Серебряная стружка рококо

Ну а дальше, дальше-то что? Что же дальше, после салфеток из сахара и вызолоченного жаркого? Дальше ещё лучше, потому что наступил век рококо, век карнавалов и масок, век, в котором лопнули все препоны на пути к чистому, не замутнённому заботами наслаждению.

В 18 веке появился новый стиль, вздорный и весёлый, новые интерьеры, новые костюмы, новая мебель, ещё более изящная и легкомысленная, чем современные ей английские и французские образцы:  столы, украшенные маркетри, стулья, вызолоченные, обширные, как платья дам, которые на них сидели, детские кроватки в виде раковин на ножках, секретеры в форме поставленной на попа скрипки. Платьям и костюмам ярких и светлых тонов вторили обивка мебели, штофы стен, золотое и серебряное кружево лепки, плафоны с розовыми нимфами и голубыми небесами.

Ах, как мне хочется отпить из этой чаши с медовым напитком 18 века, ощутить под своими пальцами гладкость атласа и шероховатость золотого шитья, посидеть по-хозяйски на знаменитых венецианских стульях 18 века, обмануться  оптическими иллюзиями росписей, умилиться райским птицам на стеклярусных панно, лизнуть тайком цветную, как леденец, подвеску на хрустальном светильнике! Говорят, что и сейчас ещё сохранились старые дома с интерьерами рококо, осталась то тут, то там комната, ревниво укрытая нынешними владельцами от сглаза. Хочется явиться к какому-нибудь потомку дожей и потребовать: «А ну-ка, ребята, покажите, как вы тут живёте?  Покажите мне плафон Франческо Фонтебассо и фрески Микеланджело Морлайтера, покажите мне статуи эбенового дерева работы  Андреа Брустолона!» Но такое возможно, только если ты мировая величина, и у тебя есть хороший предлог («Здравствуйте, я Алла Курникова, где у вас здесь туалет?»).

Ух, как я рвалась в палаццо Альбрицци, но не пускают. С досады я зашла в экстравагантный магазин на первом этаже палаццо, где продаются подушечки с кистями малинового бархата, тонко и чисто отлитые из стекла барельефы и стеклянный виноград (каждая виноградина величиной со сливу). Потом я постояла в подворотне, где теперь 12 почтовых ящиков по числу квартир. Но интерьеры ещё живы, и на фотографии в альбоме Андреа Фазоло «Палаццо Венеции» выглядят очень клёво, как апофеоз рококо – слияние и сплетение белого и золотого, ног и крыл, стеблей и листьев. Кувыркаются под потолком амурчики – вот один подхватил другого поперёк живота и тащит куда-то, может быть на партком. Ангелы, или гении, спешат, летят, и с них спадают в полёте торопливо завязанные банные простыни. Фигуры так выпуклы, что кажутся статуями, приклееными к потолку. С лепными летунами перекликаются крылатые люди на картинах. Вокруг картин на стенах картуши с лёгкими, как дыхание, арабесками и лозами более смелого рельефа. На фоне амурчиков  прекрасно смотрелись и Уго Фосколо, и Байрон, и Антонио Канова, и другие очарованные поклонники хозяйки салона, единственной и неподражаемой, несравненной, бесподобной  Изабеллы  Теотоки, писательницы и супруги просвещённого торговца Джузеппе Альбрицци.

Если вас смущают ангелы в банных полотенцах, и вам больше по душе навеянный Марии Фёдоровне Венецией Павловский дворец, загляните в парадную залу палаццо Гуссони – Кавалли – Франкетти;  вам она понравится, ручаюсь, – вот где арабески высшего сорта и тонюсенького вкуса, в стиле древнегреческого рококо! Тоже сужу по фотографии. В палаццо сейчас квартирует Институт Науки, литературы и искусства Венето, и его интерьеры доступны только участникам совещания по прионам и других международных сборищ.

В палаццо Морозини-Сагредо есть лестница, расписанная Пьетро Лонги и залы с лепкой Карпофоро Маццетти Тенкалла и Аббондио Стацио... Эх, полюбоваться бы всем этим in situ! Смотрю вместо этого на фотографии. Вот огромная лестница с росписью Пьетро Лонги. С потолка там валятся гигантские Гиганты. Один уже упал на баллюстраду и разломал её к чёртовой бабушке. Тело его продолжено лепкой и частично выпирает из стены. А вот салон с росписями Андреа Урбани: ни одного пустого места не осталось на потолке и стенах. Росписи в кориченевых тонах, темно, и только Буратино разберётся, что реально, а что обманка. По всей вероятности всё обманка, даже скульптуры в нишах. На уровне наших глаз открывается перспектива с аркой, отгороженная нарисованной баллюстрадой, опершись на которую, дама разговаривает с кавалером, но что-то уж очень долго разговаривает, с 1773 года. Под дверью там лучше не стоять – разъярённая баба, нарисованная на потолке, подняла тарелку, и если она её уронит, то с учётом ускорения свободного падения мало не будет.

Вещичек между тем в Морозини-Сагредо не осталось. Не только русский народ всё вынесет, итальянцы тоже не дураки; как только скончался последний то ли Морозини, то ли Сагредо, тут же началась лихая распродажа – даже плафон попал в Нью-Йорк. Только росписи со стен было не соскоблить, и падают и падают гиганты, и замахивается тарелкой разъярённая гражданка, но увы, не на меня...

Со стен радости росписей перетекают в перепляс публики с пением скрипок и пеной шампанского. О весёлой Венеции 18 века можно расспросить Гольдони и Руссо. Оба писателя имеют к ней непосредственное отношение – Руссо там был в 1743 помощником французского посла, капитана де Монтегю (за что он только не брался!), а Гольдони в ней родился (в 1707 году) и жил большую часть жизни. Пригласив их в гости, я выставила красненькое: Руссо попробовал когда-то пить воду, и страшно испортил себе желудок.

«Да», – мечтательно начинает Руссо, – «Венеция... Не люблю я проституток, но что было делать, если в Венеции в приличные дома меня не пускали. Да и денег было так мало, что не мог я за порядочными девушками ухаживать». Мы с Гольдони понуро ждём, что он ещё ляпнет. У Руссо дурацкая манера – что бы он не говорил, сворачивает на исповедь, да ещё в стиле Фердыщенко – то он ленточку спёр и свалил на служанку, то ему вздумалось выходить из кустов к девушкам с расстегнутой ширинкой, и его побили, – но при этом почему-то всегда оказываются виноваты другие.

Руссо и на этот раз выдал пенку, рассказав, как однажды он со своим приятелем Каррио отправился обедать к некому капитану Оливетти. Оливетти проявил себя хамом: он не приветствовал их выстрелами из пушки, – поэтому Руссо пришёл в отвратительное настроение. И вдруг к кораблю подъезжает гондола. Из неё выходит очаровательная куртизанка. С криком: «Любезный Бремон, как давно я тебя не видала!» – куртизанка бросается Руссо на шею и осыпает его поцелуями. «Бремон» оказался вариантом известного зачина: «Мне кажется, девушка, мы с вами где-то встречались», но  Руссо был тут же околдован прелестной Джульеттой. После обеда Руссо, Каррио и Джульетта отправились в Мурано. «Она накупила кучу брелоков, за которые без стеснения позволила нам заплатить, но при этом всюду оставляла чаевые намного больше того, что мы потратили. По безразличию, с которым она швыряла деньгами и нас заставляла тратиться, видно было, что для неё деньги ничего не стоят. Она заставляла себе платить, я думаю, не из скупости, а из тщеславия.»

Из Мурано Руссо каким-то образом попал в спальню Джульетты. Он пришёл в восторг от венецианского пеньюара с помпонами, отороченного розовой тканью, замечательно оттенявшей кожу красавицы, и сетовал, что такая мода не привилась во Франции. «Зачем тебе пистолеты?» – спросил Руссо, увидев их на ночном столике. «А-а ... если встретится какой-нибудь наглец!» Куртизанка показалась Руссо верхом совершенства, и его тут же пронзила мысль – если у ног такого существа не принцы, а я, у него должен быть какой-то ужасный недостаток. И недостаток нашёлся – кривой сосок. Руссо долго рассуждал о том, откуда берутся кривые соски. Куртизанка слушала, слушала, а потом говорит: «Знаешь, иди-ка ты домой». «В этом весь я, Жан-Жак Руссо. Нет, природа не создала меня для блаженства!» – заключил свой горестный рассказ французский классик.

Гольдони, который относится к Руссо с уважением, хотя и с опаской, потому что тот уже успел ему нагрубить, вспомнил, чтобы поддержать тему, что вот у него тоже мол был случай в Венеции, с актрисой, синьорой Пассалаква. Пассалаква Гольдони не нравилась – худа, бледна, глаза зелёные, а он любил кругленьких, – и была некстати, поскольку он уже покровительствовал какой-то хорошенькой актрисе. Были тогда такие нравы, а теперь наверно всё по-другому.

Однажды Гольдони получает от Пассалаква записку с просьбой придти к ней в пять часов. Артистка встречает его в слезах: она молода, неопытна, карьера её в Венеции очень бы выиграла от советов и поддержки такого известного человека, как Гольдони. Гольдони хочет отказаться и уйти, но тут кстати находится гондола с удобнейшими сидениями; вечер прелестный, спутники отдаются на волю течений лагуны, и за приятным разговором незаметно наступает ночь. Пассажиры пускаются в обратный путь под песню гондольера о Ринальдо и Армиде.

Прежняя протеже отставлена, Гольдони нахваливает Пассалакву перед дирекцией. И вдруг он узнает, что Пассалаква изменяет ему с комиком Витальбой! Гольдони осыпает изменницу упреками, та пытается вонзить себе в грудь кинжал, Гольдони вырывает у нее клинок, падает к её ногам, происходит пылкое примирение. Вскоре Гольдони узнает, что Пассалаква и Витальба обедали вместе и над ним смеялись. Ну что после этого можно сказать о Пассалаква? Да ничего хорошего – она насмеялась над святым. Но Гольдони нашёл способ с нею поквитаться.

«Каждый знает эту дурацкую испанскую комедию «Каменный гость»», – продолжал свой рассказ Гольдони, – «Пьеса – сущая дрянь, – хотя бы этот Арлекин, который выплывает после кораблекрушения на двух бурдюках... В общем мура, и я не понимаю, почему она шла столько времени и собирала такие толпы. Актёры шутили, что автор запродал душу дьяволу, чтобы пьеска шла подольше. Я не собирался её переделывать, но когда я выучился читать по-французски, и увидел, что она заинтересовала Мольера, я решил порадовать свою отчизну тем же сюжетом». Гольдони придал дон Жуану и его подружке черты Витальбы и Пассалаквы, а положительному герою передал добродетели благородного Гольдони. Что может быть омерзительнее дон Жуана? Дон Жуан в 18 веке ещё не был симпатягой, романтическим дон Жуаном 19 века. Он был гнусный развратник, и зрители не могли дождаться, когда же черти унесут его в пекло. Дон Жуан – Витальба получал в пьесе по заслугам. В руках у Гольдони оказалось страшное оружие – заранее написанный текст, от которого актёрам не разрешалось отступать.  (Ведь именно Гольдони превратил итальянский театр, где актеры несли отсебятину, в театр, где импровизировал только автор). Пассалаква и Витальба были вынуждены играть самих себя, и публика, которая знала эту историю, потому что в Венеции все  про всех всё знают, весело смеялась над ними. Спектакль играли до самой масленницы. Ну, а потом, как всегда, потребовалась новая пьеса.

Да, а вы что думаете? Публика хочет новенького. Это только в моё время сразу в трёх театрах Петербурга могла идти одна и та же пьеса Островского. Но вот что интересно – в театре был застой, а репертуар кинотеатров часто подновляли, и только самые упорные всё время смотрели по телевизору «Белое солнце пустыни». Во времена Гольдони, как вам может быть неизвестно, кино ещё не изобрели, и поэтому публика ждала от театра того же, что мы от кино. Приходилось подбрасывать в печку драматургии всё новые пьесы.

История пьесы «Дон Жуан» произвела на Руссо горячительное действие: вскочил, закатил истерику, как он это любит. Руссо всегда был обидчив и подозрителен. Давеча вот разругался, что к обеду ему месье де Жанли принёс не бутылку вина, а ящик. И сейчас говорит Гольдони: «Вы это нарочно рассказываете, к приличным людям не приходят, чтобы их оскорблять! Я не дурак, это вы мой портрет намарали в сатирических чертах, сгустивши краски, это ужасно и недостойно!» И никак его было не успокоить, убежал разозлённый. Ушёл и огорчённый синьор Гольдони, который так любит со всеми жить в мире.

Гольдони и Руссо рассказывают забавные анекдоты, но при этом как будто не замечают венецианской пышности, не упоминают маскарадов, а значит, карнавалы не занимали в их жизни большого места. То ли дело Казанова, который живёт в своё удовольствие, считая, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить время на полезный обществу труд, (и конечно он прав), откровенно упивается праздниками, ездит по городу верхом, разбрасывая леденцы... Многие советовали мне познакомиться с Казановой поближе,  но мне он как-то не нравится. Как-то не кажется он мне порядочным человеком.

Благодаря Казанове и другим мемуаристам (в основном туристам) мы знаем, что 18-й век в Венеции это казино, маскарады, весёлые прогулки в гондолах с проститутками, музыкальные концерты и оперы, блестящие комедии Гольдони,  – радость бытия для каждого, кто сумеет её найти. Венеция учила Европу наслаждаться жизнью, пока Наполеон не выключил свет и не отправил всех по домам, поставив тем самым точку блистательному восемнадцатому столетию.

 



Страница 15 из 24 Все страницы

< Предыдущая Следующая >