ДЕНЬ ШЕСТОЙ

Академии

В поездках за границу есть своя прелесть – помните, как славно мы оттянулись в Гааге? – но есть и негативные стороны. Рано или поздно каждому придётся стирать белье. Мне – рано, потому что белья с собой немного, я не могу поднимать тяжёлое. Неплохо бы приспособить какого-нибудь чичисбея для перетаскивания чемоданов, и тогда можно плодить сколько угодно грязного белья и устраивать постирушку по возвращении. Знатные венецианки 18 века везде появлялись в сопровождении этого безвредного эскорта. Да и в начале 20 века скандально известная маркиза NN обнажённая прогуливалась по Пляс де ля Сан-Марко не только с ручным гепардом, но и с чичисбеем: для соблюдения приличий.

Но это всё мечты, чичисбея нет, и поэтому начинается обычная бодяга: вооружившись обмылком, стираем в раковине, по мере надобности, то есть каждый день, мелкими порциями, поскольку  негде сушить; таких, как я, уже знают, как облупленных, и принимают меры: в ванной ни крючочка; в шкафу все вешалки принайтованы к металлическому стержню, чтобы не перетащили в ванную. Да и не хочется выставлять белье напоказ, тем более, что с трусами неприглядная ситуация – как-то неожиданно протерлись в пути. Сунула плохо отжатое в шкаф – случайно накапало на чужие штаны... Да-а, при всём богатстве выбора альтернативы нет, только дилеммы. Сегодня придётся стирать. Но не сейчас, вечером. Сейчас мне нужно на работу, потому что путешествие это работа. На сегодня запланированы музеи.  Можно и не осматривать музеи, можно бродить по улицам, меняя планы на каждом шагу, но тогда нарастает ощущение, что ты тратишь зря такую короткую, драгоценную поездку.

С утра солнечно и холодно; зябкий день и тёплая кофта напоминают мне, что всё-таки октябрь, что жаркие полдни просто гримаса обнаглевшей двуокиси углерода. Соответственно сезону на рыночных прилавках Страда Нуова горками лежат белые грибы и лисички. Не вижу ни красных, ни подберёзовиков, то ли не растут они в Италии, то ли ими брезгуют. И других даров осени много, чисто вымытых и спелых, просто хватай и неси на кухню; была бы только плита, и было бы много времени, так, чтобы пить его большими глотками, не заботясь об убыли. А у меня овощи плывут мимо носа, за недостатком досуга, и приходится ограничиться продуктами, не требующими термообработки.  В мире, как вы знаете, нет равновесия. Или ты работаешь до посинения и горюешь, что нет свободного времени, или стрижёшь купоны, как выражались классики, и уж тогда подыхаешь от безделья, не понимая, какое тебе счастье выпало, и как здорово можно употребить свободу и нажарить кабачков с помидорами.

Меня привлекли длинные, почти цилиндрические груши, просто огурцы какие-то, а не груши,  – никогда я раньше таких не видела. У классических груш сложный профиль, такой и на токарном станке не сразу выточишь. Может семечкам это нравится, но мне нет: пока приладишься обкусать. А с этими огуречными не придётся приспосабливаться к меняющемуся диаметру. Я решила купить две груши на завтрак.

В зарубежных магазинах я вспоминаю Робинзона Крузо, помните: «Я знаками объяснил, что голоден». Интересно, какие знаки он делал? Языки жестов различны у разных народов; например у индейцев фига означает: «мы с тобой друзья навек»! Разводить пантомиму нужно умеючи: как ни старался в Париже папин товарищ, изображая кипятильник, ему помешал языковой барьер, французские продавцы его не поняли. В Италии при покупке двух груш следует сначала направить указательный палец на грушу, а потом, плавным движением развернув кисть тыльной стороной к продавцу, поднять вверх указательный и средний.  Надёжнее  при этом говорить на английском, а в особо трудных случаях можно перейти на русский. Какой язык, не важно, его всё равно продавец не понимает, но этим ты утверждаешь свою принадлежность к человеческому обществу – не какой-нибудь там Маугли, – и тебе можно выдать груши без опаски.

Мыть груши я не стала. Я решила, что в Италии фрукты уже мытые. Доев груши, я подошла к пристани у Ка д’Оро. Пристани эти неприглядны, находятся в грубом несоответствии дворцам, и кажутся мусором, который прибило к берегу волной от моторок.  (Наши петербургские пристани, которых много развелось при переходе к капитализму, и то лучше, они красиво покрашены и не так заметны из-за высоких стенок петербургских каналов).

Дожидаясь вапоретто, я решала вопрос – доедет ли водяная бричка в субботу до пьяццетта Рома, к автобусам в аэропорт. С расписанием как-то не клеилось, и я обратилась к мужикам на пристани. Профессия их неясна –  то ли матросы, то ли контролёры, то ли их назначение стоять у входа на вапоретто и кричать: «Это вапоретто №1». Мужики – сама доброта, – отвечают: «доедет, доедет...» «А в субботу доедет?» «И в субботу доедет». «А в сабадо?» – на всякий случай спрашиваю я. «А в сабадо не доедет. А может доедет». Теперь мы все вместе возим пальцами по загадочному итальянскому тексту на стенде, и я догадываюсь, что у мужиков с расписанием такая же проблема, как у меня с марксизмом-ленинизмом:  я понимаю все слова по отдельности, но не понимаю смысла всей фразы.

Именно сегодня на вапоретто почему-то полно народу. Заглядываю в чужую сумку на колёсах, сталкиваюсь глазами с хозяйкой сумки; понимающе улыбаемся: свежие тортеллини! Прижимаясь в толпе пассажиров к перилам, разглядываю особняки. Солнце ещё низко, баллюстрады, ставни, отбитая штукатурка и трещины – все детали – резко проступают на фасадах, очерченные глубокими тенями. Сегодня цвета и освещение подбирал для Венеции Моне, и самоуверенный свет обещает, что всё будет хорошо.

Странно приплыть в художественный музей на кораблике, но ведь и в Петербурге можно подплыть к Эрмитажу, хотя мало кто это делает, это не обязательно. А в Академию приплывать удобнее всего, хотя к ней можно подобраться и задворками.

При описании фасадов зданий, да и других предметов я испытываю затруднения – сложен для меня синхронный перевод зрительных образов в речевые. Поэтому воспользуюсь порочным методом аналогий. Фасад Академии напоминает Нарвские ворота, так же, как Марианна Вертинская напоминает Анастасию, – не всё одинаково, но фамильное сходство есть. Чтобы совсем было похоже, в Нарвских воротах надо бы заложить кирпичами проём и устроить в нём большую дверь.

Здание Академии Изящных искусств принадлежало когда-то монастырю и Школе Санта Мария делла Карита, а все Школы строились по сходному плану. В такой Школе непременно будет импозантная лестница и два зала собраний, побольше и поменьше. Здесь тоже поднимаешься по широкой мраморной лестнице. В выставочных залах очень высокие потолки, такие высокие, что их как бы и нет. Свет преобладает естественный, поэтому в галерее лучше оказаться в солнечный день, как сегодня.

Академия – музей итальянского и в основном венецианского искусства. Последовательно, из зала в зал, в ней представлены ранние итальянские художники, а потом венецианцы, в порядке их поступления на историческую сцену. Народу было на удивление мало; день что ли был нехудожественный, или туристы пренебрегли венецианскими художниками и предпочли им голубей на Пьяцце. У венецианских живописцев несолидная репутация. Многие кладут на них охулку и винят в подражательности и дилетантизме. Да, венецианская  школа живописи опоздала к пиру Возрождения, но не будем её обижать. В пору расцвета она могла похвастаться Джованни Беллини, Карпаччо, Джорджоне, Тицианом, Тинторетто и Веронезе.

С точки зрения техники Венеция в своё время сделала огромный шаг вперёд, можно сказать, одним прыжком перемахнула через канаву. Венецианцы первыми в Италии переняли у голландцев живопись маслом на холсте. Трудно небось было им перейти от прочных и гладких стенок к тряпкам, но пришлось – фрески не выдерживали сырости. Считается, что маслом стали писать в конце 15 века Антонелло де Мессина и Джованни Беллини; последний в некоторых своих картинах использовал одновременно и темперу, и масло. Мазок на слабо загрунтованный холст ложился по-другому, не так, как на побеленную стену, и венецианцам это понравилось. И цвета грунта можно было варьировать; венецианцы полюбили тёмный фон и придумали, как его использовать.

Флорентинцы в это время всё ещё писали фрески. Фрески и живопись темперой требуют быстрой и уверенной работы, поэтому необходимо множество предварительных эскизов и картонов. Флорентинцы предпочитали чистые, несмешанные краски; мастерство художников измеряли изяществом рисунка, твёрдостью линии. С точки зрения флорентинца Вазари все венецианцы были мазилами, картины их можно было рассматривать только издали. И действительно, ткнёшься носом в картину Тинторетто или Джорджоне, и завоешь от того, как неаккуратно и даже лихо ляпают они мазки на холст. Венецианцы не рисовали предварительных картонов, они творили прямо на полотне, меняя композицию, переписывая фигуры по мере надобности, благо живопись маслом такое позволяет. Они создавали форму не линией, а цветом; в отличие от флорентинцев любили и умели смешивать краски. Кто в результате победил? Вначале венецианцы, а теперь дружба; возюкай, как хочешь.

Пускай туристы братаются с голубями на Пьяцце. Нам же лучше, если перед картиной никто не маячит. В первом, обширном зале с золочёным потолком, под плафоном Альвизо Виварини на постаментах стоят картины средневековых венецианцев, – те, на которых фон золотой, – и поэтому в зале нарядно, как в русской церкви или базилике Сан-Марко. Я знаю – вас это возмутит, но итальянская церковь не пытается отобрать эти картины. Никто не рвётся в музей и не требует выдать им мадонну Дуччо для крестного хода. Я назову это просвещённостью, а вы наверно назовёте бездуховностью. Справедливости ради надо уточнить, что картины эти хоть и алтарные, но не являются иконами, т.е. их не почитают и не требуют от них чудес, и их не отбирали насильственно. В музее они оказывались, если церковь была разрушена, или если их вздумали заменить более современными.

В следующих залах выставлены работы более поздних венецианцев: зал Джорджоне, зал Тинторетто, зал Тициана. Одна из картин Тициана «Введение Богородицы во храм» до сих пор находится в зале, для которой она предназначалась. Свет в картине падает в том же направлении, что и свет из настоящих окон комнаты. В зале удивительный деревянный потолок 16 века – пять полихромных медальонов, на которых изображены Христос Ярое Око и евангелисты. Между их толстыми золотыми рамами со сложной резьбой, из розеток аканта торчат острые, длинные не то шишки, не то ананасы. Золотое свечение, исходящее от Богородицы Тициана, перекликается с золотым потолком, символизирующим небеса с их потусторонним, неземным светом.

То, что мы видим в старых картинах, не всегда совпадает с тем, что видели современники. Для них жанровые сцены имели аллегорическое значение. Так, я с удивлением узнала, что старая торговка яйцами, безучастно сидящая у ступеней храма посреди всеобщего веселья, символизирует синагогу, то есть иудаизм, сброшенный с парохода современности. Кроме того, поскольку полагалось включать в сцены далёких веков изображения дарителей, современники, не смущаясь анахронизмом, с удовольствием узнавали на холсте своих друзей и знакомых. На картине Тициана присутствуют как минимум четверо членов Школы Санта Мария делла Карита. Эх, жаль, что эта традиция угасла. Если бы она продолжилась в соцреализме, на картине «Ленин в Польше» где-нибудь в углу резались бы в карты Косыгин с Подгорным, а на полу валялся пьяный Громыко.

В той же зале собраний Школы стоит всегда находившийся в ней архаический алтарь работы Антонио Виварини и Джованни да Алеманья. Обычно на музейном ринге художников разных эпох во избежание сравнений и культурных шоков разводят по разным углам, показывают отдельно, повременно, послойно. А тут два времени столкнулись лицом к лицу. С чем сравнить впечатление? Ну, например, с морем. Поворачиваешься от тициановой картины к алтарю Виварини, и над тобою смыкаются воды спокойствия и умиротворения. На поверхности серебряная пена быстрых морских течений, жёлтый песок пляжей, синее небо, красная лодка, а на глубине всё тихо, спокойно и медлительно, краски приглушены толщей воды. Интерьер в виде готического храма с лесом деревянных колонок словно сел после стирки и еле-еле вмещает статичные фигуры, выпуклые от густо наложенных красок. И кажется, будто у Тициана суета сует и всяческая суета, песок и мелкая галька, а у Виварини высота-высота поднебесная, широта-глубота, окиян-море.

«Любите живопись – источник знаний», сказал Горький. Или он что-то другое сказал, но не важно. Помню, как вымаривала американского профессора с женой в Эрмитаже. Оживились они только при виде гигантского натюрморта «В рыбной лавке» и стали обсуждать, как такую картину можно изготовить, и как смонтировать, чтобы не порвать, и какие виды рыб изображены. Я не всегда оцениваю картины с точки зрения их веса и информативности. У меня бывает по-разному – то свет нравится, то цвет, то сюжет, и в Академии я как раз вступила в сюжетно-познавательную фазу, как мои американцы.

Залы с полутёмными картинами Тинторетто и позднего Тициана я пробежала быстро, хоть они и колоссы живописи, но надолго застряла в двух залах, где выставлены народные художники Венецианской АССР Джентиле Беллини и Карпаччо. Почему я собственно предпочла Грандисона-Каналетто Ловласу-Тинторетто? Потому что мне, как и Джудит Мартин, свойственно стремление прежде всего приятно пожить, а потом уже узнать про, и желательно в виде анекдота. Меня заинтересовало, как выглядели и что поделывали венецианцы – те, средневековые, которые из реальных людей давно превратились в героев книжек и опер. Картины к этому располагают, они выглядят как книжные иллюстрации, тщательно и гладко прорисованные яркими красками.

В первом зале висят картины Джентиле Беллини  «Процессия на площади Сан-Марко» (та самая, о которой я столько раз упоминала) и «Чудо истинного креста». С крестом получилось вот что: очередная процессия уронила его в канал, проходя по старому мосту Риалто, но крест чудом не утоп, и тут же был выловлен. История эта настолько поразила венецианцев, что «Чудо» представлено в двух вариантах, Беллини и Карпаччо.

В другом зале находится серия картин Карпаччо «История Св. Урсулы».  Немного неясно, когда случилось это замечательное происшествие – то ли в третьем, то ли в четвёртом веке, но важно, что в это время в Европе всё ещё бесчинствовали гунны. Бретонский принц посватался к британской принцессе, а она выдвинула встречный план: совершить паломничество. Для компании пригласили римского папу Кириака (скорее всего мифическая фигура) и сто тысяч девственниц («Сто тысяч подруг на трактор»). В Кёльне их зарезали гунны; всех, даже папу, но его похоже никто не хватился, потому что в списках он не значился. Какая тут мораль, непонятно, но такова легенда.

Венецианцы любили живописные сериалы, в которых рассказана интересная история. Серия Карпаччо похожа на комиксы или фрагменты киноленты. На одной и той же картине изображено несколько последовательных сценок, без точек и запятых: слева приехали послы и идут по галерее, посерёдке послов встречает король, а справа он уже беседует с дочерью. И всё детально. К счастью, картины «Истории Св. Урсулы»  большие, и висят близко от носа посетителей, а то бы пришлось вытаскивать подзорную трубу. Да я даже и близко висящие картины средневековья и эпохи Возрождения предпочитаю рассматривать в бинокль: с ними просто беда из-за любовного, тщательного отношения к мелочам. Если ангел, то крылья у него многоцветные, пёрышко к пёрышку, а у ног его золотая ваза с лилиями. Если уж процессия, то двести человек, и все ходят в разном, и лошади лягаются, и собаки кусаются, а кто-то в это время влез на дерево, чтобы всё разглядеть, а может чтобы нарезать пальмовых листьев. Вот идёт путник, а под ногами у него распускаются одуванчики и чертополох, и маленькие фиалочки, и короставник, и генциана. Кролики скачут у ног уснувшего апостола, пёстрый павлин косит глазом на Блаженного Августина. Даже на портрете найдётся окно, а в окне замок и охотники с собаками, и крестьянин с вязанкой дров, и зверь непонятный – может, дракон, а может – корова. Тициан и другие титаны постепенно расправились с этой мурой, и теперь все рисуют крупно, внятно, и без излишних деталей, так же, как книги теперь пишут без многословия, без ненужных аллегорий вроде дуба, преподавшего урок Андрею Болконскому, без авторских отступлений («любезный мой читатель»), и спектакли теперь уже не длятся четыре часа, как во времена Шекспира, когда вам отмеряли зрелища на все ваши четыре пенса. А вот такие картины, как «История Св. Урсулы» или «Чудо истинного креста» сделаны как раз для любезного зрителя, которому хочется узнать все удивительные подробности приключения.

И мы их узнаем, если наберёмся терпения. Но больше всего мы узнаем про 15–16 век в Венеции. У Карпаччо увидим идеальные, но соответствующие вкусам и устремлениям того времени здания; он был силён по части воображаемой архитектуры. А Беллини, наоборот, был фотографом современных ему архитектурных пейзажей. Карпаччо и Беллини писали своих современников, красиво и модно одетую публику: гондольеров в ливреях и шляпах с пером, юнцов в разноцветных рейтузах. Народу на картинах всегда такая масса, что им друг из-за друга ничего не видно, и потому те, что с краю, занимаются повседневными делами.

Джудит Мартин изучила старые картины и составила перечень игр, которыми забавлялись средневековые венецианцы:

«Игра с котом»: Побрейте голову, повесьте белого кота на стенку и попытайтесь пришибить его головой, прежде чем он вас ошкурит когтями.

«Игра с гусем». Подвесьте гуся за ноги к подоконнику дома, стоящего у канала, и прыгайте с моста, пытаясь ухватиться за гуся.

«Игра с угрем»: Налейте чернил в корыто, запустите туда угря и ловите его зубами (угорь тоже не дурак, и зубы у него отличные).

Ещё лучший фан можно было поиметь в играх на мосту. Две равные по знатности организации, в Венеции… а именно гильдия рабочих Адмиралтейского завода (Кастельяни) и гильдия моряков-рыбаков (Николотти) сходились на мосту без перил и били друг друга палками; кулаками или оружием пролетариата почему-то не пользовались. Некоторые падали с моста и захлебывались в канале, а некоторые становились идиотами, – в общем было прикольно. Этой шуточной баталией венецианцы вздумали развлечь Генриха III Французского на его пути из Польши в Париж, но мягкосердечный король попросил немедленно прекратить побоище; он уже был сыт по горло Варфоломеевской ночью.

Академия кончилась, и я вышла на улицу. Холодное утро испарилось в солнце полудня. Я поела отвратительных треугольников из теста в забегаловке у Академии и отправилась дальше. В задумчивости я обошла мыс Доганы и пошла дальше по набережной Неизлечимых, которую Бродский романтически переделал в набережную Неисцелимых. Жарко было, как летом, хотелось воды, но из канала я пить не решалась. За каналом виднелся остров Джудекка. Панорама Джудекки не особенно красива; если разобрать её по косточкам, архитектура так себе, наши петербургские особняки наряднее. Но издалека, с прищуром, с учётом того, что в панораме довлеет гладь широченной протоки ... нет, пожалуй, ничего себе. Вы заметили, что пропорции между высотой зданий и шириной речки всё меняют? Чем дальше противоположный берег, тем большее значение приобретает твой собственный; в какой-то момент – бряк, и твоя набережная лишается партнёра: он где-то там маячит, но ты про него забываешь, залюбовавшись водой. Вспомним путешествие по каналам Петербурга; вспомним путешествие по самой Неве... Большой канал – Фонтанка, канал Джудекки – Нева. И так же, как из Петроградской стороны близь Троицкого моста выпирают безобразные каменные наросты, и у Джудекки есть громадная каменная дуля, которую она показывает старомодному Дорсодуро.

Выпивши в баре несколько стаканов апельсинового сока, я несколько ожила, посетила церковь Джезуати и ушла вглубь Дорсодуро, к Ка Редзонико. Ка Редзонико оказался совсем не тем, что от него ожидаешь. Врываешься на верхний этаж с криками: «Где Тициан, где Гейнсборо, где Рубенс, где художники, которые составляют основу любого провинциального американского музея (хоть по одной картине, да найдётся)?» Но нет ни Рубенса, ни Рембрандта, а есть погонные метры небольших картинок, написанных неизвестными тебе художниками: юные девушки с безукоризненной кожей, спелые фрукты, жанровые сцены.

Бывают великие художники, картины которых висят в церквях, Эрмитажах и Луврах, и бывают художники менее великие. Все мы иногда задавались вопросами – как же последние зарабатывают на жизнь, и куда деваются их картины? О-о, на них особый спрос. Раньше эти картины жили вместе с людьми в их особняках, были незаметными их спутниками, как старая бабушка, которую все уже перестали замечать, но тем не менее с удовольствием ждут от неё воскресных ватрушек. Приятно было в коридоре или в спальне у туалетного столика на секунду задержаться взглядом на милой и весёлой сценке. С той же целью в советское время вырезали из «Работницы» и вешали в кухне хрущёвки репродукции картин пусть и знаменитых художников, но по настроению те же: «Девушка с персиками»,  «Мать и дитя», «Московская снедь».

Размера венецианские картинки маленького, домашнего. Они действуют всей массой, усиливают друг друга, и хотя они все похожи, этот коллаж рассматривать не скучно. В душе при этом звучит тихая табакерочная музыка, и вспоминается Петербург, но не Эрмитажи и Русские музеи, а обломки 19 века, застрявшие в кое-каких закоулках двадцатого, вдали от бурного потока истории: комнаты в коммунальных квартирах, жильцов которых жизнь не успела до конца обобрать и выселить в Азию. Помню комнату дяди Вани и тёти Зои, стены которой были усеяны вот такими же маленькими и уютными картинами: часть из них была написана тётей Зоей, а часть – какими-то позабытыми художниками. На одной из них, относительно большой, некто Сверчков (вы его знаете, а я – нет) изобразил лошадь. Дядя Коля и дядя Ваня беспрестанно спорили о том, кто же именно на ней изображён. «Это Прелестница!» – утверждал дядя Ваня.  «Нет, это Амур», – возражал дядя Коля. Каким образом дядя Коля вздумал, что это Амур, и откуда он знал и про Амура, и про Прелестницу, мне было непонятно. Я больше верила дяде Ване, потому что отец его был управляющим конного завода, и дядя Ваня может быть даже встречался с моделью художника. «Послушай, Коля», – горячился дядя Ваня, – «Если это Амур, у него должны быть какие-то признаки Амура?» Но дядя Коля намертво застрял на своей точке зрения, и её не могли поколебать такие пустячные доводы.

Наиболее интересны в Ка Редзонико Каналетто, Лонги, Розальба Каррера, и фрески Тьеполо из его загородного дома. Какого Тьеполо, лучше не уточнять, чтобы не огорчать присутствующих. Это только сын Тьеполо, так что он не совсем Тьеполо, скорее тьеполо. Хотя большой Тьеполо тоже приложил руку к украшению Ка Редзонико – расписав в нём некоторые потолки этажом ниже.

В Ка Редзонико со мной произошло ужасное несчастье. Я случайно оставила Мишлена в туалете на столике, а когда вернулась, его уже не было. Ужасно думать, что это умное и сведущее существо замочили в сортире. Дальше впору замолчать, потому что после потери Мишлена интеллигентный разговор невозможен, он сменится развязным трёпом профана. Где я оплакивала Мишлена? В крошечном, но ухоженном садике при Ка Редзонико.

Ради венецианского искусства стоит ещё заглянуть в Ка д’Оро, Кверини-Стампалия и музей Коррер. Толком я осмотрела только Ка д’Оро; в Коррер не попала – времени не хватило, а в Кверини-Стампалья я зашла в последний день и жестоко поплатилась. Мне попалась чихающая смотрительница с железным чувством долга. Я старалась ускориться, я бежала мимо картин; уже было не до чтения ярлыков, и я производила аттрибуцию наобум Лазаря, как настоящий эксперт, но оторваться от погони не удавалось; немезида неуклонно шла за мною, как судьба, как сумасшедший с бритвою в руке; видать, боялась, что я буду зубами срывать картины со стен. Я заболела сразу по возвращении. Такого бы никогда не случилось в Эрмитаже, где в каждом зале своя старушка. Ну разве что эти старушки попадут в водоворот эпидемии чихов... но и тогда вряд ли, потому что они возьмут бюллетени все одновременно, и Эрмитаж закроют.

В Ка Пезаро собраны более современные картины. Коллекция в ней скучная, её можно посетить, если есть свободное время и идёт дождь. Ну, что там..? Ну, Климт, если кто его любит. «Красный смех» Малявина – вот он где приземлился-то! При виде полотна, висевшего в портего, ёкнуло в желудке: знакомый вроде  художник! И точно Малявин, и расписался крупными буквами дважды зачем-то (Philip Maljavine). Всерьёз меня заинтересовали только отличные рисунки Матисса углём – я как-то не представляла себе Матисса вне цвета.  В портего третьего этажа ожидал неприятный сюрприз: на стенах кувыркалось множество худых голых женщин, от которых несло растленностью, как от «Цветов зла» Бодлера. За что я не люблю Климта? Да вот за то же самое. За символизмец... За то, что вверху на уступе опасном, тихо съёжившись, карлик приник, и безо всякой на то надобности показывает красное знамя языка.

Ещё современнее музей Гугенейм. Он находится в недостроенном одноэтажном палаццо. Одним фасадом палаццо выходит в садик, а другим на набережную Большого канала, в самом красивом месте. Дворец этот должен был быть таким же импозантным, как Ка Редзонико или Ка Пезаро, но не вышло. Выстроен был только цокольный этаж. Как вы помните, жилые этажи в венецианских особняках второй, третий и так далее, стало быть по правилам  итальянской планировки к палаццо Гугенейм можно только причаливать. Но тем не менее это не помешало недостроенному зданию в 19 веке превратиться в своего рода гостиницу (даже Анри де Ренье в ней пожил). Потом его перекупали разные знаменитые личности, и наконец купила Пегги Гугенейм, известная меценатка (да ведь и все Гугенеймы были меценаты), и дворец плавно перетёк сначала в артистический салон, а потом и в музей современного искусства, то есть искусства семидесятилетней давности.

У Пегги была сложная судьба; её очень интересовали мужчины, и чтобы стать попривлекательнее, она перекроила себе нос, но получилось, что она сменила репу на картошку.  Мимо этого факта не прошёл ни один биограф; считается, что эта незадачка отравила ей всю жизнь и окрасила все её любовные истории в фиолетовый цвет, – так же, как, по Фрейду, мужчины остаются навеки травмированными тем, что однажды увидели голого папу. Да, люди чувствительны.  А посмотреть на фотографию Пегги, и не догадаешься, что с носом у неё не всё в порядке. Симпатичная физиономия. В качестве компенсации нос Пегги приобрёл особое чутьё на современные арт-формы. Вынюхать их трудно: я бы ни за что не догадалась, что писсуар и битое стекло предметы искусства, хотя, если раскинуть мозгами, писсуар такой же декоративно-прикладной, как и греческая амфора, и со временем исскуствоведы будут составлять каталоги писсуаров, найденных при раскопках Древнего Нью-Йорка.

Брожу по музею, вспоминаю Бродского. Даром, что мы с Бродским такие разные люди, он фыркает мне в лицо с каждой страницы, и я чувствую, что не любит он меня, но в одном-то мы сходимся: в том, что всё, выставленное в музее Пегги Гугенейм – мусор. Скептикам Пегги говорила: «Приходите через 50 лет». Ну вот, я пришла через 50 лет – всё равно дрянь. В самом палаццо всё эдакие какие-то... В пристройке устроена выставка Марино Марини (1901–1980). Марино Марини это художник от слова «худо», как выражался друг Незнайки Тюбик. Там тебя встречает картина, точного названия которой я не помню, но поскольку картины часто называют по их содержанию («Над вечным покоем», «Махи на балконе»), я не сильно ошибусь, назвав её «Красно-синий амбал». Пегги, Пегги, уж слишком она снисходительна и к картинам, и к людям, слишком много она им позволяет: темпераментный любовник как-то от досады взял да и вымазал ей волосы мармеладом. Впрочем, и я сегодня вся в повидле после завтрака.

И как же расценивать-то этот апофеоз и полный привет? Возможны различные определения того, что есть картина. Например, предмет для украшения стен, особенно если нет денег на хорошие обои из кожи с золотым тиснением. Или необходимый и неотъемлемый продукт человеческого самовыражения. Или вот самая удобная дефиниция: двумерный объект, на который находятся покупатели. Картину Марино Марини на стену вместо обоев не повесишь – подумают, что произошла протечка самого скверного свойства, – но продуктом самовыражения её назвать можно. Марино выразился, Пегги купила. И согласна была часто смотреть на эту картину. Щукин, говорят, вешал современных художников у себя в спальне для тренировки. Для этого нужно обладать несокрушимым душевным здоровьем, потому что картины производят-таки на людей впечатление. Представьте: первое, что вы видите при пробуждении – злобный грязный дистрофик, или испитая рожа любительницы абсента. Меня увольте.

Если из палаццо вытряхнуть всю эту гадость, купить хорошие красивые картины, то жить в нём будет одно удовольствие: выбеленные стены, просторные комнаты. Розовая паутина на картине Джека-Дриппера (капельщика) Поллока, как называли его друзья по аналогии с Джеком-«Риппером» (потрошителем) совсем не мешает, выглядит нарядно, как модные обои. Главное, за окном вода: большие прямоугольные окна без переплётов смотрят на канал. Захотелось остановиться, присесть и помечтать. Представляю себя в роли хозяйки артистического салона. Приезжает ко мне, допустим, Дмитрий Шагин, а я ему на серебряном подносе выношу плавленый сырок и варёную курицу; белого не ставлю, он уже успел где-то набраться. Но всё это мечты-с, маниловщина; вот рядом со мной на диван приземлился ещё какой-то фрукт и тоже наверно мечтает об артистическом салоне. Много нас таких, примеривающих себе квартирку Пегги.

Насмотревшись в окно, как в экран большого телевизора, на канал с барками, я выхожу на передний двор, прохожу через арку к причалу, и во мне взрывается беспричинное счастье. Помните, Бродский, поевши жареной рыбы, идёт в гостиницу по Фондамента Нуова и говорит – «Я – кот»? Чувство присутствия перехватило ему горло столь сильно, что вспоминается многие годы спустя, служит охранной грамотой в трагические минуты. У каждого из нас было такое мгновение. Я постоянно ищу единения с окружающим пространством; все его ищут, каждый по-своему. Все наши муки оттого, что мы утратили чувство кота, поевшего рыбы; под «Мы» имею в виду не современную цивилизацию, не русскую интеллигенцию первой четверти двадцать первого века, а весь наш биологический вид, утративший гармонию в связи с чрезмерным развитием головного мозга.

В Венеции чувство полноты настоящего испытано мною пару раз: в первый день, минутно, когда по воде побежали блики... и сейчас, на сходнях у музея Пегги Гугенейм – когда прихлынул гомон людей, шум моторов, плеск воды о причал; когда десятки катеров, лодок и гондол, обгоняя вапоретто, снуют по самой широкой части канала, когда перед тобой – палаццо и площадь Сан-Марко, а вдали Арсенал и церковь Спасения. То же чувствовал и человечек Марино Марини: он въехал на площадку на лошади, раскинул руки от восторга и задорно выпятил пенис. Вот он, мой первый контакт с Венецией: я до неё снисхожу, или она до меня?

Страница 17 из 24 Все страницы