Венеции почти не осталось, только полукровки. Рёскин отыскивал элементы этого стиля на фасадах древнейших особняков, малозаметные, как следы былой красоты на лице располневшей женщины. Такие здания сначала разгромили, или перестроили, а потом отреставрировали, как умели. Вот например в своё время город построил Фондако ди Турки для турецких негоциантов – их побаивались, и предпочитали содержать в резервации. У них там было всё своё, мусульманское, даже женщины в чадрах. Когда торговля с Востоком постепенно сошла на нет, и последний мусульманин покинул стены этого вместительного здания, Фондако превратился в руину, а теперь премиленько отреставрирован, с большим чувством; реставраторов «понесло», как Остапа Бендера, и даже башенки ему добавили. Внутри поджидает страшный диссонанс – музей естественной истории. Я, как биолог, должна радоваться наличию такого музея, он нужен городу, и если все здания исторические, то и неизбежно, что придётся его запихнуть в одно из них. Да и внутри Фондако от турок, диванов и кальянов ничего не осталось, а вот подишь ты, грезится вместо чучел и скелетов другое, более соответствующее одному из самых старых зданий города, например, музей торговых связей с Востоком. Но для этого нужно строить заново все интерьеры в большой пустой коробке; такая реконструкция будет пользоваться догадками вместо фактов, и кого, кроме самых непритязательных визитёров, порадует сей новодел?

Ещё пример византийского стиля – Ка да Мосто, по той же стороне, что и Ка д’Оро, за несколько зданий до него. Не проплывайте мимо, не бросив взгляд на его фасад, в который врезаны мраморные плитки с барельефами экзотических животных, когда-то полихромные, а теперь почерневшие от времени. Наверху у него пакостная надстройка, но первые два этажа несомненно остановят ваше внимание, потому что от уходящих в воду колонн первого этажа веет подлинной стариной.  Первый хозяин палаццо Альвизе да Мосто в 22 года, плавая на торговом судне, повстречал у мыса Сан Винченцо самого Генриха Мореплавателя, и португальский принц без лишних слов поручил ему каравеллу, на которой Альвизе семь лет исследовал западное побережье Африки. Семья да Мосто угасла сто пятьдесят лет спустя, в 16 веке, и впоследствии в Ка да Мосто был отель «Белый лев», в котором останавливались во время их европейского путешествия будущий император Павел Первый и Мария Фёдоровна. Догадывались ли они, что перед ними прекрасный образчик византийской архитектуры в Венеции?  Может быть и нет, потому что Рёскин тогда ещё не родился, и справиться было не у кого.

Больше всего в Венеции готических зданий, самыми красивыми из которых считаются Ка д’Оро и Ка Дарио. Ка д’Оро был когда-то заброшен, потом куплен в середине 19 века Александром Трубецким и подарен Марии Тальони, но Тальони ничего хорошего там не сделала. В 1894 году Ка д’Оро наконец повезло – его купил Джорджио Франкетти, прожил в нём 30 лет и превратил за это время в музей венецианского и раннеитальянского искусства. Сейчас Золотой дом (Ка д’Оро) стал светленький, с узором из чередующихся красных и белых мраморных квадратиков, а раньше все выпуклости, все украшенные мраморными розетками и двойными спиралями ленты барельефов, делящие фасад на прямоугольники разных размеров, были вызолочены; пустая трата средств, если вас интересует моё мнение. Золотить фасад всё равно, что золотить ручку цыганке – не окупится, позолота сотрётся... Но удержаться от золочения трудно. В нынешнее время афганские магнаты, разбогатевшие на торговле наркотиками, тоже золотят свои виллы: для них средневековье ещё не кончилось. Кстати, при императрице Елизавете золотили кариатид и атлантов Екатерининского дворца. Я узнала об этом лет тридцать назад, когда пошла волна экспериментов с отделкой его фасада; видимо гадали и рядили, в какой цвет лучше красить эти мускулистые фигуры. В одночасье их позолотили, и дворец засверкал, как лазуритовая шкатулка с золотыми накладками, но в силу неизвестных мне причин в следующий сезон атлантов вымазали уже охрой. Может быть народонаселение стало проверять их на зуб.

Первое, что бросается в глаза на фасаде Ка д’Оро – галереи на всех трёх этажах. Самая нижняя, с округлыми византийскими арками, вровень с водой, изобличает возраст Ка д’Оро. Такие большие открытые галереи для разгрузки товаров имеются только у самых старых зданий. Углы здания отделаны пилястрами с рисунком в ёлочку. На втором этаже и третьем этажах находятся готические арки. Представьте себе старинный ключ от какого-нибудь громадного буфета в старой петербургской квартире. Отломим у него бородку, поставим в ряд вертикально семь таких ключей, и вот вам колонны готической галереи, у которых из капители вырастает фигурное ушко со сквозным отверстием из четырёх лепестков, иногда округлых, иногда заострённых, а от них ещё ответвления вверх. Стержни-колонны ключей сделаны из разноцветного мрамора, все вразнобой:  светло-серая, бордовая, лиловая, по бокам две красных с разводами, как на мраморе станции Московские ворота.

Если присматриваться, замечаешь всё новые детали – и зубчатую корону парапета крыши, и маленьких львов на балкончиках, и разноцветные мраморные пуговки на стенках. На первый взгляд все архитектурные элементы выдержаны в едином стиле, но приглядишься и видишь, что одно окно пошире, другое поуже, в одном стрельчатом проеме полнометражные каменные кружева вроде гентских, а в другом – только пара фестонов. Фасад вполне подходит для детской забавы – «найди на рисунке два одинаковых окна». И находишь, но не рядом. Переплёты окон составлены из множества металлических колец с круглыми стёклами наподобие донышек бутылок. Говорят, их так и делали – выдували бутылку, отрезали дно. Стенки бутылки раскатывали в прямоугольное стекло, а донышки использовали для мелкой расстекловки.

О мраморных розетках Ка Дарио я уже упоминала. Над первым этажом у него находятся три галереи с арками византийского стиля, но фризов с барельефами на нём нет, и весь блеск отделки состоит исключительно в выкладке пластин разноцветного мрамора и гранита, которые превращают фасад в наборную столешницу. Эту отделку приписывают Пьетро Ломбардо. В начале 20 века фасад Ка Дарио перебрали по камушку в ходе реставрации здания, и в это же время не утерпели и украсили его балконом.

Необходимо бросить взгляд также на Ка Фоскари, галереи которого похожи на галереи Ка д’Оро, хотя бы для того, чтобы убедиться в том, что Ка д’Оро всё-таки лучше, и на прелестный узенький дворец Контарини – Фазан. Это домик-крошечка, в три окошечка, и его балюстрады – чудо каменной резьбы. Вот бы коробочку с такой резьбой! Только зачем мне она? Может быть лучше сундук в прихожую, чтобы сидя на нём, надевать галоши?

После этого с неудовольствием обращаешь взор к дворцам, которые Рёскин называл римскими. Они серые – из светлого мрамора. Пестроты цвета во дворцах стиля, занесённого Сансовино, нету, есть пестрота в лепке – много гирлянд из фруктов и корзин с цветами, – но тоже ком си, ком са (нижегор. фр.). Суров он был в младые годы, этот стиль: в эпоху Возрождения из обыденности испарилась радость, и остатки её приходится высматривать среди неподкупной строгости колоссальных форм. Только к 18 веку прорвалась непосредственность и по фасадам поползли амурчики. У Ка Вендрамин, где теперь казино, внутри-то весело, а лицо скучное, только наверху, на архитраве, лошадки и птички. Самый жизнерадостный из римских – это Ка Пезаро: амурчики, Нептуны-Посейдоны. У Ка Редзонико амурчиков надо выискивать, и впечатление от фасада более строгое. Все римские дворцы как родственники, хотя рассматривая семейный альбом понимаешь, что не братья – слишком большая разница в возрасте. Архитектор Кодусси возвёл Ка Вендрамин в 15 веке. Ка Корнер, на Большом канале, был выстроен Сансовино, сами понимаете когда. Лучшим образчиком этого стиля Рёскин считал Каса Гримани, построенную Санмикеле в 16 веке. А я предпочитаю Ка Пезаро и Ка Редзонико, которые были построены, вернее начаты архитектором Лонгеной в 17 веке, но достроены в 18 веке.

Все, кто пишет о венецианской архитектуре, упоминают одни и те же палаццо. Вы скажете: «Естественно! Новых-то не строят!» Но я-то о другом, о том, что зданий, которые привлекают взгляды ценителей искусства, не так уж много, а все остальные – фон. Он собственно и создает образ Венеции у путешественника. Так в Петербурге есть дворцы, но рядовых домов много больше, и при этом самого эклектичного периода – модерна, когда архитекторы спешили надёргать и оттуда, и отсюда, чтобы было красиво. И что же? Особняк напротив Апраксина двора, с огромными окнами, вокруг которых вьётся железная рама, или крупный барельеф женских головок на углу дома на Садовой, прямо перед нашими глазами... Да, красиво, запоминается... В Венеции эклектика получалась поневоле – натащили облицовки, колонн из разных мест, и теперь надо всё это куда-то пристраивать. В Петербурге эклектика не прямого, физического рода, в виде колонн и облицовок, а косвенного, идейного, проявляющаяся в смешении стилей готики и возрождения с восточными мотивами. Куда денется восхитительный облик Петербурга, во что он превратится, если эти дома заменить дешёвой имитацией, или современными зданиями, где всюду хрусталь и алюминий?

На Большом канале толкотня гондол, катеров и барж. Так было и всегда, только торговых судов было больше. Особенно красиво выглядело устье канала во время водных праздников. Каналетто и Гуарди с любовью изобразили пёструю флотилию кораблей, судёнышек и лодок в торжественные дни парадов и прибытия послов: больше всего гондол, но есть и обычные гребные лодки, одномачтовые и двухмачтовые парусники и парадные ладьи с балдахинами, украшенными гирляндами, наядами и тритонами, вырезанными из дерева в лучших традициях барокко. Самыми нарядными были галеры, все выкрашенные в красный цвет – и корпус, и мачты, и вёсла. Над их палубами натягивали навес из яркой ткани.

Галеру, как скрипку, делали из нескольких сортов дерева, выдержанного на складах Арсенала. Корпус делали из дуба, обшивку из лиственницы, а вёсла из бука. Это вёсельно-парусное судно. У галеры 1-2 мачты с косым латинским парусом, но основная движущая сила – вёсла. Гребли не рабы, свободные люди. Было им от 15 до 20 лет. В отличие от римских трирем, где было три ряда вёсел один над другим, в венецианской галере три весла выходили пучком из одного люка. На одно весло приходилось обычно пять гребцов. Стоя, наваливаясь всем весом тела, толкали весло вперёд, а потом тянули на себя, упав на скамью. Совершали 20 гребков в минуту, и каждый гребок продвигал галеру вперёд на 9 метров. Вёсла торчали из галер, как лучи плавников летучей рыбы. Испугаешься, когда на тебя так быстро прут ежи с красными иголками.

Галеры не имели собственного названия и назывались по фамилии капитана: «Лоредана», «Морозина». Капитану должно было быть не меньше 20 лет. Капитан происходил из богатой и знатной семьи и не щадил средств для украшения своего судна. В военно-морском музее Венеции выставлены шикарные золочёные  барельефы, украшавшие корму галер. Адмирал плавал на супер-галере. Адмиральская галера со странным названием «Бастарда» вмещала тысячу человек; у неё было 60 вёсел, каждым из которых управляло восемь гребцов. При случае можно было хорошо пальнуть из 22 пушек (фальконеты, лёгкие пушки, и тяжёлые – «корсиа»).  На корме у супер-галеры был светильник с тремя фонарями. Если горят все три фонаря, значит адмирал на борту.

Маневренные галеры бывали одновременно и боевыми, и тороговыми судами.  Не удивительно, ведь всё было исключительно ради торговли. «Мы мирные люди», – пели венецианцы, взмахивая вёслами, – «но наш бронепоезд не стоит на запасном пути; мы его возим с собой и продаем с него фрукты и мороженое». (Вспоминается анекдот времён холодной войны: По прогнозам политологов войны не будет, но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется).

Кроме галер в венецианском флоте были бригантины: небольшие вёсельные разведчики, по 14 вёсел с каждого борта – они парусов не подымали; фрегаты – совсем уже крошки, по 9 вёсел с каждого борта, фусты – на каждом борту по 12 пар вёсел. Уже с 15 века венецианцы плавали на галеонах – чисто парусных судах с прямоугольными и трапециевидными парусами. Интересно, что галеоны были преимущественно торговыми судами – в бою галеры, а не парусники обладали особой маневренностью. Но эстетически парусник на первом месте. Галера, выкрашенная в красный цвет, со множеством торчащих из неё красных иголок, выглядит красиво, много красивее современного линкора или подводной лодки, и всё же далеко ей до парусника. Только парусник соединяет в себе и силу, и красоту. У нашего железного флота славная история, но как ни стараюсь, не могу  проникнуться восторгом даже при виде героического броненосца «Орёл», на котором служил мой дед, а вот когда в бостонскую гавань входит «Крузенштерн» под всеми парусами, слёзы на глаза наворачиваются от гордости.

Королём венецианских посудин был Буцентавр, или Бусинторо, галера дожа. На Бусинторо дож ежегодно выходил в море, и бросал в него обручальное кольцо, обручая Венецию с морем. На картинах Каналетто и Гуарди Буся выглядит как очень большое гребное судно без парусов – на единственной его мачте реет огромный флаг. «Если описать Буцентавр единым словом, назову его галера-витрина», – писал Гёте. – «Старый Буцентавр, картинки которого сохранились, оправдывает этот эпитет ещё больше, чем новый, который своим великолепием заставляет забыть оригинал. Не стоит говорить, что он перегружен украшениями, потому что весь корабль целиком – украшение. Вся деревянная резьба позолочена и не нужна ни для чего другого, кроме как служить чистой дароносицей, показывающей народу его властителей в великолепной процессии. Эта государственная барка есть настоящее наследственное достояние, которое напоминает нам о том, кем венецианцы раньше себя считали и были».

Галеры собирали на Арсенале. При расцвете судостроения в Арсенале работало 16 тысяч человек. Гёте ещё смог попасть на действующий Арсенал. («Люблю я смотреть, как люди работают», – говорил мне Гёте.) Венецианцы додумались до сборки судов из запчастей, и это позволило им не тратить деньги на поддержание большого флота, но в случае надобности быстро строить столько боевых кораблей, сколько нужно. Собирали их конвейерным способом, задолго до Генри Форда, и полностью оснащённое судно могло быть собрано за один день: раз – прикрутили, два – прибили, три – просунули, четыре – присобачили, пять – пришпандорили, и поплыли. Во время войны с турками за сто дней с верфей Арсенала сошло сто галер. При приёме Генриха Третьего (того самого, о котором мы читали у Дюма) для французского короля собрали и оснастили галеру за один день, чтобы показать преимущества венецианской конвейерной сборки. Теперь уже нигде и никому такого не сделают. Даже в Америке, и даже для любимого Ельцина не соберут за один день Локхид-Мартин. Сейчас на Арсенале уже нет судоверфи, и его многочисленные здания бездействуют.

В Арсенал пускают только на Биеннале, а я проигнорировала эту выставку за недостатком времени. Но я осмотрела фасад Арсенала. Помните Новую Голландию в Петербурге: заброшенный остров, опоясанный длинной оштукатуренной стеной, окрашенной в красный цвет, и в ней гигантский портал пудожского камня? А в Арсенале портал из потемневшего мрамора, и над входом крылатый лев с нервным хвостом. Вокруг входа на постаментах множество фигур людей и львов; там даже есть лев из Пирея с нордическими рунами на попе (викинги для смеха вырезали).  Занятное зрелище.

Галеры отправили на пенсию в 1721 году. Гондолы все ещё строят, и можно их заказать с доставкой в другой город – они стоят не дороже дорогого автомобиля, и я удивлена, почему в Петербурге ещё не завелась на них мода. Гондола – это судно, изобретённое для узких каналов. Их нельзя перепутать с простыми лодками. Гондола асимметрична, перекошена, чтобы скомпенсировать вес стоящего на её палубе гондольера. Многие отмечали необыкновенно тихий ход гондолы. Перцов утверждал, что «Она именно скользит, ровно и медленно, словно везёт какую-то тайну... Это самый тихий и беззвучный из всех возможных способов передвижения». Тайны на гондолах возили, когда на них существовали навесы. Под навесами творилось безобразие, и можно было наткнуться даже на проституток в мужских штанах, но теперь таких навесов нету, и штанами на женщине никого не удивишь (у нас на работе юбки вообще запрещены специальным циркуляром, чтобы кислоту лили только на брюки).

На носу гондолы для красоты находится странное серебристое устройство вроде алебарды, насаженной на пилу. На пиле шесть зубцов по числу районов Венеции. Гондолы издавна красят в чёрный цвет – по приказу комитета по борьбе с роскошью, а то бы венецианцы их вызолотили, как кирпичи своих домов. Примеры того, во что превращается гондола в отсутствие контроля за расходами, видны на картинах Каналетто: весь корпус поваплен и покрыт выпуклой резьбой, игривые золотые нимфы округлых форм подпирают навес с занавесями вишнёвого цвета; на крыше навеса среди золотых завитков золотые купидоны протягивают руки с лавровыми венками, будто бубликами угощают. На корме сидят-посиживают золочёные фигуры в человеческий рост. На носу такой гондолы вместо стандартной пилы привинчены игривые импровизации из серебра. Её гондольер так разодет, что его трудно не принять за китайца.

Черные бока гондол приходится подновлять каждый сезон, и это большая статья расхода. Контраст с чёрными боками составляют скамьи синего или малинового бархата, гладкого или рытого, однотонного или с золотыми разводами. Заднее сиденье, на двоих, всегда с высокой резной спинкой. По каждому борту протянут толстый бархатный шнур, который поддерживают сияющие золотом львы, или грифоны, или купидоны. В носовой части есть вазочка, иногда в виде фигурки, в которую гондольер вставляет флажок или букет цветов, искусственных или живых; однажды я даже видела орхидею.

Туристы обычно не соответствуют великолепию гондолы. Они не подготовились к этому путешествию и лезут на бархатные сидения в спортивных штанах и байковых куртках с капюшонами. Кататься в гондолах дорого, поэтому публика в них особая: пожилая пара с кислыми физиономиями (Бог знает, какие взаимные обиды накопились у них за долгие годы), выводок весёлых юнцов из Японии, или молодожёны лет по сорок, которые наивно мечтают пережить первую любовь во второй раз. (У молоденьких парочек денег на гондолу нет, и поэтому они оглашают громким ласковым чмоканьем кабины вапоретто). Попадаются любители по-настоящему красивой жизни:  плывёт пара, а с ней гребец, певец и аккордеонист – во гуляют!

Сейчас при гондоле находится только один гондольер, потому что гондолы в Венеции ради шутки, а не ради скорости, но раньше нанимали двоих. Гондольеры – молодые, и не очень молодые, не все в полосатых свитерах, но все в шляпах канотье. Некоторые негромко поют у тебя за спиной, чтобы заманить в гондолу. Остатки былой роскоши… Пели-то раньше все. Гольдони, который родился в Венеции и постоянно в неё приезжал, рассказывал, что: «Поют на площадях, на улицах и на каналах. Торговцы поют, показывая свои товары, рабочие поют, уходя с работы, гондольеры поют, ожидая своих хозяев. Основа национального характера – весёлость, и основа венецианского языка – шутка». Кстати, в Европе когда-то славилась и  музыкальность русских; говорили, что собравшись вместе, русские непременно пели. А теперь в общем-то не поют, а если запоют, то громко, но не всегда приятно.

Гондольеры поют до сих пор, но не каждому пассажиру повезёт, как Гёте: «В этот вечер я устроил так, чтобы послушать знаменитое пение гондольеров, которые поют стихи Ариосто и Тассо на свои собственные мелодии. Это представление надо заранее заказывать, потому что оно теперь редко происходит, и относится скорее к полузабытым легендам прошлого. Луна взошла, когда я занял место в гондоле, и два певца, на носу и у руля, начали по очереди петь песнь за песней. Мелодия, которую мы знаем от Руссо, это нечто между хоралом и речитативом» (Руссо собрал и издал песни венецианцев) – «Она всегда движется в том же темпе без определённого размера. Достаточно сказать, что она идеальна для кого-то, лениво поющего для себя, подбирая мелодию к поэмам, которые он знает наизусть.

Певец сидит на берегу острова, на берегу канала или в гондоле, и поёт во весь голос – люди здесь больше всего ценят громкость. Его задача, чтобы голос разнёсся как можно дальше над застывшим зеркалом воды. Вдалеке его слышит другой певец. Он знает мелодию и слова и отзывается следующим куплетом. Первый певец ему отвечает, и так далее. Каждый – эхо другого. Так они продолжают ночь за ночью, без устали. Если слушатель выбрал правильную точку, на полпути между ними, чем они дальше друг от друга, тем более зачарованно звучит пение.»

Прямо за площадью Сан-Марко канал превращается в большую запятую, в которой гондолы ночуют, накрывшись синими пластиковыми одеялами, и откуда по утрам они расползаются по каналам и можно подманить их пальчиком. Я была не прочь нанять гондолу, но в последний момент раздумала. Во-первых, гондольер меня непременно надует – они этим славятся. Во-вторых – уже холодно. Да и вообще, интереснее наблюдать за разными гондольерами, чем за одним и тем же. Любопытно смотреть, как ловко пробираются гондолы по узким каналам и проходят под мостиками. На повороте гондольеры отталкиваются ногой от стенки, как кошка в коридоре коммуналки. Гребут с усилием, никогда не вынимая лопасти весла из воды. Весло вставлено в уключину хитрого устройства. Если в распашную лодку можно сесть и отгрести куда-нибудь в приятное место без предварительного обучения, то управлению гондолой с её смещённым центром тяжести нужно долго учиться; окончить специальную школу и получить патент. Получить его так же сложно, как и в средние века. Мне любопытно, что люди хотят стать гондольерами и долго для этого учатся. Люди, которые меня окружали, все хотели быть учёными, врачами или в крайнем случае преподавать иностранные языки, но никто не мечтал быть портным, или продавцом, или гондольером. Когда я застала своего бывшего одноклассника за продажей овощей, он так смутился, что чуть не проглотил арбуз. Продажу арбузов я вполне понимаю, но почему людям нравится надевать смешные шляпы и матроски и возить публику на лодке? Наверно оттого, что многие из них – потомственные гондольеры и соответственно воспитаны.

Гондольерами всегда были мужчины, думаю, по тем же причинам, по которым не так уж много женщин-таксистов. В самом деле, предположим, проститутка пытается удрать, не заплатив (в мужских штанах это легко), или синьор Казанова перебрал лишнего и пытается помочь гондольеру управиться с веслом – в подобных случаях требуется чисто мужской такт. И наконец, у гондольера должен быть баритон или тенор, а не писклявое сопрано: ведь непременный атрибут прогулки на гондоле – пение. Сейчас среди гондольеров всё-таки есть одна женщина, адрес которой я обнаружила у Полины Фроммер. Но разыскать эту редкость мне не удалось.

Вёсельных распашных лодок в Венеции я не видела, и не знаю, разрешены ли они. Кроме гондол по каналам ходят катера и баржи. На баржах возят много интересного. На многих баржах такой же ералаш, как в багажнике моей машины – некоторые люди просто не могут не таскать с собой множества потенциально полезных вещей, если есть для них место. Вот мимо меня прошёл молодой человек с тележкой, полной огромных чёрных ящиков, ловко побросал их в катер, забрал и тележку и уплыл. Вот плывёт баржа, на которой стоит прекрасный диван, а на нём со счастливыми лицами сидят грузчики. Может, это тот диван, который рекламируют на вапоретто («Мы не сулим вам моря и горы, мы их вам дарим! При покупке дивана нашей фирмы вам предоставляется круиз».)?

Одного только нет сейчас на баржах – музыки. Анри де Ренье рассказывал, как его друг, композитор Рейнальдо Ан поставил на баржу рояль и услаждал друзей пением сочинённых им песен, останавливаясь под мостами для лучшего отголоска. Не один он был такой. В устье Большого канала на баржах, украшенных гирляндами лампочек, люди собирались вокруг роялей и пели арии из опер, романсы и народные песни, и не так, как поют у нас пьяные за столом, а хорошо. Вокруг такой баржи скапливались слушатели на гондолах. Когда это было? Ещё до проклятой империалистической войны.

Набережные, там, где они есть, свободны – никто на них не паркуется, автомобилей нет. Зато нет-нет да и увидишь торчащую из дока задницу большого катера – и как он только туда залез, не ободрав бока, – ведь по сторонам осталось сантиметра по три, не больше. Много таких объёмистых SUV с романтическими названиями вроде «Элиза-Карла» важно ходит туда и сюда по каналам – об их приближении задолго возвещает дикий шум мотора. И я не права, что нет теперь музыки на каналах – я позабыла, что катера ходят с шиком и блеском, волнуя гладь воды и оглашая каналы сладостными мелодиями хард-рока! Интересно, что бывает, когда два таких мастодонта встретятся нос к носу – ведь в узком канале им не разойтись?  Выкатывают ли фальконеты, или в ход идут пушки-корсиа?

Водный мототранспорт предполагает некоторые особенные заботы, которые не сразу поймёшь. Подъезжая к Фондамента Нова, я заметила бензоколонку, стоявшую как-то нелепо, прямо на краю канала – зачем? Подъезжать к ней на автомобиле неудобно. Гуляя в Канареджио, я заметила над каналом ремонтную мастерскую, в которой на распорках стоял пяток катеров – наверно им меняли шины.

Вода Венеции отмыла душу и утолила жажду, такую давнюю, что я было перестала её замечать. Я – дитя Петербурга, и прочие города для меня слишком сухи. Я бы никогда так не прочувствовала Венецию, если бы тридцать лет подряд я не встречалась ежедневно с водой, бегущей меж домов и не бродила бесцельно по набережным. Я научилась отличать каждый канал Петербурга по его решётке. Я помню каналы в дождь, помню, как разбегаются по воде круги от капель, как у каменных спусков покачиваются лодки, накрытые чехлами. Я помню мокрые потеки, как следы слез, на высоких гранитных набережных. Белыми ночами, когда солнце застряло у горизонта, тьмы нет, но тихо по-ночному,  я смотрела с катера на отражения цветных фасадов, запрокинутых в небо. Я их видела бесконечное число раз, и мне всё было мало.

Страница 6 из 24 Все страницы