Покупцы и продаватели

В Средние Века и далее Венеция была гигантским комиссионным магазином и для Востока, и для Запада.  Здесь можно было купить самые роскошные и великолепные предметы. Что именно? Да вы и сами мне сейчас скажете. Прошу! Какие товары шли с Востока? «Шелка!» – Верно. Ещё? «Пряности!» – Несомненно, «Драгоценные камни!» – Да. «Слоновая кость!» «Рога носорога!» – Возможно. Пожалуйста, не кричите, подымайте руки! Пожалуйста, товарищ с задней парты. «Парча!» Да, да, и ещё многое другое. А что Европа могла предложить взамен? Серебро, янтарь, шерсть, древесину, олово и железо, огранённые камни, лекарства. Жизнь кипела. Макароны сюда, пивные кружки туда... Да чего стоила одна только ежегодная ярмарка стекла, которую развёртывали на площади Сан-Марко (ну где там после этого найти место для памятников каким-нибудь Коллеоне?). Внутри самой Венеции товары совершали коловращение, как пища в муравейнике: их покупали на главных улицах и перепродавали в Еврейском квартале. Все были довольны, даже патриции не гнушались подержанной мебелью.

Венецианцы – купцы, и первоначальные состояния сколотили на торговле; вся их империя была так только, чтобы им не мешали покупать и продавать. В поисках новых рынков и товаров предприимчивые купцы ходили туда, не знаю куда, и приносили то, не знаю что. Вспомним Марко Поло, записки которого были долгое время основным источником сведений об Азии и Китае для европейцев. Сейчас идёт дискуссия, наврал ли Марко Поло, и если наврал, то много ли. Может быть, это теперь не так уж актуально, ведь мало кто читает его книгу в качестве путеводителя. Главное, что съездил и прорубил в Азию окно, из которого посыпались кое-какие полезные вещи. Главный вклад Марко Поло в европейскую культуру – рецепт макарон. Есть правда маловеры, которые считают, что легенду о Марко Поло выдумали на макаронной фабрике; и действительно, если выбирать, что везти – рубины или макароны... Но если привёз, то именно ему итальянцы обязаны прозвищем «макаронщики». Макароны едят все, но только итальянцы приняли их близко к сердцу. Макароны – гениальное изобретение. Их можно хранить годами, что особенно важно в странах, подверженных коллективизации. Макароны варятся быстрее картошки, их можно заправить чем угодно, даже сепией. Единственное, чего я не видала в Италии, это макароны по-флотски.

Возвращение Марко Поло в Венецию было сказочным – так появляется неузнанный Одиссей или Ашик Кериб. Представьте: в  дом, где Марко Поло давно считают умершим, входят фигуры в диковинных одеждах. Их никто не узнаёт... То есть не узнавали до тех пор, пока не выяснилось, что Марко Поло привёз с собой сказочные богатства – тут их сразу узнали и руки им пожали. При слове «сказочные» мне видятся  сундуки, в которые можно запускать руку по локоть, набирать самоцветы пригоршнями и смотреть, как они сыплются обратно, вспыхивая разноцветными огоньками. Наверно я недалека от истины – гораздо удобнее путешествовать с бриллиантами и изумрудами, чем с золотыми цехинами. В то время сокровища были осязаемые, не акции, которые не имеют земной оболочки и существуют в информативном облаке под кодовым названием «Интернет», нет, не ценные бумаги, но вещи – драгоценные камни, шитая золотом одежда, холодное оружие, из которого составляли коллажи на стенах...

Я понимаю страсть к драгоценностям, я люблю крупные прозрачные камни. Мне было бы веселее жить, если бы в кармане у меня болталась горсть рубинов. Я бы их доставала в очереди, любовалась их блеском.  Много их не нужно, даже приятнее, если придётся их поискать в кармане, но они должны быть большие и огранённые. Манит меня и беззастенчивое сверкание бижутерии. Какая разница, особенно теперь, когда появились искусственные камни – рубины, корунды, – которые растят, как грибы, в специальных теплицах? В старину люди тоже были озабочены только блеском. Стекло ценили наравне с драгоценными камнями и украшали стеклом и камнями вперемешку и одежды, и переплёты Библии. На этом накололись большевики, когда стали обдирать обложки со Священного Писания. «Вот», думают, – «наколупаем на нужды мировой революции», а ювелиры им: «Сейчас, разбежались...»

Говорят, и ныне Венеция набита дорогими магазинами одежды и обуви. Да непременно набита, иначе зачем пускать в Венецию такие толпы туристов? Сам Бродский горевал, что ему всучили за большие деньги породистый и ненужный пиджак: нагрели, как дитя, писателя и нобелевского лауреата. Но я не заметила ни одного такого магазина. Блуждая по Венеции, я захожу в раскрытые двери лавок, но всё попадаю не туда, где продают полезные товары. Тянет меня к книжкам и игрушкам, хотя совестно, лучше бы я жертвовала на богоугодные заведения. Я отвлекаюсь на разноцветные маски, марионеток, критически осматриваю каждое кольцо в ювелирных магазинах Риалто (у нас делали поинтереснее), захожу во все магазины с бусами и стеклом. Любуюсь чашечками из красного стекла, по старинному рецепту украшенными золотой эмалью, удивительными стеклянными зверюшками – самый красивый из них осьминог, хочется нежно прижать его к груди и никогда с ним не расставаться. Ах, какие бусы сверкают в витринах! Ах, как прекрасны попугаи, как веселы клоуны, как изящны пастухи и пастушки цветного стекла! Как больно мне смотреть на них, как напоминают они мне о маме. Как она любила игрушки из стекла, как радовалась стеклянным цветам, как восхищалась хорошенькими вещицами. Само слово «вещицы» звучит для меня её голосом и наполняет мою душу грустью.

Вспомнила я и бабу Нюту, с изумлением увидев в витринах рюмки, похожие на привезённые ею из Венеции году в 1907. Рюмочки запомнились с той светлой поры последетства, когда паспорта ещё нет, но тебе уже наливают вино. Моя двоюродная бабка, баба Нюта, была единственным человеком из тех, кого я знала, который побывал в Венеции. Она была замужем за начальником Николаевской железной дороги. Незадолго до первой мировой войны он провёз её по всей Европе в собственном вагоне, который служил им и гостиницей. Когда баба Нюта приезжала в Петербург повидаться, её сын, дядя Коля, доставал рюмочки, чудом сохранившиеся со времён той поездки.  Из рюмочек мы пили кагор. Рюмки были синего стекла, с золотыми наплывами по бокам, непрозрачные, хоть чернила наливай, никто не заметит; да почему, собственно и чернил разок не выпить: вся суть в такой рюмке, не в содержимом.

Баба Нюта прожила две жизни – сорок лет до революции, и пятьдесят после. Родилась она в 1878 году. Здоровье у неё было железное (до 80 лет она обливалась холодной водой из речки), а воля к жизни вероятно титановая, учитывая то, что она пережила. Я хорошо помню её, горбоносую, как Ахматова, но не такую полную. Баба Нюта писала стихи, с которыми потом произошла престранная история, доставившая много горя и ей, и её близким: их присвоил её московский племянник и печатал под своим именем, заменяя женские местоимения на мужские. Вот такое любопытное завершение получилось у её второй жизни, у той, что протекала в эпоху строительства социализма.

Она была добра, и хорошо ко мне относилась.  Мне она казалась необычной,  отличавшейся и от школьных учительниц, и от тётеньки в трамвае, хотя тогда я не понимала, в чём дело. А она была обломком того мира, где женщины обладали благородством манер, порядочностью и писали стихи. Не все они писали, как Ахматова, но не в этом дело. Все эти женщины потом умерли, и рецепт их изготовления был потерян.

Про Италию я её расспрашивала мало и не настойчиво. Человек, побывавший в Венеции – это было настолько странно, что даже не удивляло. Какие-то мелочи она упомянула, но ничего особенного. Так и должно быть у беззаботных, хорошо устроенных людей – если есть ещё и Италия, Венеция, почему бы и нет, пусть будет. Для счастливых путешествие, солнышко, гондолы, жареная рыба и только что сорванный виноград – это не повод для рассказов, а просто приятная приправа жизни.

Может быть я слишком замыкаюсь на прошлом – оно всё время со мной, и норовит заслонить настоящее, но куда же его денешь, если оно живёт в моём мозгу и всюду за мной таскается? Я имею в виду моё прошлое, а другого и нет, (извините за солипсизм). Это способ существования наших белковых тел; мы запасаем в мозгу то ли в виде нейронных цепей, то ли в виде молекул, всё, что с нами произошло, и периодически перебираем эти чётки.

Венецианцы не только внедрили макароны в европейское сознание, но и усовершенствовали стекло, и отполировали технику работы со стеклом до зеркального блеска, научились не отливать стеклянные изделия, как было принято в древности, а выдувать их. Стекло было изобретено ещё в Древнем мире, и старые его секреты венецианцы унаследовали от римлян. Во времена мучительного умирания Римской империи над ней воспарила мусульманская цивилизация, которая внесла свою лепту во все науки, искусства и ремёсла, в том числе и в изготовление стекла. Венецианцы и у Востока кое-что переняли. А когда в 15 веке в силу разных причин, в том числе и заварушки с Турцией, приток восточного стекла в Венецию ослабел, это оказалось полезно для местных мастеров и привело к расцвету стеклодувного искусства. Тут-то и возникли новые, чисто венецианские рецепты. Вы наверно хотя бы раз в жизни видели прозрачное стекло со спирально расходящимися белыми нитями? Его придумали венецианцы. Чтобы сделать такое филигранное стекло-ретичелло, тонкие нити молочного стекла-латтимо впаивали в прозрачное стекло специальными щётками. А стекло pulleghe, в котором застыли мелкие пузырьки, праздничное, как шампанское – его вы тоже может быть видали?

Каждый век приносил с собой новые моды. Расписывали блюда с тыльной стороны по эскизам Рафаэля и Приматиччо, напаивали на сосуды прозрачного стекла выпуклые узоры из непрозрачной цветной и золотой эмали (техника «смальта»). Цветное стекло блистало сотнями оттенков благодаря добавкам всевозможных толчёных минералов. В семнадцатом веке было модно халцедоновое стекло с зелёными разводами – vetro calcedonie spruzzato di aventurina.. В 18 веке искусно имитировали фарфор (хотя зачем?). И наконец, стиль, который я назвала бы milles fleures, – как будто тысячи цветков разбросаны по поверхности вазы.  Таким рисунком могут быть покрыты и флаконы для духов, и вазочки, и фигурки.

Старое стекло было мутным и непрозрачным и больше подходило для цветных изделий, но потом венецианец Анжело Баровьер открыл секрет «кристаллино» – хрусталя.  Венецианский хрусталь, в отличие от богемского, был тонок, и его нельзя было резать, но зато на нём можно было делать лёгкую гравировку, которая как будто сама по себе висела в воздухе тонкой паутиной. Венецианцам, которые любили всё богатое и нарядное, полюбились также золотые кружева по кайме гравированного бокала или блюда.

Мастера Мурано придумывали всевозможные стеклянные сосуды, вазы и украшения, многие из которых сделать было под силу только венецианцам. В 1521 году Большой Совет даровал Гермионе Виварини патент на изготовление Навичеллы. Гермиона была дочерью Альвизо Виварини, а Навичелла была графином в виде кораблика с полной оснасткой. Его выдували из желтоватого хрусталя «джаллино» и наплавляли на бока медальоны аквамаринового стекла со львиными головами. Сейчас вазы из Мурано можно видеть во всех музеях. И торгуют ими во всех крупных городах мира. Покрытые толстыми разноцветными колбасками, они мне кажутся аляповатыми, но может быть это не безвкусица, а особый детский вкус, любовь к стеклянной карамели. В детстве цветные стёклышки на верандах старых дач и красные, оранжевые, фиолетовые блики от них на обоях мне казались совершенством – вырасту, и обязательно будет у меня такая веранда. На ум приходит примитивизм, вспоминается старуха на Кузнечном рынке, продававшая расписные деревянные коробки: яркими красками нарисован на крышке домик, яблоня над ним нависла, а на ней наливное яблоко, больше дома, больше яблони. Весело от красной крыши, жёлтого яблока, синего неба. Весело и от люстры со стеклянными цветами. Просто надо войти в этот стиль, понять его, привыкнуть и не жалеть света. Во тьме музейного зала Ка Редзонико пыльное стекло венецианской люстры потухает, но представьте его в лучах солнца напросвет, представьте как сумму синих и жёлтых цветков, зелёных листьев, прозрачных стеблей и пригоршни разноцветных зайчиков, дрожащих на стенке, и перед вами предстанет невинная яркость самой природы.

Самым замечательным изобретением венецианцев стало зеркальное стекло. Венецианцы научились делать огромные стеклянные полотнища в отличие от мелких стеклянных лепёшек, которые раньше использовались для зеркал и окон. Секрет зеркал хранился самым тщательным образом, и мастера не имели права выезжать за границу – чуть уедут, и сразу по приговору венецианской республики их травят радиоактивным полонием. Хотя стеклодувы и работали в шарашке, но пользовались такими пайками и привилегиями, которые и не снились в круге первом. Стекло было предметом особой гордости Венецианской республики. Им хвастались перед иностранцами. При приёме французского короля Генриха Третьего за его галерой следовал плот со стеклодувной печью, на котором мастера выдували для почётного гостя стеклянные игрушки. Это теперь пошла уж музыка не та: даже и не просите стеклянных игрушек на дипломатическом приёме, – вам такое в ответ выдуют!

В век, когда и оловянная посуда – роскошь, стеклянная посуда представлялась верхом изысканности. Богатое, красивое, редкое и недоступное приобретало чудодейственные свойства: драгоценные камни предохраняли от сглаза, а венецианские бокалы лопались, если вино отравлено.

Многие вещи того мира жили дольше своих владельцев: мебель покупали только один раз в жизни, наследовали платья и убранство кроватей. И эти добротные прочные вещи можно было любить, как я люблю свитер из хорошей шерсти, туфли из тонкой кожи, книгу в твердом тиснёном переплете, и не люблю, то есть не испытываю ни вражды, ни дружбы к пластиковым ручкам, линялым футболкам, дешёвой китайской обуви, книжным полкам из ДСП, – даже не потому, что некрасивы, а из-за их недолговечности. Хотя папины вещи пережили его самого...

В век добротных вещей стекло составляло удивительное исключение. «Не любите стекло», – предупреждает старинный венецианский трактат, – «ибо стекло недолговечно. Пользуйтесь им и воспринимайте его как пример жизни человека и вещей этого мира, которые хоть и прекрасны, но временны и хрупки». Как примириться с тем, что сундук будет с тобой всегда, что оловянные тарелки с золотой гравировкой будут вечно выставлены на парадной полке, но такой красивый разноцветный бокал с толстой ножкой умрёт в расцвете лет? Как его после этого полюбить? И как любить самих-то людей, когда они умирают в одночасье? Бенвенуто Челлини на недельку отлучился, а вернулся, и уж отец его умер от чумы, а сестра не только овдовела, но успела опять выйти замуж. Жизнь человеческая – стекло...

Из-за стеклодувных печей Венеция всё время горела. В конце-концов всех любителей баловаться с огнём отправили в Мурано; пусть там на острове и поджигают что хотят. В Мурано образовались династии стеклодувов. Например, династия Виварини, из которой вышел потом художник Альвизо, мазки которого на картине в Санта Мария Формоза напоминают наплавленное стекло.

Мне удалось побывать в Мурано, хотя это было непросто. И в первый день,  и во второй я сидела в отказе у природы:  туман наползал на самую набережную, все катера отменили, и только подозрительные личности, зазывно глядя в глаза, предлагали: «Такси, в Мурано?» На третий день, когда я уже навеки прощалась с мечтой о Мурано, туман немного расступился, и катера поползли по привычным дорожкам, размеченным вешками. Поездка в Мурано от площади Сан-Марко занимает вечность. Всюду была серая вода. Во мне всплыло воспоминание о наших былых поездках на автобусе вокруг Сиверской – в Батово, Даймище. Вот так же сидели мы и глядели в окно, на проплывающий мимо пейзаж, такой казалось бы однообразный – лес, лес, поле, поле, – и такой просторный, наполняющий душу свободой и счастьем.

Я вышла на набережную, миновала зазывалу, приглашавшего на фабрику стекла, и пошла вдоль канала, мимо древних мостиков со львами. Один лёва разлёгся над водой, по-кошачьи размякнув всем телом. Другой, старенький, без хвоста, со стёртой временем мордой, держит щит с непременным Pax tibi... (как у нас когда-то «Приход коммунизма неизбежен»). И в каждом доме лавки, лавки и лавки со стеклянными игрушками, посудой и бусами. Две элегантных продавщицы, не повышая голоса, переговариваются через узкий канал.

В Мурано есть две старинные церкви. Одна из них – церковь Св. Петра-Мученика. (Прескверный, между прочим, мужик, которого за злодейства с альбигойцами  постигла судьба Троцкого, и теперь Пётр-мученик появляется на людях и картинах исключительно с топором в черепушке, чтобы все его жалели.) Эта строгая церковь с кессонным потолком из деревянных балок, с широкой каймой элегантной росписи над окнами и в изгибах арок (серебро по красно-коричневому фону), разделена двумя рядами колонн на три нефа. Освещают её люстры Мурано из прозрачного стекла. В ней есть знаменитая картина Джованни Беллини. Беллини плохо виден, оттого, что плохо освещён. Другие картины освещены слишком хорошо, по ним гуляют блики света от окон, и никак от них не избавиться, сколько ни бегай кругами.

Вторая церковь, Св. Марии и Донато, производит незабываемое впечатление снаружи – это настоящая византийская архитектура; жёлтый старинный кирпич, глухая, без окон, колоннада-галерея на втором этаже, а внизу ниши с колоннами; все колонны и их капители разные. Внутри церкви – примечательный мозаичный пол бог знает какой древности. За алтарём висят серые от времени позвонки кита – считалось, что это скелет дракона, заколотого Святым Донато. Недавно при раскопках церкви случайно откопали саркофаг с мощами самого Св. Донато и тоже выставили их на обозрение. Самое чудесное для зрителя, прекрасный образец византийских мозаик – это Богородица на золотом искрящемся фоне в апсиде над алтарём. На алтарь поставлено красивое современное распятие из стекла.

Я зашла в музей стекла и любовалась вазочками, лампадами в форме мышей и лошадей, садом зелёного стекла с фонтанами, деревьями, воротами, клумбами, сделанным мастером Джузеппе Бриати для украшения стола дожей.

И сейчас мастера продолжают делать стеклянные игрушки. В каждой лавке и галерее выставлены какие-нибудь чудеса, особенно в авторских. В одной я видела невероятных размеров абстрактные мотки цветных колбас, стеклянные руки, выраставшие из шара, головы, подвергшиеся пространственным преобразованиям. В другой галерее мастер строго выдерживал старинную манеру: с кончика его волшебной стеклодувной трубки сходили конфетницы и вазочки на витых, как стружка, тонких ножках.

Ещё в одном магазине, который показался мне бесконечным, висели люстры, – как будто кремовые торты поддели за шкирку, – и рядами стояли пары стеклянных дам и кавалеров. Обычно продавцы благожелательно оставляли меня в покое – сразу видно, что я не покупатель, – но здесь ко мне подошёл приятный молодой человек и повёл меня на экскурсию. Оказалось, что он, хоть и итальянец, но мать у него американка из Индианы. «Вы посмотрите, посмотрите, какая тонкая работа», – говорил мне Индиана Джоунс, – «ведь у них есть лица!» «В окраске у нас используется только золото». Да, мне страшно захотелось приобрести такую пару – в конце концов я могла бы месячишко посидеть на сосисках, – и остановила меня только полная несовместимость этих хрупких созданий с моей грубой жизнью. Я уже однажды раскокошила прелестного стеклянного слоника, неосторожно сломала ему шею пальцами, и мне не хочется, чтобы на моей совести была ещё и пастушка.

Фигурки были цветными – красного, зелёного, синего стекла с филигранью-ретичелло. Платье дам и кавалеров было оторочено белыми или золотыми галунами. Особенно нарядно выглядели розовые костюмы, покрытые характерными венецианскими узорами тысячи цветов. «Как их делают? А вот, смотрите...» Я оглянулась и увидела в вазочке насыпанные для примера мелкие стеклянные цветики-семицветики – их бросают пригоршнями на фигурку, и они. расплавляясь, расправляются на поверхности стекла в крупные цветки. Делают такие цветики, скручивая вместе много разноцветных жгутов и нарезая потом пучки на кружочки, как колбасу. Правильные узоры в поперечном сечении этих колбасок, которые как будто составлены из мелких цветных точечек, используют и нерасплавленными – для украшения дамских часиков, книжных закладок, серёжек и медальонов, шкатулок и коробочек.

Во многих магазинах выставляли люстры, люстры классические и люстры современные, все из цветного стекла. Большие люстры стоят тысяч по пятнадцать – можете себе представить, какая это ценность, и как трудно их сделать. Люстры эти сложны, со множеством рожков, иногда пёстры и веселы до глупости, иногда строги как испанские вдовы: из однотонного стекла – чёрного, фиолетового, красного или рыжего. В одной лавке люстры были совершенно необычные – как будто охапки цветков, которые называются каллами. Меня приветствовала и долго не хотела отпускать пожилая женщина с прекрасной причёской. Это была Мама Стеклодува. Её мальчик всему научился сам, и делает люстры по своим собственным рисункам. Изготовление каждой люстры занимает не меньше месяца. Много люстр уходит в Америку – даже Мишель Обама не устояла перед их очарованием.

Довелось мне заглянуть и на демонстрацию изготовления стеклянного конька. Сначала я прошла через зал, заполненный готовыми коньками и ещё многим другим. К нему был пристроен барак, и в нём скамьи амфитеатром, загородка, а за нею печь и мастер. Мы долго смотрели друг на друга. Мастер не понимал по-английски, а я по-итальянски. Появились наконец люди, говорившие по-итальянски; я думала – итальянки, но оказались русские – русским легче подделаться под итальянское произношение, чем под французское или английское. Мастер вздохнул и взял приготовленную заранее длинную трубку с наплавленным на неё куском стекла. Он разогрел стеклянную массу до огненно-рыжего цвета – так светится калий, – и стал осторожно вытягивать из неё железными щипцами длинное рыльце. Постепенно рыльце изогнулось в маленькую головку и лебединую шею, ножницы загуляли по стеклу, выдавливая волнистую гриву; потянулись, как из жжёного сахара, длинные ножки, хвост вытянулся дугой...

Мастер скромно потупился. Мы зааплодировали. Вздыбленный конёк стремительно остывал на каменной плите, из ярко-рыжего делался серым, пепельным, потом чёрным. Мастер толкнул его, и конёк со звоном упал в кучу стеклянных осколков с гривами и хвостами. «Ещё, ещё!» – закричали зрители. На помощь пришла администраторша. «Мастер больше ничего не умеет», – объявила она на английском.

В детстве у меня была книжечка «История стекла», маленькая, с ладонь, лохматая от «ятей» – приложение к дореволюционному журналу «Игрушечка». В ней было рассказано о происхождении слова «Фиаско». Дело было как раз в Венеции. Прохожий, увидев, как ловко стеклодув выдувает стеклянные фигурки, говорит: «Да что тут особенного, так и я сумею!» Прохожий дует в трубку, стеклянный пузырь растет, публика гадает, что же будет, наверно, бутыль (фиаско)? Пузырь все больше, больше и вдруг лопается. «Фиаско!» – со смехом закричала толпа. Я рассказываю эту историю в память о книжке, которую так любила. Куда она делась, не знаю. Пропала, как пропадают редкостные старые и любимые вещи, – когда им подходит срок, они просто растворяются в воздухе – ни осколка, ни клочка, ни уголька.

Обилие стекла постепенно опьяняет, и ты превращаешься в воздушный шарик, наполненный радостью и счастьем. В ресторане даже красный уксус и зелёное масло в простых стеклянных бутылочках показались мне отлитыми из стекла игрушками. Вернувшись в Венецию, по дороге домой я захожу во все магазины с бусами. В этих магазинах продают стеклянные конфетки и фигурки, и рюмки, и графинчики; свисают с вертящихся стоек гроздья бусин – винно-красные, синие (цвета свежейшего денатурата), бутылочно-зелёные, пронизанные сплетением золотых дендритов.  Бусины круглые, овальные, а самые модные и восхитительные сделаны в форме больших плоских капель: будто застывший жжёный сахар. А вот гранёных нет – вышли из моды. Зато есть ожерелья, напоминающие о древнем мире – совсем древнем: Ниневии, Вавилоне.

Я редко теперь вижу ожерелья на женщинах – это непрактичное украшение, и его трудно сочетать с современной одеждой. Но когда я думаю о матери, бабушке, вспоминаются их бусы. Бусы моей бабушки: желтоватого, цвета слоновой кости фарфора, с розовыми цветками, или янтарные, тёмные, как краснодарский чай, заваренный щедрым хозяином, и на каждой бусине по крайней мере восемьдесят четыре грани; теперь такие уже не делают, в моде природная форма янтаря, – мамины бусы: изумрудного стекла, тоже со множеством граней. Были они вначале до пояса, моим любимым развлечением было их дёргать, и бусин становилось всё меньше – они пропадали в трещинах пола.  (Мне сейчас горько при мысли, сколько уникальных вещей я в детстве разбила, порвала, обгрызла, а они были невосстановимы, дети эпохи, которая никогда не вернётся). В моей коллекции бус – янтарное колье, подаренное отцом, гранатовое ожерелье – подарок мамы, купленная мной нитка кораллов, горный хрусталь, подаренный сестрой; я перестала их надевать, они не идут к футболкам, но мне нравится раскладывать мои сокровища горками на книжных полках.

Сувенирных лавок много, одинаковых, как счастливые семьи у Толстого, но видимо они себя оправдывают – вся эта масса ненужных и аляповатых вещей постепенно исчезает в чемоданах приезжих. Что же их заставляет забивать свои жилища сувенирами?  Фрейд продемонстрировал изумлённой публике, что любому человеческому импульсу и желанию можно дать объяснение. А Юнг подкрепил эти выводы толкованием снов, которые ему любезно наснил высокоразвитый юноша. Например, вот такой сон – из моря выходит женщина, и во лбу у неё горит звезда… Но мне почему-то такой сон не снился, да и вам наверно тоже. А снилось вам, что вы купили картошки и ползёте к себе на пятый этаж по лестнице, потому что лифт испортился.  Это означает... Но не будем при дамах.  Возьмём лучше меня... мне часто снится сон, что я не сдала высшую математику, и вот теперь, через тридцать лет это обнаружилось, и у меня отнимают диплом. По Фрейду это… но что мы всё время обо мне, да обо мне? Лучше обобщим. Получается, что у каждого нашего действия есть два значения, непосредственное и скрытое, опосредованное подсознанием. Я понятно излагаю, или лучше на примере? Вот, например, я жарю котлеты – непосредственное значение этого акта в том, что мне хочется их наготовить к чёртовой бабушке на всю неделю. Но почему именно котлеты, и именно такой формы? А? Дошло?

И пресловутый «вещизм» тоже имеет своё объяснение. Но мы ещё не вжились в это объяснение. Рассматривать шоппинг как компенсацию за бесцельно прожитые годы мы не привыкли. Ещё не укладывается такое в голове, после совсем недавней нищеты. Не-еду в нашей семье покупали редко, и вещи были символами благополучия. Помню покупку маме золотого обручального кольца: мы ходили всей семьёй, мне тогда было лет десять; до того мама носила серебряное, позолоченное. Поход в магазин был не банальным событием. Не в супермаркете вытаскиваешь из груды, наваленной в коробке, пакет с изделием нужного размера... приказчик, сиделец, заворачивает тебе покупку. У продавцов были рулоны тончайшей бумаги медового цвета, прочной – не порвёшь ни зубами, ни когтями, с особым лёгким запахом, заметным только детям. Мягкие галантерейные покупки просвечивали сквозь бумагу, перетекая в руках, как маленькие подвижные пушные зверьки.

Если покупки всё-таки компенсация, то у некоторых людей она выражается ещё более странно – покупают не себе, но друзьям и родственникам. Тоже наверно призрак прошлого – когда всего мало, хочется поделиться. Я и в детстве почему-то предпочитала делать подарки другим людям, если не считать одного специального вида подарков, который я всегда делала себе – книжки. Под мою щедрость можно конечно подвести самую неприятную психологическую базу, но не стоит – давайте просто радоваться жизни.

К маминому дню рождения я готовилась весь год, копила деньги и складывала их в бисерный кошелёк, вышитый монахинями в прошлом веке. Я присваивала сдачу от походов в Гастроном, моей законной добычей являлись юбилейные рубли. Мы приходили в магазин вместе со старшей сестрой. Там толпа. Старшая сестра говорит: «Танька, провинтись к прилавку». Я в силу маленького роста легко это делала: то ли взрослые не хотели давить ребёнка, то ли я была как раз на уровне ног, где человек у́же всего. Марина следует за мной. Мы рассматриваем красивые шёлковые комбинации – не сравнить с тем, в чём мама обычно ходит. И наконец видим – палевого цвета с коричневыми кружевами. Моя мать заслуживала самых лучших шёлковых рубашек, она была красива, как киноактриса, но как плохо ей приходилось всю жизнь одеваться из-за всеобщей нищеты! Выбросить бы всё её белье, и накупить шёлкового, но «колесо истории вспять не повернуть». «Танька, плати», – величественно говорит сестра, и я развязываю шнурок на кошельке и высыпаю на стеклянный прилавок серебряную мелочь и юбилейные рубли.

В другой раз была куплена янтарная брошка, полупрозрачная, с лёгкими облачками, как небо перед закатом – её потом случайно разбили, и напилили из осколков пуговиц. Пуговицы пригодились, они тогда были в почёте, а теперь разве найдешь одежду, к которой идут янтарные пуговицы, и вообще где на нас найдёшь пуговицы? У меня есть только одна, на брюках. Я любила рыться в бабушкиной коробке с пуговицами, подбирать их к друг другу; особенно любила тёмный перламутр старинных пуговиц, с неоново-розовыми и зелёными переливами, по имени которого назван оттенок «гри-перль», слово, которое я слышала только от бабушки. Из всех драгоценных субстанций только кораллы, перламутр и янтарь живые, и потому тёплые.

Теперь я тоже редко покупаю себе что-либо из предметов роскоши, хотя денег побольше. В голове всё чаще мелькает вопрос – а кому я это всё оставлю? Среди моих наследников нет любителей старины.  «Что за дурость?», – думала я, когда слышала от родственников: «Кому это?», – а теперь вот и сама так рассуждаю. Современные вещи мне уже не нужны. Старые вещи люблю, как память, но память эта с них спадёт после моей смерти, и они станут просто антиквариатом. Не удержать, не закрепить радужные переливы крыльев бабочек. Я так и не знаю, что случилось с теми рюмочками после смерти дяди Коли. Как говаривала моя мать – Tout lasse, tout casse, tout passe (всё приедается, всё бьётся, всё проходит).

Страница 12 из 24 Все страницы