ДЕНЬ ПЯТЫЙ

Коллекция ракушек

Палаццо – прекрасные раковины, выброшенные штормами на побережье, обточенные временем до перламутровой хрупкости, обросшие морскими желудями пристроек. Каждый мечтает заглянуть в палаццо, рассмотреть легенду изнутри.  Хочется увидеть, какие моллюски бережно прячут там толстую ногу, кутаясь в просторную мантию, наращивая перламутр, и сколько слоёв они нарастили. Мечты обманывают; рвался, рвался человек посмотреть порнографический фильм, и вот, посмотрел... Но разве может нас остановить чужое разочарование? О-о, если бы могло, то не было бы прогресса, изобретения стиральной машины и покорения Южного полюса! Хотя пора бы уж мечте и поблёкнуть: неудачи везде. Заходишь в Фондако де Тедески, где теперь почтамт, с огромной надеждой, а выходишь с вытянутой мордой: ничего там не осталось, кроме плохо освещённой трехэтажной колоннады лоджий внутреннего двора. Всё равно, как показали ров на раскопках и сказали: «Дивись! Вот прекрасный Илион!» В другие учреждения и вовсе не пускают. Какие сокровища хранятся за их отсыревшими стенами, муниципалитет конечно знает, у него всё учтено, но мы, простые советские люди, никогда не узнаем, а если узнаем – не увидим. Бедным родственником стояла я перед палаццо Пизани, красивым, как эпоха Возрождения, слушала звуки, которые лились из его окон (там теперь музыкальная консерватория имени Бенедетто Марчелло) и читала объявление, которое можно приблизительно перевести, как «Идите в жопу, праздные зеваки!» А между прочим Густава III-го Шведского они принимали, и интерьеры там расписаны Джандоменико Тьеполо, Себастьяно Рикки и Питтони. Собственно, и в петербургских палаццо кое-где прозябают остатки былой роскоши, никому из посторонних недоступные, и только работники какого-нибудь РОНО или исполкома знают, что буфет у них в б. гроте, а сортир в б. музыкальной комнате.

И тем не менее, spiro – spero. Когда мне попалась книжка с интерьерами венецианских дворцов, я составила списочек пожеланий. А не устроить ли хотя бы частную экскурсию? Пошарим на интернете. В некоторых случаях непонятно, пускают или нет, а если пускают, то как с ними договориться?  Есть герметические сообщества – ни телефона, ни электронного адреса. На других сайтах находишь обещания: мол, приходите в гости, только позвоните сначала, или напишите. Вот например тут есть телефон и е-майл – попробуем, может быть договорюсь по электронной почте; по телефону почти всегда безнадёжно, ты не говоришь по-итальянски, а они по-английски. В ответ приходит записка следующего содержания: «Наша дворец закрыта на муви. Не благосклонно визитировать в инавгурированные дни» – т.е. пошли вы, солнцем палимы. А вот пришло более-менее доброжелательное: «я даже не знаю, надо подумать, позвоните, когда будете в городе». Позвонить? Допустим, собеседник не бросит трубку, услышав английскую речь – в конце концов он сам напросился на беседу со мной. Но где я возьму телефон? Из автомата я уже пробовала звонить во Флоренции; спасибо, не надо, а сотового у меня нет. Вы знаете, конечно, что от сотовых телефонов бывают заболевания мозга, и вообще это очень дорого.

Упоительный список быстро тает, окисляясь от прикосновения к реальности. Так, Палаццо Морозини-Сагредо... Недоступен. Его  давно уже пытаются превратить в отель. Ну ладно, вычёркиваем. ...Пизани-Моретта, собственность семьи Пизани, где бывал наследник Павел Петрович. Расписан Тьеполо и другими замечательными художниками 18 века. Посетить вроде можно, но вообще-то нельзя... Ка Зенобио это гостиница, и залы показывают только жильцам. Получается, что мне не попасть даже в Палаццо Лабиа с фресками Тьеполо, потому что перед таким визитом полагается созвониться. К концу этих переговоров мне очень хотелось, как революционному матросу, закричать:  «Мир хижинам, война дворцам!» Эх, провести бы экспроприацию... В пользу трудящихся, конечно.

Только и надежды, что на палаццо, объявившие себя музеями. Списочек музеев получился длинный, достаточный для нескольких дней. Цели мои были в данном случае этнографические – разобраться, что в Венеции осталось от обстановки и быта прошлых столетий, как люди жили, с чего ели и на чём сидели. Задача эта оказалась практически невыполнимой, и скоро вы поймёте, в чём дело. Ладно, поход по музеям. Желательно, по всем, независимо от их назначения, потому что предсказать, что внутри осталось от прошлого, невозможно.

Из самых старых, готический, палаццо Центани, он же Каса Гольдони, в которой родился великий драматург, построенная в конце 14 века. К Касе Гольдони я прошла по маршруту, проложенному Джоном Фрили, и простотой он не отличался. Начала от переправы Сан-Томе по улице Трагето Веккио, завернула на Калле Кампаньель, перешла на Фондамента ди Форнер, шмыгнула на Калле Мандолер, пересекла Кампо Сан-Тома, поглядела на кампьелло Пьован, ткнулась в кампьелло Сан-Тома (заглядывая по дороге во все исторические колодцы), перебралась через Рио де Сан-Тома и попала на улицу Номболи. В этом названии слышится что-то цирковое. Но не следует думать, что улица названа в честь силача Намбулы или латышского стрелка. Большинство венецианских улиц названо по занятиям жителей (Фабри, Кузнецовская, Бармалеева) или в честь пивных и гостиниц. И Номболи что-нибудь да значит полезное, но в итальянском словаре этого слова нет. В Венеции особый диалект, и итальянцы с их тосканским наречием в Венеции чувствуют себя, как русские в Белоруссии. Ну, что «муляр – аматер выпиць» очень нам понятно, потому что близко. А что такое бульбосажалка, о которой вдохновенно рассказывают по Белорусскому телевидению? Или вот: стоит мой приятель и плачет: «Где Железнодорожная улица?» «Так вы же на ней стоите»,  – объясняет ему прохожий,  – «Тут же написано Чугуначная!»

На непереводимой Номболи стоит Каса Гольдони (музей театральных костюмов и театральная библиотека); типичный палаццо среднего достатка. Заплатив в обширной выбеленной привратницкой за вход, я вошла в скорее даже соттопортего, чем портего, потому что с обоих концов он был открыт стихиям. Со стороны канала всякие попытки высадки (абордажа) пресекали запертые железные ворота. Второй конец выходил на внутренний двор со старинным колодцем и пристроенной к стене наружной каменной лестницей. Во двор поверх ограды глядят окна другого палаццо – в носу не поковыряешь. Ворота двора тоже закрыты, но все любопытные прохожие, не пожелавшие платить за вход в палаццо Гольдони, могут хорошенько рассмотреть в щели и лестницу, и колодец, и двор, вымощенный узкими камнями, уложенными в узор а-ля «хребет селёдки», как в сталинских домах, где для паркетов ещё использовали нормальные половицы, а не фанеру.

В том, что больше смотреть не на что, я убедилась, поднявшись по лестнице на второй этаж, в жилые покои, открытые теперь для широкой публики. Палаццо оказался голенький. Очевидно, семья Гольдони вывезла всю мебель. В гигантской зале-портего стоят только современные складные стулья, и телевизор, который бубнит биографию Гольдони.

– Да-а, бедненько, – вздохнула материализовавшаяся в моём голодном воображении тень Гольдони; всегда приятно напихать призраков туда, где больше ничего нет.

Мы прошли в соседнюю комнату. По стенкам висели небольшие марионетки с пояснениями, и стояла витрина с декорациями маленького театра кукол. Краски выцвели от времени. Призрак осмотрелся и выглянул в окно:

– Да, точно, именно в этой комнате папа и показывал мне кукольные спектакли.

Там, где их суп с тарелками, наша стояла кровать; то есть, ещё хуже – ни супа, ни тарелок. Настроение нам не улучшил даже грубо сработанный  план-макет Венеции, на котором лампочками были обозначены места работы Гольдони. Мы постояли, поиграли лампочками на макете.

– Сколько моих пьес было поставлено в театре Сант-Анджело и театре Сан-Лука, – со вздохом вспомнил Гольдони. У меня не хватило духу признаться, что почти все тогдашние театры давно разобраны на дрова.

– Ну что же, приятно было познакомиться, – сказал мне призрак, тая в воздухе. – Может быть ещё встретимся. Купите мои мемуары в Палаццо Кверини – Стампалья;  они написаны на французском, и вы их сумеете прочитать. Я бы вам их подарил, но у меня не осталось экземпляров.

И я пошла в готический Кверини-Стампалья, хотя и не сразу, потому что он на противоположном берегу, у кампо Санта Мария Формоза, и купила мемуары Гольдони. Книжный ларёк в Кверини-Стампалья был переполнен интересными мемуарами о Венеции. Там же я нашла записки Казановы о его побеге из тюрьмы Пьомби, «Исповедь» Руссо и очерки Анри де Ренье.

В Кверини-Стампалья можно увидать типичную планировку венецианских жилищ, и вещички кое-какие там сохранились, он не такой ободранец, как Каса Гольдони. Но при древности самого здания, внутреннее убранство его относится к гораздо более поздней эпохе рококо. В этом дворце находится важная коллекция венецианских живописцев, но к сожалению, дирекция не гнушается и современным искусством, которое свалено в цокольном этаже бесформенными инсталляциями, и, поднимаясь в парадные залы, приходится обходить эти кучи под крики контролёра: «Осторожно, там темно!»

В открытых для обозрения дворцах эпохи Возрождения – палаццо Грасси, Ка Пезаро, прежней обстановки тоже не осталось, и во многих даже росписи со стен соскоблили, а плафоны свернули в трубочку и унесли. Будем радоваться хотя бы тому, что планировка старая, лестницы монументальны, потолки на невообразимой высоте, стены в 25 кирпичей толщиной будут стоять вечно и неколебимо, как Россия. Высота потолков в таких огромных зданиях не подавляет, а скорее возвышает, потолок уже почти небо. В них хорошо и просторно, но не осталось ничего от интерьеров эпохи Возрождения и раннего барокко. В палаццо Грасси, где устраивают теперь временные выставки, я зашла, но осматривать не стала. Меня отрезвила куча лампочек, колыхавшаяся, несомненно, с большим художественным смыслом, на полу гигантского внутреннего двора. Я решила, что 20 евро слишком большая цена для того, чтобы увидеть лестничные росписи Микеланджело Морлайтера, – а больше-то любоваться нечем, не смотреть же на достижения электрификации!

В Ка Пезаро, где находится малоинтересная художественная коллекция, я заглянула. Идти к нему с набережной очень романтично: заворачиваешь за угол собора Сан-Стае, потом поход по узким проулкам, мостик через маленький канал, и рядом с мостиком гигантские ворота, за ними просторный двор и задний фасад огромного дворца (парадный вход разумеется с воды). На дворе капитальный колодец, над колодцем мраморная арка высотой метра в три – три с половиной, с блоком для подъёма воды. Внутри самое импозантное – лестница с маршами шириной метров в пять. Всё, что было при владельце, исчезло, остались только тени подпотолочных фризов.

В дополнение я предложила бы вам, если прорвётесь, палаццо Чини, внутренность которого до того отвечает стилю Возрождения, что вполне подойдёт для съёмок блокбастера «Ромео и Джульетта – 2». В него я пришла согласно расписанию, выставленному на интернете, и увидела, что табличка «Закрыто» выполнена профессиональным гравёром, и её винты обросли изрядным слоем пыли.

Куда нас и пускают, и стоит зайти, так это в Ка Редзонико. Его строительство начали одновременно с похожими на него палаццо Грасси, Ка Корнер и Ка Пезаро, и так же затянули на пару веков. Немыслимый простор барочного дворца потрясает, и по первости закрадывается чувство, что жить по-человечески там нельзя, но это вопрос привычки: Браунинг как-то приладился – тот, который сын Роберта и Элизабет Браунинг. Попутно он превратил Ка Редзонико в художественный музей, что не помешало Колу Портеру арендовать это титаническое здание для своих вечеринок. Я пересекла его огромный двор, чувствуя себя в театральной декорации художника Гонзага, вышла к набережной сквозь гигантскую арку, постояла, глядя на воду Большого канала, приятно побулькивающую у причала, повернулась и ушла в музей, изучать экспозиции – любишь кататься, люби и саночки возить!

В (на?) пиано нобиле Ка Редзонико можно видеть, что при наличии средств и Тьеполо в 18 веке жить было интересно. В бальном зале, спроектированном Джамбаттиста Крозато, на потолке нет живого места, сплошные росписи и лепка. Пол здесь из мраморной крошки, как принято во многих венецианских домах. На стенах, между белыми пилястрами с золотыми капителями в широких прямоугольных рамах мы видим картины и росписи – гризайль или сепия. На постаментах сверкают перламутровыми белками уцелевшие от распродажи арапы, вырезанные из эбенового дерева Андреа Брустолоном. Между ними вдоль стен стоят фигуры поменьше, тоже из чёрного дерева. Висят роскошные многоярусные бронзовые люстры.

Кроме бального зала-портего есть в Ка Редзонико и другие парадные комнаты, полные мебели и безделиц 18 века. Хозяева многих вещей удивились бы, увидев их в музеях, но утварь по прошествии времени превращается в символ, в ключ к прошлому. Знаете, как бывает –  возьмешь в руки тяжёлую, прочную мясорубку, сделанную в 50-е годы, и покатится по щеке непрошенная слеза ностальгии. Там же, в комнатах, висят и стеклянные люстры из Мурано, составленные из извитых рожков хрустально-белого цвета и цветков цветного стекла; люстры уважаемые, известные, – я до этого видела их фотографии в книгах о барокко. Конечно, все эти диковины очень плохо освещены.

Большинство палаццо, превращёные в музеи, остались без рубашки, с голыми стенами и постепенно получили новую начинку. Даже в Ка Редзонико сохранились только парадные, нежилые помещения, и то как сказать сохранились? Интерьеры тут не во всём подлинные, реконструированные. К огромному сожалению всех любителей игрушек и золотых завитков того, что изначально было в Ка Редзонико, уже почти нет, распродали. Зато когда сделали музей, принесли сюда кое-что, чего раньше не было, например плафон Тьеполо из Ка Пезаро. Мебель, картины и множество элементов декора исчезли из Ка Редзонико после падения Венецианской Республики – наверно семейству Редзонико кушать стало нечего, или поддались отчаянию от крушения прежней жизни: для них ведь время гибели Серениссимы было ну чисто, как у нас 17-й год. Скульптуры из чёрного дерева остались на месте вероятно потому, что они очень тяжёлые. Почему не оторвали бронзовые люстры в бальном зале, я не знаю. Вот у нас в Елисеевском магазине во время ремонта люстру упёрли, а она была много больше редзониковых.

Мои надежды посмотреть, как это там живут в палаццо, сбылись только когда я попала в палаццо Мочениго, который я всем горячо рекомендую. Это не тот палаццо Мочениго, который... Впрочем, вам уже ясно, что в Венеции полно всяких Палаццо Мочениго, их так же много, как Палаццо Грасси. Но к счастью, музей Мочениго только один, неподалёку от Ка Пезаро и остановки Сан Стае. Вход в него с улицы, и я два раза проскакивала мимо – мне всё казалось, что все двери одинаковы. Но оказалось, что за одной из них находится крытый двор нечеловеческих размеров: высота потолка метров в пять; в него явно заезжали кареты. Другим фасадом палаццо конечно выходит на канал, но тоже на простенький, на Рио Сан Стае.

Я вытащила свой неразменный билет, которым я уже попользовалась во Дворце дожей и пошла вверх по лестнице, вход на которую был посередь боковой стены двора. Лестница была большая, но не такая громадная, как в Ка Пезаро. Она мне по размеру и по замыслу напомнила лестницы в петербургских домах конца 19 века. Я открыла дверь второго этажа и вошла в длинный портего. Стены моченигина портего расписаны под мрамор. Понизу на четверть высоты идёт фриз, над ним до потолка большие портреты шириной  в 2–2.5 метра. Конечно портреты измеряют не погонными метрами, но как иначе показать, какое это большое помещение? Не устаю восхищаться художниками, которые писали на таких полотнах руки и ноги в пропорции к голове. Завидую им. У всех начинающих художников обычно полотна не хватает, то одна нога вылезет за раму, то другая. Пройдясь по мастерству, я должна заговорить и о художественных достоинствах портретов, но я их не увидела. Я верю, что эти портреты правильно воспроизводят черты и костюмы, то есть отвечают своему прямому назначению, но это не шедевры, не берут они за душу ни дьявольским блеском в глазах, ни реализмом бородавок, ни другим каким-нибудь жё-не-сё-куа, которыми отличаются картины великих. Впрочем фотографии в наших семейных альбомах тоже делал не Картье-Брессон. У себя дома я вывешиваю дедушек, но здесь почему-то всё были портреты королевских особ; наверно подарки, которые неудобно выбросить.

Слева от портего было одно, а справа другое. Сначала я пошла налево и оказалась в веке примерно шестнадцатом, где потолки кессонные, собранные из толстых балок, расписанных цветочками и узорами (золото на коричневом фоне), под потолком деревянный карниз, а под ним широкий фриз, расписанный в стиле гризайль. Стены в этой анфиладе штукатуренные и крашеные, с тонкой лепкой, обшитые понизу на одну треть деревянными панелями, полы из мраморной крошки. Пошла направо – попала в 18 век. Стены затянуты штофом, а карнизы окрашены и разрисованы. Потолки с плафонами, на стенах зеркала, большие, но не сплошные, из панелей. В анфиладе 16 века люстры Мурано были строги, насколько может быть строгой Венеция: белое непрозрачное стекло, белые шарики, соединённые белыми трубочками, белые цветы и листья, с которых свисают белые колокольцы. В анфиладе 18 века видим люстры цветные – « a cioca», бледно-голубые или винно-красные. В шестнадцатом веке мебель старинная, капитальная:  в этих сундуках и комодах можно много чего хранить и обязательно запирать на ключ, потому что такое всякий сопрёт. В восемнадцатом веке вместо сундуков расплодились  комоды и шифоньеры с жардиньерками.

Радовало меня, что в музее много света; в западных музеях как правило берегут обстановку и всё затеняют тяжёлыми шторами. Входишь в такой музей и не понимаешь, зачем ты туда пришёл – всё равно ничего не видно. И думаешь: бедный, бедный Людовик Пятнадцатый, как невесело он жил! Но тут было всё освещено и наполнено детьми. Их водила по покоям прелестно одетая лекторша средних лет. Я невольно залюбовалась ею, её шалью, со вкусом подобранными в тон юбкой, жакетом и кофточкой, туфельками модного фасона, серьгами старинного рисунка. Вспомнилось детство, когда меня окружали элегантные женщины;  пусть у них только два платья, но хорошие. Замыкал шествие молодой человек в длинном модном плаще, красивый до невозможности, как все итальянцы до сорока лет. Я старалась держаться поодаль;  хотя мне и было интересно, что же им такое рассказывают, но мне было неудобно примазываться к чужому счастью. Вот мы оказались в последней комнате анфилады. Детей увели, но красавец замешкался. В руках у него вдруг очутился старинный серебристый парик. Молодой человек встретился со мною глазами и смущённо улыбнулся.

Я вышла в портего и уселась передохнуть и записать впечатления на один из многочисленных складных стульев. Да, они всё время там стояли, как и в большинстве венецианских музеев, и видом своим поганили старинный портего, но я до сих пор этого не упоминала, чтобы хоть вам не портить праздника. Самое время помечтать и поразмыслить о том, как живётся среди музейной обстановки, в огромном доме, где и сам не знаешь, что найдёшь в подвале или на чердаке. В подвале вдруг обнаружится гигантский адмиральский фонарь, на чердаке – сундук с любовными письмами 18 века... Наследник читает письма пра-прадедушки и не будь дурак, пишет по ним неплохую книжицу о нравах и быте того времени. Именно так и произошло с Андреа де Робилантом, когда его отец промотал всё своё старинное имущество и был вынужден расстаться с фамильным палаццо. В палаццо Мочениго стоит бюст последней синьоры Мочениго, великодушно подарившей семейный дворец городу. Благородным выражением она похожа на верблюда. Если подойти объективно, что может быть аристократичнее верблюда? Как ей наверно трудно было закрыть за собой дверь, сознавая, что ставится точка, и уходит в прошлое не только она, но и весь род дожей Мочениго.... Как мне её жаль.

Тут ко мне пришла вся детская экскурсия, уселась на стулья, и я смогла дослушать конец лекции. Молодой человек оказался не воспитателем, а наглядным пособием.  Он изображал венецианского патриция из старого палаццо Мочениго, кондотьера, гондольера, купца, гребца, умело выплёскивал содержимое воображаемого горшка через окно на улицу, и всячески дурачился, как и подобает с детьми, у которых умы ещё не окрепли. Экскурсия дослушала учительницу и ушла. И тут стало ясно, как мне повезло с этой экскурсией – в анфиладе выключили свет и задёрнули шторы. Больше всего жаль мне было люстр « a cioca», когда-то ещё им позволят посверкать?

Я решила расспросить, как устроено отопление: камин был только в зале «Четырёх времён года». Неужели обитатели отсиживались все четыре времени в этом зале? Смотрители были молоды, небриты и не знали иностранных языков. Первый потащил меня ко второму и закричал: «Вопрос на английском!» Я повторила: «Скажите, как отапливались эти покои в туманные зимние ночи?» «Да, это музей!» – веско ответил мне специалист по альбионской мове. Итальянские слова сползлись у меня в нужную фразу только вечером, когда я была уже далеко от палаццо Мочениго. М-м, утешимся, про отопление знать не так уж важно; они же не только не вымерзли в своём палаццо, но и успешно размножались в течение двенадцати поколений.

В общем, если подвести итоги, то только Дворец дожей, Палаццо Мочениго и парадные залы Ка Редзонико могут дать некоторое представление о том, как жили реальные люди. Хм, собственно, не все люди, а из обеспеченных, но на необеспеченных наплевать – они всегда живут одинаково плохо, а мы всё-таки сейчас в отпуске от невзгод обычной жизни.

Состоятельные люди жили со вкусом, это точно. Но вот когда они так жили? Наслоения веков изрядно попортили интерьеры и спрессовали их в большую кучу анахронизмов. Запаять бы их в сгустке времени, как они были в 14, 16 или 17 веке, чтобы без помех и не торопясь рассмотреть неудобную и великолепную жизнь прошлого, но не тут-то было, колесо истории вспять не повернуть, современники рушат перегородки и возводят новые, выносят мебель и обдирают обои, исчезает 16 век, уступая место 17-му, а там уже и 18-й орёт: «Проходите, не задерживайте!» Что за свинство и неуважение к потомкам! Почему бы не переползти на чистенькое и не оставить наследникам все фантазии соответствующей эпохи в неизменённом виде? Но интерьеры – хрупкие существа. Их нельзя оставить в покое: истлеют без подновления. А при подновлении как не убрать лишний немодный завиток? Куда, блин, подевались великолепные росписи венецианца Франческо Фонтебассо в Зимнем? А вот туда, блин. И мы о них забыли. И без них в Зимнем дворце довольно чудес.

Попробуем препарировать время, разрезать его на пласты, соответствующие эпохам. Последующие три главы рассказывают о золотом, серебряном и оловянном веке Венеции. Я не бывала в Венеции ни в шестнадцатом, ни в семнадцатом, ни в восемнадцатом, ни в девятнадцатом, ни даже в двадцатом веке, поэтому сейчас начнутся заимствования из разных источников, замоченные в рассоле моих мнений. Нетерпеливый читатель, который не жалует регургитаций, может перескочить к главе «Академии» и отправиться на осмотр художественных сокровищ, ну а мы подробно поговорим о салфетках из сахара и проделках актрисы Пассалаква.

Страница 13 из 24 Все страницы