Описательная биология

Когда погасили свет в Сан-Марко, я с досады вылезла на солнце, на балкон, к квадриге, и загляделась на площадь, на которой роились, сплетая и расплетая пёстрый узор, маленькие блошки; блошки не кошки, а бабушки, те, в которые мы когда-то играли. Вы, друзья мои, небось и не застали этой игры? Разноцветным блошкам из бабушкиной коробочки даже во времена моего детства было много лет, по крайней мере тридцать, и с тех пор я никогда не видела этой игры в продаже, она исчезла вместе с бирюльками, с лаптой, штандером и другими квасными увеселениями.

В двадцатые и тридцатые годы блошки площади были чёрно-белыми. Дороти Армс, жена великолепного американского гравёра Джона Тейлора Армса, наблюдала с балкона Сан-Марко шествие фашистов и маленьких фашистят. Фашисты шли с плакатами «Кооператив государственных служащих», «Синдикат электриков», «Пространщики терм и бань». «Это день рабочих, предшественники которых составили великую и умелую армию, триумфальное продвижение которой привело к беспрецедентным изменениям и иной Италии», – писала Дороти в книге «Горные городки и города Северной Италии», 1932 года издания. Народ приветствовал пространщиков в чёрных рубашках, выбрасывая руку «в древнем римском приветствии», и Дороти казалось, что «ветер гуляет по полю пшеницы». Недовольны были только голуби, которых в такие дни никто не кормил. Народ, как вы знаете, мудр и всегда прав. Энтузиазм американки напоминает восторги западных интеллектуалов перед юными пионерами, молодыми комсомольцами и зрелыми партийцами.

Господи, как хорошо, и лошадки, вот они тут! Какую ещё квадригу разглядишь вплотную? На здание-то Генерального штаба нас не пускают.  Следует учесть, что римские лошади давно переехали в другую конюшню, а на их месте стоят копии, и чуть ли уже и не первые. Обидно узнать, что ты смотришь на копию, и с досады кажется, что подмена выглядит много хуже. На самом-то деле не хуже, точно такие же, просто у них нету благородной ауры древности.

Нас может быть и обделили, но если помозговать, мы сами виноваты. Народу на баллюстраде много, – предположим, каждый придёт со скрепкой и будет ковырять бронзовую лошадь, и что тогда от них останется? Предположение не такое глупое – подлинная квадрига в музее действительно исцарапана. Зачем? Затем, что неугомонной и пылкой душе хочется ковырнуть, отвинтить, в крайнем случае нагадить на постамент. Ах, шаловливые ручонки, нет покоя мне от вас: юбку новую порвали и подбили правый глаз. Вспомните, что произошло со скульптурами в Петергофе – их пришлось ограждать перилами. Я сначала, приехав в Петергоф после долгой разлуки, не могла понять, почему вокруг каждой статуи отвратительные загородки, как вокруг открытого люка. А потом посмотрела на золочёных тритончиков, на которых особенно заметны следы лихорадочной деятельности, и вспомнила, как ещё в былые годы экскурсоводы Павловского парка, где много легкодосягаемых статуй, причитали, что пора, пора заменить все скульптуры на копии, а то вот сидит у фонтана мраморная девушка и беззащитно протягивает руку прохожим, и уж сколько раз приходилось приставлять ей новые пальцы взамен отбитых. А не фиг, держи руки в карманах!

В том же Павловске Флору после войны двадцать лет реставрировали, потом водрузили на холм над рекой Славянкой, и уже через неделю её разбил на куски какой-то любитель искусства. Вроде тех немцев, что очередью по Аполлону – знай наших! Ну ладно, от иностранцев можно ждать чего угодно. Дантес ... не мог ценить он нашей славы. Хотя Дантес – особый случай, и может он  гад не потому, что француз, а были на то другие причины.  Его всё-таки на дуэль вызвали, а это как на партком – не пойти нельзя. Предположим, подошёл к тебе Пушкин и дал затрещину. А за ним подбежал Чайковский и плюнул в рожу, и уже подбирается к тебе Бутлеров с большой палкой. Что тут сделаешь? Правомерно ли дать сдачи солнцу русской музыки, вырвать палку у красы и гордости русской химии, оттаскать за волосы наше всё? Вопрос неоднозначный! Но нео-Дантес, который бьёт мраморную Флору палкой по голове после того, как другой человек отдал её реставрации 20 лет жизни, – что ему сделала Флора? Наверно он иностранец, американец, например, – они ведь стараются подорвать мощь и престиж нашей Родины, – или, так сказать, внутренний эмигрант? Жаль мне Флоры. Статуя Флоры исчезла навсегда, больше её чинить не стали, вместо неё на постаменте фотографируются посетители – они-то сумеют вывернуться из-под палки.

Сидя на балконе, я погрузилась в только что купленную книжку о соборе Сан-Марко – а что было делать? Для рассматривания мозаики безнадёжно темно. А в книге приводится множество полезных сведений – когда, кем и что.

Помнится, бабушка садилась за завтраком перед сестрой и говорила: «Жуй! Глотай!», – но Марине не глоталось. Вот и у меня сейчас застрял ком в горле. Как быстро меня утомили подробные описания художественного богатства, тем более, что мозаики-то остались там, внутри, и я их не помню, а картинок недостаточно... Я нахожу в путеводителе много подробностей и мало связей между ними.

Я закрываю путеводитель и думаю: если жизнь это фильм, особенно у туриста, то в кадрах этого фильма многое для нас пропадает за недостатком времени, тем более, на второй сеанс не останешься. А закадрового-то сколько пропадает: прошлое рухнуло в яму времени, а с ним и культурный контекст. Как быстро всем известные вещи уходят в небытие, иногда в одночасье! Узбекские гастарбайтеры не умеют толком клеить обои, и это искусство навсегда позабудется, когда умрут те, кто хотя бы видал правильно наклеенные обои. Исчез рецепт императорского костяного фарфора – его продумали заново, но всё-таки не до конца, и не могут повторить букета роз, сделанного в девятнадцатом веке. А как быстро исчезла латынь! Несколько лет подряд я, сидя на лекциях, разглядывала гордую надпись на стене Большой Химической аудитории, и гадала, что же там написано. Да всё, что угодно. Может быть там написано «Ай, фирли-фить тюрлю-тю-тю, у ректора Кропачева задница в дегтю!», но нынешнее поколение об этом не догадывается. Сделали эту надпись всего-то лет девяносто назад, в уверенности, что латынь всегда будут учить в школах. На знаменитой картине запорожцы пишут письмо турецкому султану, и по рожам видно, что матерное. Но когда, зачем, и какому султану они пишут, и почему не французскому королю? Нам было бы легче врубиться в исторический контекст, если заменить подпись на «Дума пишет письмо Ющенко», и тогда живопись заиграла бы новыми красками безо всякой реставрации.

Вот и мозаики базилики – о чём это они?  Даже из верующих мало кто знает теперь Библию и предание, не помнит, Давид ли Урию послал на смерть, или наоборот, или они оба друг друга послали. Кто догадается, почему к Адаму прижимается маленькое крылатое существо? Мы видим, что по периметру купола сидят прилично одетые люди, и каждому на голову спускается столб света. Это что такое? На что намёк? И подписи не помогают, потому что сделаны на таком языке, и таким красивым почерком, что они сейчас нечитаемы. Для неподготовленного человека со страниц партитуры не зазвучит оркестр. Трудно впихнуть в себя понимание без предварительной подготовки, без толстого культурного слоя, а учили-то нас, сами знаете, как. А после мы сами плохо учились, потому что мы жили и при этом тонули в море мелких забот.

Но, собственно, к чему оправданья. Главное – это то, что хочется докопаться до смысла. Смотреть, не понимая, всё равно, что поесть картошки без мяса. Останешься неудовлетворённым, жаждущим, а чего – и сам не знаешь. Вернее, знаешь. Каждый знает, что ему особенно интересно. Хотелось бы особого путеводителя, для меня приспособленного. Я знаю, что нужно моему небыстрому восприятию и слабой памяти: избыточность информации, привязка к знакомому жизненному опыту, зацепки анекдотов и визуальные крючочки. В моём путеводителе должно быть много фактов и много иллюстраций – напомнить, что же я такое только что увидала, – много химии и много жизни. Получается, что написать его я могу только сама, вот и пишу.

Мои литературные идеалы сложились под влиянием описательной биологии, к которой я прикоснулась давно когда-то, пятнадцати лет, в библиотеке Ботанического института. Мне довелось листать старые биологические журналы в твёрдых переплётах, оклеенных бумагой со мраморными разводами, читать статьи, написанные в девятнадцатом веке (или в двадцатом, но теми, кто обучился в девятнадцатом). В них было рёскиново красноречие и доверие к читателю: мол не только всё прочитает, время потратит, но ещё и получит удовольствие от наших словесных фестонов. Я получала. Я с юности люблю эти статьи, написанные языком умного и образованного дедушки.

Прошло время неторопливой многословности. В современных статьях не размазывают. В них пишут просто: «мы вкололи, мыши сдохли». Прошло также время акварелей, рисованных самим автором. А раньше не было чёткой грани между писателем и естествоиспытателем, так же, как между естествоиспытателем и художником. В девятнадцатом веке запросто можно было быть учёным, поэтом и художником, вот как Гёте или Геккель. Какое наслаждение испытывал Геккель, глядя то в микроскоп, то на лист бристольского картона, прижмуривая то один, то другой глаз, рисуя фораминифер, изумляясь их кремниевой броне, ажурной, как фантазии Эшера, – скелетам существ, ни на что не похожих, будто принесённых космическим ветром из системы Альфа Центавра! Век девятнадцатый, железный, век великих географических экспедиций, век ботаники и зоологии, был сентиментален, пронизан восторгом перед чудесами природы и любил иллюстрации Дорэ.

Остатки художественного подхода к живой жизни ещё сохранились в моё время на биофаке, где нам предлагали зарисовывать гистологические препараты, передавая полутени цитоплазмы точечками разной степени сгущения. Я испытывала радость и умиление, орудуя цветными карандашами, – одно из самых приятных моих воспоминаний об университете. Это был урок не столь технического рисунка, сколь внимания к подробностям, обучение через движение руки и глаза. Такой физиологический, через правое полушарие, метод восприятия мира благоприятствует синтетическому взгляду на природу.

Но этот навык мне не пригодился, потому что примерно в пятидесятых годах, когда мы все родились (все, – это те, кому интересны мои писания), наука перешла к анализу. Собственно то же произошло в двадцатом веке и с историей, и с искусством – единая картина утрачена, остались разрозненные факты там и тут; Венеция 14 века не связана с Бельгией 14 века, а парит сама по себе в голубоватом вакууме. Двадцатый век всё разложил на составные части. Двадцать первый может быть сложит из этих деталек новые часы. Но часы будут сложены из кубиков, быстро, а не нарисованы, медленно. Распалась связь руки, глаза и мозга, а красоты стиля стали казаться постыдной болезнью. Описательная биология превратилась в бранное слово. Что касается меня, то я её по-прежнему люблю, и предпочитаю рисованные иллюстрации. Любимый мой рисунок в старой немецкой книге по зоологии – «Охота трески за сельдью»: эпическая битва, батрахомиомахия, поле Куликово, – и не мозаика ли Сан Марко с садком рыб и морских драконов вдохновила иллюстратора?

Мой идеальный путеводитель сочинён по вымершему шаблону. Мне он абсолютно подходит, но может быть на другую руку эта перчатка не наденется. Каждый решает сам, и, кстати, не спрашивая моего совета. Блошек на площади много, и все разного цвета. Имеют право вгрызаться в детали, жить прошлым, имеют право не закапываться в сюжеты, жить настоящим. В этом есть опасность – некоторые царапают квадригу и разбивают Флору, поскольку не видят в них смысла. Флоры для её убивца (разбивца?) нет, они существуют в параллельных мирах. Но есть множество отличных людей, которые никого не исцарапают, но и прошлое им не нужно, и в Пала д’Оро они видят прежде всего произведение ювелирного искусства.

Старые города Европы предлагают нам мучительный выбор между поэзией и информацией.  Венеция соблазняет огромной пилюлей знаний; глотать её, или нет? Можно ведь и подавиться с непривычки. Хочешь ли воспринять её во всём изобилии исторического и культурного контекста, или лучше затеряться в пленительном лабиринте старых зданий, бликах отражённого водой заката и рассвета, в кафе, ресторанах и магазинах, в толпе людей, от которых исходит благополучие и радость жизни? Жить прошлым или настоящим? Впрочем, и есть ли такой выбор, не натура ли наша нам подсказывает, как воспринимать город? Не является ли мир зеркалом нашего внутреннего мира, не показывает ли только то, что нас интересует? Ну как, дорогой читатель, а вы-то? Как будете вкушать красоту, последовательно или параллельно, с инструкциями или без?

 



Страница 8 из 24 Все страницы

< Предыдущая Следующая >