Долгая осень

В 19 веке о Венеции опять заговорили не венецианцы, а иностранцы. Венецианская республика стараниями Наполеона кончилась, её подчинили себе австрийцы, и в ус не дули, не замечая бессильного презрения венецианцев. Венеция превратилась из громкого и славного болота в тихое болото. Иностранцы хлынули в Венецию в поисках дешевизны и застыли в восхищении.

В самой Венеции, в 19 веке, им современной, уже не было ничего интересного – город нищих, с разрушающимися зданиями, о которых никто не заботится. Но здания эти напоминали о прошлом и позволяли фантазировать – а каким оно было? Венетофилы принялись реконструировать Светлейшую, сидя на её обломках. В обедневшем и разрушавшемся городе, среди разорённых венецианцев пришельцы могли представлять себе прошлую Венецию такой, как им хотелось, проецировать на неё самые буйные свои видения. Понятно, что чем меньше осталось, тем больше можно выдумать. А поскольку история у Венеции длинная, из неё можно выбрать любой кусок по вкусу. Моды на историю менялись. Не удивительно, что девятнадцатому веку при его интересе к гротеску, сладкому тлену полюбилась эпоха рококо и барокко – 17–18 век, Тьеполо, утончённый разврат и пышность, время распада и угара, время культуры, расцветающей на останках прежнего величия, как орхидея на прогнившем стволе гигантского дерева. Пускай это время и не кажется таким уж развращённым в рассказах Гёте, Гольдони и даже Казановы, но в мечтах, преломлённых призмой модерна, таковым легко становится.

Лучше всего эту эпоху любования пленительным увяданием Венеции, мечты и ожидания путешественников 19 века передал Анри де Ренье в повести «Встреча». Герой, которого я буду называть Анри, потому что рассказ ведется от первого лица,  приезжает в Венецию, чтобы излечиться от странных припадков меланхолии и слабости. По рекомендации несколько загадочного своего приятеля-венецианца, синьора Прентиналья, он арендует комнаты в старом, находящемся в полном упадке палаццо Алтиненго.

Палаццо этот, выходящий фасадом на набережную Фоскарини, давно уже поделён на квартирки. Многие его комнаты совершенно не жилые, обои обвисли, штукатурка осыпалась, по потолкам и стенам прошли трещины, не сулящие ничего хорошего. Но в комнатах, которые показывает хозяйка, синьора Верана, обветшалая отделка ещё цела. В первой комнате Анри находит прекрасный камин из старинного зелёного мрамора, во второй – лепной потолок с мифологическими фигурами и мозаичный пол с гирляндами фруктов и цветов. Но пленяет Анри третья комната, – совершенный образец венецианского рококо. «Стены были покрашены в жёлтый цвет, нежнейшей желтизны, янтарный, как мед, и на этом фоне, изысканного и тонного колорита, выделялись белые лепные орнаменты в форме симметричных арабесок. Эти арабески, замечательные по рисунку и изобретательности, на трёх стенах залы обрамляли большие панно белого фаянса, на которых были изображены золотыми и чёрными красками сценки из китайской жизни. Справа и слева от каждой такой картины было две маленькие в своих собственных лепных картушах. На потолке продолжался тот же китайский декор, завершаясь фреской с птицами, цветами и насекомыми. Пол был инкрустирован там и тут пластинками перламутра, и высокое зеркало в раме из жёлтого мрамора отражало его мозаику во всей её торжественной и пышной прихотливости,  во всей её неожиданной и очаровательной таинственности». При свечах, вечером «лепной салон был ещё восхитительнее. В нём разливалась золотистое сияние несравненной мягкости. Каждая фигурка, каждый завиток, каждый узор, каждая раковина, казалось, лучились отраженным светом. Только огромное зеркало в раме жёлтого мрамора противостояло ему своей холодной поверхностью, металлическим блеском и странной непроницаемостью. Оно возвышалось, как дверь, открытая в иной мир».

В квартире отсутствует кухня, но она и не нужна одинокому мужчине. Утром синьора Верана принесёт ему шоколад, тартинки с маслом и виноград сорта «Фрагола», вкусом напоминающий землянику. Обедать Анри будет в таверне, запивая нежные «скампи» пенным «Вальполичелло».

«Вот как я обставил свои комнаты», – простодушно продолжает Анри. «В лепном салоне, где важнее всего было ничем не заслонить отделку стен, я выбрал у Дзотарелли (торговца антиквариатом, Т. К.) один из тех больших лакированных столов, которые делали во множестве в Венеции 18 века. На жёлтом фоне были нарисованы чёрной краской и золотом китайцы и пагоды. Для сидения служили канапе и четыре удобных кресла стиля рококо. Вот и всё. Для освещения были выбраны четыре внушительных канделябра из Бассано и настенные светильники дымчатого стекла Мурано, которые я поместил под каждым из маленьких фаянсовых панно, соседствовавших с более крупными, красота которых, причудливая и чарующая, была главным украшением этого странного  помещения, где карнавальный Китай соседствовал с Венецией маскарадов».

Анри де Ренье вам не фунт изюма. Сам Максимилиан Волошин восхищался этим французским писателем-символистом и сравнил «творчество Анри де Ренье с кристально-прозрачной водой, на дне которой можно рассмотреть глубокую празелень мшистого дна со всеми его камнями и травами, в то время, как на текучей поверхности влаги отражаются не менее четко небо, облака и деревья. И это призрачное отражение реального мира, как бы ещё более яркое и акварельное, чем самый мир, танцует перед глазом, вглядывающимся в затененные, подводные глубины ночной души». Ренье, предполагал Волошин, «наверное останется одним из самых трудных писателей для понимания русского читателя... Нам, славянам, вершины латинского гения доступны лишь до определённой высоты: выше разреженность прозрачного воздуха не даёт нам возможности существовать», иными словами, нам подавай идеи и страдания, а француз для нас легковесен и подбит ветерком. И всё же мне понятна, хотя и не близка, фантазия Анри де Ренье о придуманной им Венеции, и Палаццо Алтиненго, которого никогда не существовало. Анри де Ренье, отдавшись на волю мечты, создаёт свой идеальный венецианский интерьер, полный «элегантной и в то же время жалкой грациозности» и «меланхолического обаяния».

Отравленный прекрасным угаром погибающего палаццо, Анри всё реже и реже выходит из дома, сон его мешается с явью, в глубине зеркала ему мерещится прежний владелец палаццо синьор Алтиненго, изысканный венецианец, вкусивший всех утонченных наслаждений 18 века; преграда между прошлым и настоящим грозит раствориться... Спасло Анри от сумасшествия только то, что на башку ему вовремя свалилось огромное (венецианское) зеркало.

Ну и ну, Венеция у де Ренье – просто болото какое-то с болиголовом и бабкой-Синюшкой, в соответствии с грёзами об элегантном распаде, охватившими модернистов на рубеже 19 и 20 века. Это мечтатель Достоевского, перенёсшийся из серебристого сияния белых ночей Северной Венеции в золотистое сияние свеч Венеции Южной, и попутно забывший свою Настеньку, сделавшийся более искушённым, мечтающий теперь только о придуманной им же самим феерии прошлого. Повальное увлечение современников де Ренье тлением вызывает удивление, но так иногда разлуки час милее первого свиданья.

В двадцатом веке после всех войн люди стали уравновешеннее и спокойнее и ищут уже не мистических приключений, а легенд о доблестях и роскоши. Двадцатый век более рационален, призраками его не соблазнить, – куда интереснее им кажется славный период морского владычества, трубных звуков и пушечных салютов, век Средневековья, Возрождения, век дожей и галер, Тициана и Беллини. Всем хочется пожить в средневековом палаццо, и некоторые даже и живут. Мечты эти сбываются по-разному. После первой мировой войны по инерции люди хорошего общества ещё не стеснены в средствах; время сказочных состояний и венецианской нищеты, время, в котором Пегги Гуггенейм может купить Палаццо де Леони, прошло не полностью. Такие покупатели доживали до 50-х годов и оставляли свои дворцы и коллекции городу, но город не спешил открыть их как музеи – денег не было, и починка этих зданий растянулась до 80–90-х годов.

Во второй половине 20 века и денег и времени гораздо меньше, и особняков уже не покупают. Даже Мисс Маннерс, Джудит Мартин, при всей её популярности и средствах только арендует палаццо – на лето, при этом организует из Ка Минотто коммуналку – девять весёлых друзей снимают парадный этаж. Жизнь в Ка Минотто до того примитивна, что обед готовят мужья. Планировка Ка Минотто для современных вкусов причудлива и неудобна. Но зато окна выходят на Большой канал, на потолках фрески: всё больше Франческо Фонтебаско, но есть и Тьеполо.

Дальше – меньше. Бродский снимал комнатёнки, а во дворцы только заходил и не нашёл в старых покоях ничего, кроме пыли и гомосексуализма. Прочтёшь и поймёшь, что в 21 веке жить в палаццо, ненужных даже самим себе, с заброшенными анфиладами, в которых никто не бывал со времен Анри де Ренье, уже не обязательно. Они ведь уже всё равно не такие, как надо. Зимой в этих зданиях холодно. Никто уже не топит каминов – не по средствам, и угольёв для жаровни нигде не наскрести. В зимней мерзлятине Бродский и его муза по-честному поделили заботы по вечернему прогреву венецианской постели (сегодня ты, а завтра я), – не то, что Есенин и Мариенгоф, которые в Петербурге нанимали для этой цели поэтессу из соседней комнаты.

Кроме того, баранки палаццо действительно подразмокли. Говорят, что внутри плесень, на росписях разводы; гниют в потаённых местах балки, осклизлые домовые грибы свисают из вентиляционных отверстий – хоть сама и не наблюдала, могу реконструировать эту картину по аналогии с кафедрой генетики и селекции Ленгосуниверситета до её исторического Первого Ремонта. Починить, высушить, выскоблить почти невозможно – столько нужно до этого пройти инстанций. Венецию хранят, как музей. Существуют подробнейшие планы каждого дома, и ох как непросто добавить лишний санузел. Впрочем, итальянцы, как и русские, падки на взятки, и некоторые обиталища удаётся улучшить: знаю тоже понаслышке, из детектива Донны Леон, в котором героиня устраивает себе окна в крыше чердака, и потом уплачивает солидный «штраф», в результате чего исторические чертежи её дома таинственным образом меняются, так, как будто потолочные окна были там всегда. Полицейский инспектор из той же книги живёт в небольшой квартирке на надстроенном верхнем этаже, и боится, что этаж был надстроен нелегально, и когда это откроется, он окажется без жилплощади. Ситуация осложняется тем, что многие бывшие владельцы палаццо имеют наследственное право жить в фамильном дворце, и иногда квартиры продаются прямо с такими вот нахлебниками. Как и везде, стремление жить с современными удобствами вступает в противоречие с желанием сохранить привлекательную для туристов и патриотов города историчность.

Ситуацию ухудшают частые наводнения. У нас наводнения бывают осенью, когда воды Невы подпирает нагонная волна. В Венеции виноваты морские приливы, которые приливают когда хотят, но в основном в зимние месяцы. Пьяццу и многие улицы заливает, а кое-где вода плещется вровень с набережной, и можно не заметить и плюхнуться в канал. Если прилив чуть выше – заливает Сан Марко и даже пол базилики. Тогда на улицы вытаскивают специальные мостки. У всех есть резиновые сапоги. Жители первых этажей загораживают двери массивными стальными листами. Но вроде это не так уж страшно для города. В интервью журналу «Нешнл Джиографик» мэр Венеции сказал, что мол наводнения это проблема туристов, а не наша. Меня мол наводнения не волнуют. А страшнее для Венеции волны от моторок,  которые разрушают фундаменты и стенки каналов.

У нас-то в Петербурге бывало и посерьёзнее в 1824 году и 1924 году, когда Петрополь всплывал, как Тритон. Похоже, Петербург уходит под воду раз в сто лет. Отец мой видел наводнение 1924 года. Следующее наводнение должно быть в 2024 году, когда мне будет 68 лет. Вместе с папой мы сможем отрапортовать два наводнения. Да, что-то будет, когда зальёт петербургские полусгнившие водопровод и канализацию (вряд ли катастрофическое положение с санитарными системами будет исправлено за оставшиеся 15 лет; у петербургской элиты другие заботы).

И ещё проблема. «Плавает, не тонет» – чей это девиз? Правильно, Парижа. А Венеция тонет. Венеция стоит на глиняной линзе – островке твёрдой почвы, плавающем  в насыщенном водой грунте. Как и в Петербурге, все дома в Венеции строят на сваях, упирающихся в эту глиняную линзу. Сваи сделаны из пород дерева, устойчивых к гниению, и их забивают близко друг к другу, так что почва становится твёрдой, как камень. Но чем тяжелее давит сверху город, тем глубже уходит линза в зыбкий грунт. Откачка грунтовых вод и глобальный подъём уровня моря тоже способствует тому, что город тонет. А может быть скоро Серениссима просто перевернётся под тяжестью туристов.

Возникают многочисленные проекты спасения Венеции, и это дурной знак: о спасении говорят, только когда город уже умер и не может сам себя возродить. Что будет, если Венецию спасут по-настоящему? Ужас, что будет. В Петербурге уже разводят бутафорию, якобы спасая центр города, и разрушают для этого подлинное. Тихонько уничтожили витражи на старых лестницах, кованое железо балконов, вынимают из старых зданий всю начинку, оставляя только шкурку. Думаю, все эти попытки спасти то, что уже отжило, обречены на неудачу. Собственно, Петербург, который представляю  себе я и мои современники – только одна из ипостасей города. Мы жили в городе, где время остановилось. Правда, в какой-то момент стрелки часов вдруг бешено завертелись и накрутили несколько полных кругов: в нашем городе провели массированный разрушительный капитальный ремонт. И потом опять затишье. И мы успокоились, решили, что так будет всегда, что нам удастся законсервировать Петербург и изобразить из него Венецию. Но так не будет. Карфаген будет разрушен. По периметру город будет утыкан кукурузными початками, а между ними будут красоваться стеклянные сопли имени Гергиева. Для туристов хватит и Эрмитажа, – в другие города приезжают и за меньшим: возьмите Новгород, возьмите Псков, где кроме Кремля смотреть нечего. Нам это больно, но мы скоро сдохнем (скоро в историческом смысле – лет через двадцать пять), и будущее принадлежит тем, кто займёт наши квартиры. И между прочим, Гергиев сделал гораздо больше для славы Города, чем коренной петербуржец вроде меня.

Камни сами по себе ничего не значат,  они имеют смысл только как вместилище легенд, своих для каждого поколения и каждого народа. Предположим, я приеду в китайский город и найду там шанхай из двухэтажных деревянных домиков, где в каждой комнате по целой семье, а на улице жарят селёдку на кунжутном масле. У меня этот пейзаж не вызовет умиления, и естественным будет  желание снести клоповники и построить многоэтажные дома, где у каждой семьи будет не комната, а квартира, а ширина улиц будет достаточной для современных автомобилей. Мне Китай непонятен и чужд, и я бы спокойно снесла эмоционально нейтральные для меня кварталы, чтобы построить такие же нейтральные, но более удобные для жизни. Я – пришелец. Мне не больно. Переделайте Пекин, Вашингтон, Москву на что хотите. А моя подруга ходила по Москве и плакала, что ничего не осталось от низеньких домов и узеньких улиц её детства.

Что будет, когда подлинные петербургские интерьеры будут разрушены, и останется там и тут по комнате, по лестничному витражу, по изразцовой печи, мы знаем. Будет как в Венеции. Начнут собирать, стаскивать в одно место разрозненные предметы, воссоздавать прошлое, вот как семья Фортуни – художники, испанцы из Гранады. Главный Фортуни заново изобрёл парчу, и на том здорово разбогател и накопил на палаццо. Приходишь к ним в гости, в музей Фортуни, и видишь породистые потолочные балки – дерево в трещинах, не полированное, не лакированное, ну может быть пропитанное чем-нибудь от чего-нибудь, как это сейчас принято, но я сомневаюсь. Стены завешаны собственными парчовыми тканями, и висят собственные картины – понимаете? Настоящее ретро! Ретро в самом лучшем смысле этого слова – не просто окружить себя предметами прошлого, а жить по-старому, создав новые старые вещи и новый старый быт. Принято было вывешивать гобелены и дорогие ткани на стенах в 16 веке, и Фортуни их повесил, но свои. И картины его вполне адекватны задаче – это же не какой-нибудь абстракционизм, не кубизм с двумя грудями, а нормальные голые женщины, только видно, что писал не Тициан, а кто-то вроде Репина. Таких реставраторов прошлого, как Фортуни, было много, и некоторые дома стали музеями, воссозданные, любовно наполненные заново собранными вещами, потому что подлинное-то венецианцы позволили себе разрушить.

В любом европейском городе путешественник ощущает несоответствие между старой архитектурой и современными жителями. Но ни про какой город, кроме Венеции, не говорят так часто, что он мёртвый. Дескать, Венеция превратилась в отражение, мираж, «призрак былой жизни», «заброшенный дом без хозяина», «пир чужих людей на покинутом хозяином месте». Многих именно эта заброшенность и привлекает, возможность бродить по музею, не обращая внимания на смотрителей. Но не получается ли у нас пикник на обочине – прилетели с другой планеты, выпили, закусили, накидали «пустышек» и «ведьмина студня» и ничего не поняли?

Тициано Скарпа сравнил Венецию с рыбой, попавшейся на удочку Венето, но мне такое сравнение не нравится: оно дышит жизнью. Венеция – окаменелость, трилобит, кровь которого застыла, кальцифицировалась. Да, и в Петербурге, и в Венеции нахлынет иной раз чувство, будто вымерли все прежние жители и набежали чёрт знает кто. Тем не менее Петербург мёртвым не кажется. А в Венеции, несмотря на весёлость туристов, томит ощущение, что она если и не умерла, то замерла, и ждёт чего-то. А чего? Уже нечего. Как и многие биологические виды, Венецию погубила узкая специализация. Царица морей в наше время существовать не может, её могущество было основано на полном военно-морском преимуществе. А чем теперь ей заниматься, если нет у неё ни торгового флота, ни тяжелого машиностроения, или ещё чего-нибудь подобного, придающего жизни смысл?

И Венеция, и Санкт-Петербург – города утраченного могущества. Венеция, по крайней мере сейчас, стала маленькая и душевная, не такая, как когда она была владычицей кораблей и морей. Венеция приручена туризмом, а Петербург – ещё нет, он всё так же жесток, и всё так же дурит дурманом белых ночей.

Страница 16 из 24 Все страницы