Любовь к лабиринту

Выйдя из базилики, самое время закусить каракатицей, а после распробовать до конца улицы Светлейшей. Вам конечно все твердили – мол, потеряйтесь в Венеции, набродитесь досыта по её лабиринтам, наслаждаясь нежданными находками. Все, но не я: я такой глупости не порекомендую, я не из тех, кто настойчиво советует выбросить карту и отдаться на волю случая, идти туда, не знаю куда, и видеть то, не знаю что. Теряться больше двух раз неинтересно – всё время попадаешь во всё те же закоулки, и никак не удаётся заплутать так, чтобы попасть в новое место. Опутывает дурная бесконечность; хватит, здесь я уже была, пойдём куда-нибудь ещё, – но за углом всё тот же тупичок. Не тупик, строго говоря, – улочка пересекается с каналом, но не изобрели ещё водоступов, позволяющих гулять по воде, не проваливаясь, и приходится возвращаться туда, где ты уже был. Безусловно, если времени много, молекула, ударяясь о стенки лабиринта, всё же отмигрирует далеко от исходной точки, но у туриста время ограничено, да и есть скоро захочется. Поэтому подготовьтесь.

Мне пригодились «Прогулки по Венеции» Джона Фрили, в которых есть карты с маршрутами. Фрили всегда заводит в закоулки и ведёт сложным путём: длинно и долго, но зато освоишь большую территорию. Блуждать по Венеции с Фрили – лазать по проходным дворам. Штука в  том, что Венеция в основном состоит из проходных дворов. В Петербурге человек с тренированным мочевым пузырём пройдёт мимо подворотни, по освещённой и широкой улице; в подворотни тычутся только те, кто, как Достоевский или Раскольников, ищут подходящий камень. В Венеции и приличный человек ныряет во всякие «соттопортяги», и там его ждут премилые сюрпризы в виде кампо и кампьелло, где у нас обычно помойные бачки, а у них колодези 16 века. Кампьелло малы, как петербургские дворы-колодцы, и со всех сторон застроены, и когда в три часа ночи в них раздаётся звонкий юный смех, все жильцы просыпаются и думают: «О моя юность, о моя свежесть!», или что-нибудь другое.

Но дело совсем не в любви венецианцев ко дворам-колодцам. Если в Петербурге проходные дворы кончаются стенкой, приводят в тупики, в  которых теперь обнаружились ухоженные особнячки, и при них очень молодые, крепкие и суровые фигуры, то в Венеции все проходные дворы, которые здесь кличут улицами, неизбежно выводят на свет. Найти в Петербурге пример для сравнения я могу только один, потому что я человек пришлый, родом с Московского проспекта, и шунтов не знаю, кроме как от Желябова к Капелле – в Венеции он считался бы крупной магистралью.

Имея план, размеченный Джоном Фрили, быстро привыкаешь скитаться по прельстительным щелям и устремляться прямо на кирпичную стенку, зная, что в последний момент обнаружится крошечный проход, у которого тем не менее есть официальное название – соттопортего такое-то, – и икона с лампадой для устрашения ассасинов. Во многие кампьелло ты никогда бы и не попал, если бы не Джон Фрили – так надёжно скрыты они от постороннего глаза. Как наверно проклинают Джона Фрили жители кампиелло Бернардо в Дорсодуро, куда всё лезут и лезут напористые посетители вроде меня поглазеть на колодец с редкостным сидячим львом – с остальных «верро ди подзо» такие барельефы были сбиты австрийцами, как члены с античных статуй, напугавшие первых «воцерковлённых» христиан, или как двуглавые орлы с вывесок после февральской революции.

К сожалению, Фрили – педант, он тебе назовёт каждый дом по имени, но ничего о нём не расскажет. Поэтому помогал мне и резиновый человечек, сложенный из шин. В отличие от Джона Фрили, который озабочен только поступательным движением, месьё Мишлен, таксидермист, систематик, коллекционер, разобравший всех бабочек по булавкам, знает всё, что нужно знать о Венеции, а по его мнению, знать нужно много.

Фрили купить было просто, он выставлен в любом респектабельном книжном, а вот с Мишленом пришлось повозиться. Покупать английский перевод французского путеводителя казалось мне моральной распущенностью, поступком, недостойным строителя коммунизма, а достать новенькое издание на французском в Америке трудно. Поэтому я купила подержанную книжку. К моему негодованию из неё посыпалась жизнь предыдущего владельца – посадочный талон на бельгийскую авиалинию, билеты в музеи – те самые, в которые собиралась и я. На концерты мой предшественник не ходил, но зато отслюнил за какие-то книжки целых 250 евро (интеллигент!). Останавливался он в отеле Монако, о чём свидетельствовала выпавшая после сильной встряски бумага с монограммой.  Фотографий родственников и локона возлюбленной мне найти не удалось, но зато меж страниц с описанием Торчелло обнаружились засушенные листы моего любимого дерева гинкго. Трудно примириться с тем, что твою книжку уже до этого кто-то крепко использовал, (лучше не знать о предыдущих любовницах), но постепенно обвыкаешь, притираешься к побитому жизнью спутнику, и даже начинаешь считать своей дарственную надпись: «Тёте Тельме с любовью». Чем я не тётя Тельма?

Я-то пользуюсь путеводителями, но не все такие салаги. Гёте предпочитает ходить по Венеции по компасу, ни у кого ничего не спрашивая. Гёте считает себя Америго Веспуччи, а может быть и Конрадом Лоренцом Венецианской республики: «Я доходил до самых границ обитания и изучал образ жизни, мораль и манеры обитателей. Они различны в каждом районе». В его прозе бьётся жилка естествоиспытателя – это ли не само совершенство?  Трогательная серьёзность Гёте, его интерес к практическим деталям, вызывают у меня умиление и нежность. В его жизни в который раз повторилась известная история, когда физик, или инженер, или военный, или врач вдруг занялся литературой, и оказалось, что он одарён словом.

По давней памяти я ожидала найти в Гёте помпезного старика, волочившегося за молоденькими девочками и сочинившего полоумную поэму «Фауст-2», в которой не разберёшься и с поллитрой. Но вот он приезжает в Венецию, внезапно, всё побросав, не дождавшись отставки у своего покровителя герцога Веймарского, не в силах дольше откладывать свидание с Италией, и оказывается, что ему только тридцать семь, он симпатичен, неуверен в себе, и притом шутит очень мило. Ах, кто из мужчин приятнее молодого Гёте? Разве что диктор «Эха Москвы» Сергей Бунтман.

Город, по словам Гёте, «пересечён везде каналами, но соединяется мостами. Невозможно вообразить себе его тесноту, пока в нем сам не побываешь. Как правило, ширину улицы можно измерить распростёртыми руками, а в самых узких оцарапаешь локти, если их расставишь. Много маленьких домиков торчит прямо из воды, но там и тут есть мощеные тропки, по которым приятно прогуляться среди воды, церквей и дворцов. На всех мостах ступеньки, так что гондолы и баржи могут свободно проходить под их арками».

Узки, узки эти улицы времён средневековья: место экономили. Так щелясты, что на Мерсерии Орлоджио, идущей от часовой башни Пьяццы Сан-Марко, верхом разрешается ездить только до открытия магазинов. А уж когда магазины открылись, спешивайся и привязывай конягу к вязу на Кампо Сан-Сальвадор. Вот бы и у нас так – построили бы гаражи вдоль Обводного, спешивайся и езжай в центр на общественном автобусе!

Путешественники испокон веков отмечали, что в этих щелях попахивает. Любопытные олфакторные реминисценции находим у Перцова: «Сворачиваешь с Пьяццы куда-нибудь в первую встречную щель бокового переулка. Блуждаешь в лабиринте узких коридоров, переплетающихся, как венецианские каналы, среди высоких стен домов. Отвратительный воздух, спёртый и пропитанный всеми испарениями нечистоплотного южного города, стоит в этих трущобах». Гёте «был потрясён грязью улиц. Во время прогулки я стал придумывать санитарные правила и составлять предварительный план для воображаемого полицейского инспектора, который серьёзно заинтересован в проблеме». Надо сказать, что венецианцы и сами старались улучшить санитарную обстановку в городе. Например, Перцов обнаружил вдоль всего подъёма на Кампаниллу ниши-писсуары (это была ещё та, старая Кампанилла, которая без лифта).

Поэтому вы непременно спросите меня – а как у них там сейчас обстоит дело с улицами и каналами? На улицах я не заметила особой грязи – при таком количестве туристов могло быть гораздо грязнее. Из каналов ничем не пахло, кроме благородной пресной воды. (Надо знать, когда приезжать: в октябре бактерии уже образовали споры и мирно улеглись на дно). Наоборот, от воды светло-зелёного отлива, от белых кружев пены, от красных кистей водорослей веет такой свежестью, что хочется вопреки здравому смыслу и гражданскому уложению нырнуть в манящие струи лагуны. Байрон так и делал. Выйдет из гостей и нырк в воду. У него такой вспыльчивый характер, что я боялась ему что-либо говорить, но меня эти заплывы беспокоили. Хорошо, что он плавал во времена, когда люди ещё не изобрели моторки, и не успели отравить воду в лагуне удобрениями.

Чиста ли на самом деле вода в венецианских каналах, не знаю. Грязная, говорят... Говорят, что венецианцы бодро выкидывают из окна всё, что угодно. Приходится каналы периодически осушать и выгребать из них детские кроватки. Я сама не видала никаких акций вандализма супротив венецианских каналов, вот разве что женщина, выйдя на балкон, вытряхнула мусор из совка прямо в воду. Почему в канал, а не в помойное ведро, убей меня Бог, не понимаю. Наверно она была потомственная венецианка, и рука у неё не подымалась вынести мусор на помойку.

В оправдание венецианцам скажу, что любой канал просто манит что-нибудь туда выкинуть красивым жестом, ну хоть окурок. Зимой я видела множество пивных бутылок, вмерзшее в лед Фонтанки. А португальцы, так те просто писают в каналы Венеции на глазах у изумлённого мэра. Но и не канал даже, просто улица, и та является психологическим магнитом по части мусора. Всех по этой части переплюнули австралийцы; у них есть городок для оседлых аборигенов, вокруг которого скопились напластования пивных банок, – это вам не наслоения берёзовых мостовых в Новгороде, а настоящий культурный слой.

Никаких перил у каналов нет. Все, кто не научился смотреть под ноги, давно уже утонули. Я сама была много раз близка к гибели. Множество мостов пересекает каналы под разными углами; остановишься на одном, и видишь ещё два других. По одному бежит некто с виолой да гамба (судя по футляру), а на ступеньках другого мужик с прилипшей к губе папиросой сердито берёт на плечо стальной чемодан. Некоторые мосты частные, упираются в парадную. Один, у самого Большого канала, был на ремонте, его перегораживал заборчик с вывеской «проводятся городские работы», обшивка с него была содрана, обнажены продольные узкие балки, и я забеспокоилась о жильцах – ведь им наверно приходится, вооружившись альпинистской снастью, пробираться домой по перилам.

В Венеции концы небольшие, и если точно знать, зачем, куда и как идёшь, можно дойти быстро. Но вот если пошёл без цели – никак не удаётся оторваться от исходной точки. Идёшь трудно и медленно, прилипаешь к каждому углу, разглядываешь каждую деталь, потому что их много, но нужно их выискивать.

Венецианцам, как я уже часто говорила, нравилось  привозить из поездок сувениры. Современный житель Петербурга выставляет в буфете рога и кружки с горным козлом, купленные в Кисловодске, а венецианцы украшали фасады; старательно, с любовью налепляли на наружные стены всё лучшее, что было подобрано в разных странах.

Украшения эти виднеются в самых неожиданных местах. Популярны «патеры» – круглые диски с разнообразными узорами, которые пришиты к фасадам, как пуговки. То тут, то там вделаны в стену белое лицо-маскарон, обломок византийского фриза, или колонна в нише между этажами, одна-одинёшенька, ни портика при ней, ни арки; нашли её где-то, принесли, поставили на полочку фасада-буфета. А здесь вот встроен в стену небольшой барельеф, на котором колонна со львом Сан-Марко, парусник, а на переднем плане укрупнённо два сидящих голубка. На углу другого дома виднеется статуя каменного мавра, которому, как Тихо Браге, приделан железный нос вместо отбитого.

Венецианцы любят фигурные дверные ручки. Вот волк, опутанный змеями, как Лаокоон, вот до блеска отполированный Данте. Многие из средневековых ручек уже давно в музеях мира. А современные, не менее изощрённые ручки, можно купить в обычном магазине. Любят венецианцы и ажурные металлические решётки перед стеклянной дверью в сад или просто дверью первого этажа. Большинство из них явно новые: рисунок, который могут придумать только в 20 веке, но красивый и сложный, не какой-нибудь там частокол прямых прутьев, а сплетение ветвей, или кольчуга из крупных тонких колец.

Ходишь и интересуешься – а в этом буфете что выставлено? Я долго разглядывала один из палаццо, принадлежавших семейству Грасси, не парадный и знаменитый, на Большом канале, а другой, на боковой улице. Нашла на фасаде много хорошего: остатки росписи, патеры, рельефы, пристроенные вразнобой кирпичные и мраморные колонны. На подоконниках окон, закрытых навечно ставнями, снаружи стайками и семьями выставлены красивые глиняные вазы – они уж точно добавлены совсем недавно. По моему сужденью способствуют немало к украшенью палаццо и жильцы, которые, по-утреннему неглиже, сидят и курят на подоконниках. Прямо фильм какой-то неореалистический.

Современному человеку с небольшими средствами доступны другие способы украшения жизни. Почти к каждому окну приторочена полка с проволочной сеткой, на которой стоят горшки с цветами; в основном герани, неприхотливые и красивые; а у кого-то и лаванда. Поразительной величины достигают саговники, растущие в крошечных горшках. Аскеты балуются суккулентами;  у одного мужика растут кактусы, и хорошие такие, килограммов по восемь. Но мне больше нравятся ползучие растения, которые выбрасывают с подоконника розетки листьев на длинных шнурах. Похолодало, и страстные цветолюбы нахлобучили на особо нежных любимцев полиэтиленовые пакеты.

В некоторых условиях живые цветы не вырастают, например, если окно выходит на улицу шириной метр двадцать, и тогда в ход идут искусственные. Большей частью они красивы, особенно искусственные герани, которые трудно отличить от настоящих, тем более в полутьме. Но некий эстет, – ох, не дожей он потомок, – утыкал подоконник страшенными пластиковыми ромашками. Хорошо, что дело происходит в боковой щели, а не на порядочной улице.

У счастливчиков есть террасы для цветов. Балконов мало, в основном «алтаны», деревянные платформы, которые венецианцы со времён средневековья, не стесняясь, лепят на крыши палаццо, как голубятни. Видела я висячие сады: терраса с кадками пальм, горшками папоротников, деревянными креслами и столиком, а под ней, на первом этаже, где всё равно жить нельзя из-за сырости, какое-то помещение с окошечком, затянутым проволокой. А у некоторых есть настоящий садик за глухой стеной, но со стеклянной дверью, сквозь которую видно ухоженное нарядное патио; на стене вокруг садика вазы, или даже статуи, прикрывающиеся от дождя маленькими зелёными балдахинами из бронзы или жести. Но есть и патио-свалки со старыми игрушками, колясками, отслужившими раковинами и примусами.

Помимо законных украшений у венецианских зданий есть всякие чудинки – например трубы, которые заканчиваются большими воронками, для улавливания шального уголька. Двери первых этажей закрыты снизу стальными досками на случай «аква альта». Камины с трубами, которые выпирают из стены, как жилы на руке атлета, устроены на уровне второго этажа, потому что на первом раньше никто не жил, и камин там был не нужен. Или вот водосточные трубы – спускается с крыши честь по чести, а потом вдруг юрк в стену; наверно там резервуар для сбора дождевой воды.

Чтобы поддержать репутацию итальянского города, венецианцы часто вывешивают бельё из окон. Его сушат на специальных тросах, которые можно вращать и подтягивать просохшее бельё к окошку. Как они умудряются протягивать эти тросы от дома к дому над улицами и особенно над каналами, не могу себе представить – забрасывают проволоку на гайке? Простыни у них старенькие, на полотенца грустно смотреть, а футболки я бы стирать поленилась – я никогда не стираю вещи, которые собираюсь выбрасывать. Но от стираного белья веет нежным летучим запахом благородного итальянского порошка, запахом уюта, заботы, налаженного дома, обманчиво обещая вместо вульгарных портянок шарлаховый роброн с валенсианскими кружевами. Любят венецианцы вешать за окно и полиэтиленовые пакетики с овощами, чтобы не заплесневели в холодильнике.

Живут окно в окно. Занавесок нету, потому что понимают интерес туристов к итальянскому быту. Заглядываю в окна не из пошлого любопытства, а в надежде на рококо. Тщетно. Куда ни сунешь нос, везде видны маленькие комнатки и бедная обстановка, в кухне шкафчики из дешёвого пластика, всё не похоже не только на стиль рококо, но и на западные фильмы. Иные чудаки не хотят, чтобы я интересовалась их жизнью и закрывают окна ставнями даже в дневное время. Я бы на их месте купила хороший тюль, если он ещё продаётся в нынешних магазинах, или что-нибудь другое, подходящее для занавесок, но наверно средства не позволяют. Может быть за ставнями прячутся достойные интерьеры. Однажды вечером высветили для меня в одной из квартир письменный стол прошлых времён, потолок из тёмных старых балок, стену, покрытую терракотовой мастикой, на которой прижилась абстрактная картина в тон...

Венеция это симфония цвета, и так приятно вдумчиво выслушивать каждую отдельную ноту. Здания оштукатурены и покрашены в какой-нибудь сочный цвет: красный, как жигули «коррида», густо-зелёный, или наваристой охры. Большие куски этой штукатурки уже давно отвалились и рухнули в проезжую гондолу, а в прореху высунулся кирпич, кирпич преумилительный, разной формы и толщины в одной и той же кладке. Если приглядеться, то видно, что кирпичины ручной работы, плохо перемешанной глины, со включениями другого цвета. Да и сама кладка выглядит так, как будто сложили её не сразу, а порциями, разные люди, из кирпичей, которые насобирали на развалинах разных зданий. На сохранившейся штукатурке пролегли, как следы небрежной кисти модного художника, потёки тёмных переливов.

Цветовыми пятнами выделяются на фоне стены обязательные в Венеции ставни. Их оформляют вот как: красим в вишнёвый цвет и ждём, когда краска сильно облупится. Поверх полинявшей шкуры выкрасим в зелёный, и ни за что потом не будем перекрашивать, дадим облупиться уже от пуза. Получается где зелено, где вишнёво, а где и вообще голое дерево. Красота!

Некоторые здания украшены, как рождественская ёлка – чем? всем! – некоторые наложили на себя только лёгкий архитектурный грим, как старая дама из хорошего общества, некоторые здания никак не украшены, и со своими почти квадратными окнами напоминают флигели внутренних дворов старого Петербурга. Фасады все сплошь попорчены временем и сыростью, даже у самых приличных (к примеру, здание принадлежит университету, муниципалитету) штукатурка местами обвалилась, и показалась кладка из старинных мелких кирпичиков. Удивляешься тому, как много зданий, про которые, увидь мы их свеженькими, мы бы сказали «коробки», «хрущёвки»: низкие потолочки, маленькие квадратные оконца. Но сейчас, когда штукатурка облупилась, и краска на ставнях облезла, и пошли по фасаду трещины, скреплённые металлическими скобками, они стали необыкновенными. Только не примите мои слова как руководство к действию, и не спешите расковыривать бетонные стенки наших новостроек – вряд ли их это облагородит.

Во всех домах, кроме некоторых палаццо на Большом канале, заметна асимметрия и неправильность. Да и в упорядоченных Возрождением палаццо вроде Ка Корнер могут найтись комнаты странной формы – трапеции, или перекошенные параллелограммы, с тупыми и острыми углами, – потому что дома приспосабливали под земельные участки, которые редко бывали квадратными. Даже фасады зачастую ударяют в нос геометрической неправильностью. Архитектору, верно, сказали: «Сделай, братец, эдак красиво, но удобно – если нужно окно, так пусть и будет окно, и если хотим, чтобы тут потолки пониже, а там повыше, то не важно, что фризы выйдут не в линию». Балкончики на зданиях разбросаны асимметрично, и окна на разной высоте, хотя вроде бы этаж один и тот же. Если окна эти бывали в прошлом готическими, то сейчас уже стекольщику не до всяких глупостей, и стрельчатые завершия закладывают кирпичом.

Дополнительную живость венецианским домам придают пристройки. Кажется, что дома эти всё время перестраивались и перекраивались. Когда постройка вчерне была завершена, на втором этаже пробили стенку и приделали кухне чуланчик. Этажом выше верандочка наползает аки тать на соседнее здание, такая кустарная с виду, будто её  слепил, как умел, из ворованных материалов сантехник дядя Вася. Ещё какая-нибудь комнатёнка или из крыши торчит, или выпирает сбоку, из ребра данного Адама. Что можно разместить в таком курятничке? Ну разве что стул. Но смотришь – а в окне курятника витраж. Самые настойчивые строители перекрывают комнаткой улицу, и та превращается в соттопортего.

Хочется и самой поучаствовать в этом фестивале, снять комнатку и достроить по своему вкусу – выпятить флюсом кухонку, присобачить веранду, на которую подымаются по лесенке из прихожей, но сейчас уже, каким бы вороньим гнездом не выглядел домишко, ничего к нему нельзя пристроить. У-у, с этим строго! Венецианцы, в отличие от петербуржцев, серьезно относятся к тому, что их город на учёте у ЮНЕСКО. Строительство ведётся только по специальному разрешению, и гласно; на доме вывешивается объявление: «Венецианская коммуна устанавливает туалет. Владелец туалета, синьора Марина Тревизан, проживает в доме № 3264 района Сан-Поло». Чтобы знали, кому морду набить за осквернение средневекового здания современным ватерклозетом. Поэтому в Венеции, в отличие от Петербурга, нет новоделов. Многие палаццо скособочило, но их не разрушают. Подхожу к одному дому у Каса Гольдони – чистенький такой, свежеотремонтированный, и объявление висит, что мол, прекрасные квартиры и надёжные вложения. Пригляделась я к новым рамам из хорошего дерева и вижу, что стёкла в них под углом. Это значит, что дом накренился, но при ремонте полы в нём и стёкла выпрямили параллельно земле, чтобы жильцов психологически не перекашивало.

Большинство палаццо теперь поделены квартир эдак на 12-16. Говорят, что в Венеции жилищный кризис, но вместе с тем и много заколоченных палаццо. В Петербурге тоже попадаются пустые палаццо, фасады которых завешены полотнищами с рекламой – нынешний владелец ждёт, когда у палаццо подкосятся ноги, и он рухнет. Тогда можно будет выстроить на его месте что-нибудь красивое и удобное. Смотришь на такой приговорённый петербургский палаццо и понимаешь, что квартиры из него нарезать как-то стыдно, поэтому может и лучше его сразу пристрелить? А в Венеции, – вот что интересно, – поделить палаццо на квартиры не стыдно, потому что многие из них, особенно те, что не на Большом канале, а в глубине, не скованы классическим стилем. Цены на квартиры высокие – за трёхкомнатную просят 430 тысяч евро, – так что вроде бы выгодно отремонтировать и перекроить. И тем не менее заколочены. Может быть на ремонт по всем правилам разрешение не получено. Или просто денег нет привести здание в порядок.

Главное украшение улиц и площадей – это дома и старые колодцы, потому что памятников и скульптур  в Венеции мало. Некоторые я уже упоминала – памятники Виктору-Эммануэлю и дону Коллеоне... Теперь в пару к старому мужику с яйцами можно найти молоденького мраморного мальчика, который стоит на стрелке Пунта Догана в устье Большого канала и держит за ногу лягушку. Мальчик совершенно голый и изображён очень натурально, поэтому его охраняет карабиньер, который при приближении туристов кричит: «Нет, нет!». Карабиньер держится очень близко к мальчику, почти обнимает его, и фотографировать мальчика можно только в паре с карабиньером, как будто мальчик под арестом. Глупо как-то делать памятники, к которым нужно потом приставлять охрану. Интересно, как карабиньер описывает свои занятия любимой девушке? «Я слежу, чтобы мальчика не хватали за лягушку»? Впрочем, если пост круглосуточный, у карабиньера нет возлюбленной. Что же происходит, когда спускается ночной туман? Может быть карабиньер уходит, а усталый мальчик садится и даёт отдохнуть обалдевшей лягушке, а может быть они вместе с бессменным карабиньером тайком прихлёбывают спиртное из фляжки, чтобы согреться.

Венецианцы не только украшают площади и улицы монументами, но и портят их, выставляя что-нибудь неприятное. Про кривоногие столы-скамейки я уже говорила. Достали меня и длинные ширмы для афиш и объявлений («Голосуйте за Лука Джордано!»), страшные-престрашные, назло фотографам.

Гуляя по Венеции, невозможно не заходить в церкви; так и манят их раскрытые двери. Иногда в них совсем пустынно. В церквях поизвестнее поджидает будочка с билетёршей. Большинство церквей принадлежит к эпохе барокко – они были или построены, или перестроены в 17 веке. Барокко этих церквей бывает спокойное, как в Салюте, Сан-Стае и Джезуати, или бешеное (Джезуити, Сан Мойзе, Сан-Зулиан). Вот спокойное барокко Джезуати – плафон Тьеполо, белые стены с барельефами, строгие, прямые колонны с классическими капителями, в главном алтаре сень из розового мрамора и ковчег, облицованный ляпис-лазурью. Вот бешеное барокко Джезуити – стены расписаны по штукатурке голубым узором так, что кажется, будто это инкрустация серым мрамором по белому, в алтаре колонны, закрученные спиралью, как толстые леденцы,  на потолке изящная лепка и плафоны Фонтебассо.

Мои мнения часто расходятся с мнениями экспертов. Ребята, я чувствую, что вы не любите игрушек, а я люблю. По поводу фасада Сан-Зулиана Рёскин заявил, что это чистейшей гадости чистейший образец; Джон Фрили подтвердил, что у него нет поклонников, но они ошибаются – я довольна, ведь на нём есть даже верблюды. В Сан-Зулиане потрясающий резной потолок с плафонами; его стены и даже колонны затянуты красным бархатом с золотым узором. В боковой часовне алтарь резного мрамора со скульптурами из терракоты, выкрашенными под бронзу. В Сан-Мойзе в алтаре гора камней, у подножия её какая-то парочка играет в домино (или я ошибаюсь?), на вершине стоит Моисей со скрижалями, а над ним Бог и ангелы дуют в трубы. Над боковым входом тоже нависла красивая многофигурная композиция. В боковых алтарях картины обрамлены колоннами из пёстрого мрамора и фигурными барочными арками. Внешний вид церкви Санта Мария деи Джильи был оплёван Рёскиным за атеизм (хорошо, что Рёскин был не поп, и жил не в России 21 века, а то бы фасаду не поздоровилось), но я считаю, что фасад просто отличный, он может служить иллюстрацией к «Трём мушкетёрам». Тут можно найти и д’Артаньяна, и Портоса, и Арамиса, а под ними фриз из планов шести венецианских крепостей, в которых служили члены семейства Барбариго, на средства которых церковь приобрела свой нынешний облик. Я от восхищения не заметила, как съела за один присест полкило клубники.

В общем, вы любите цветной мрамор, разноцветные каменные мозаики, крупные выразительные фигуры, фризы из резного камня, плафоны в красивых золочёных рамах? Если любите, бегите в Санта Мария деи Джильи, Джезуити, Сан Мойзе, Сан-Зулиан, и пусть вас тянут к себе, как магнит, имена Жюста Лакура и Никола Морлейтера. Если же вы ощущаете себя человеком с не пошлым вкусом и стесняетесь колонн, затянутых рытым бархатом, и излишнего маньеризма в позах скульптур, ступайте в церкви спокойного барокко и заказывайте себе Пьетро, Туллио и Антонио Ломбардо (сразу в одном наборе). Это мировые скульпторы; нам с вами таких барельефов не сварганить даже пилкой для ногтей из куска масла. Ещё вам понравится Санта Мария ди Мираколи; в ней стены облицованы пластинами цветного мрамора; к алтарной части ведёт широченная лестница со скульптурами Ломбардо; высоко над головой маячит потолок, подделённый на квадраты широкими балками с потемневшей позолотой; в каждом квадрате поясной портрет какого-нибудь святого. Строго, пропорционально, красиво, как светлое гладкое платье без единого узора, а на нём тяжёлое сложное ожерелье.

Гуляешь, гуляешь, проголодаешься и обрадуешься, что есть повод зайти в кафе. Там можно посидеть, отдохнуть, записать свои соображения и насладиться ощущением хорошей и удобной жизни. Пристроишься на террасе у перголы с розами, в ожидании любимого рыбного супа, растрогаешься и думаешь – надо порадоваться мелочам: воробью рядом с тарелкой, итальянцам на нижней террасе, пересидевшим и перебравшим по поводу какого-то радостного события, – пора научиться ценить чудесную машину тела, докатившую тебя до Италии: глаза, ноги, руки, не забыть желудок и остальные субпродукты, – воздать хвалу сторицей Создателю и эволюции... А меж тем хозяин, упитанный и достойный, несёт тебе бесплатную рюмку граппы.

Или не пергола, а низенькая комнатка на втором этаже, выходящая окнами на Большой канал. Грустный и томный официант приносит тебе на подносе кофе и круассан с ветчиной, и два птифура, и стаканчик вермутной жидкости, которую он называет ликёром. Два мальчика-итальянца за соседним столиком пьют пиво в унисон с моим вермутом, а официант намекает, что чаевые в счёт не включены.

Или пиццерия, в которой висят плакаты с ковбоями и рекламой американского пива и мыла;  для венецианцев – поэзия, для меня – проза. И вот уже толстенная молоденькая марокканка подаёт невкусную свиную котлету.

Я не могу вам порекомендовать какого-нибудь определённого блюда. Одно скажу – бегите квашеных сардин. Это местный деликатес.  Некоторые люди любят экзотику: кто-то просит в кассе «Выбейте мне мозги», кто-то предпочитает куриную гузку. И наверно есть люди, которые любят венецианские квашеные сардины, но это не мы. Блюдо это существует для того, чтобы его попробовали один раз. Я даже не знаю, с какой нашей рыбой их сравнить. Подают их с маринованым луком, изюмом и кукурузной кашей, – требуйте каши, если вам её не положили, каша смягчит удар этого блюда по желудку. Своего вкуса сардины не имеют – это голый уксус, от которого едока прошибает слеза удивления. Маринуют их непотрошёными, потому что после рюмки уксуса уже всё равно.

Преимущество маршрутов Джона Фрили в том, что избегаешь толпы. Рядом кипит жизнь, её видно в щель между домами, а ты идёшь по пустынной улице, где быт настолько беден событиями, что к тебе подходят знакомиться скучающие персидские коты. Сойдёшь с маршрута, и опять попал в поток пешеходов. Хум хау. Я городской житель и люблю толпу на улице, особенно, когда я бесцельно бреду, ну, скажем, по Невскому, любуясь красотой домов. Вокруг меня все друзья, все товарищи, представители моего биологического вида, и это приятно. Но толпа в музее, в магазине, в исполкоме и поликлинике, словом везде, где у тебя есть какая-то цель, утомляет. Переизбыток людей подспудно наводит стресс на надпочечники.

Но напрасно я злюсь на себе подобных; я не права: я здесь из-за того, что они здесь. Я могу путешествовать не потому, что я лично как-то преуспела, а потому что появились деньги у того социального слоя, к которому я принадлежу,  так же, как в Америке я ем колбасу, поскольку она всем доступна, и не ела её в России, поскольку для нас она не предусматривалась. Я принадлежу к малоимущим наёмным работникам, которым в девятнадцатом веке путешествия были не по карману. А в 20 веке наш слой разжился деньгами и стал перемещаться. Так что все мы тут, и вот тут, и ещё вон там. И исчезнем, провалимся в преисподнюю мы все тоже вместе.

В такой толпе можно понаблюдать за людьми. Гёте не боялся анонимности наблюдателя, он её даже искал. Ему не приходило в голову стесняться того, что он посторонний и не знает языка, он не смущался ролью посетителя в зоопарке и спокойно добывал интересную ему информацию. Вот и я наблюдаю. Ух, как вас тут много, и как хаотично вы двигаетесь, как быстро меняете направление! Не правда ли замечательно, что мы уворачиваемся от столкновений, никогда друг о друга не стукаемся, разве что нарочно, и вовсе ведь об этом не думаем – вот как прекрасно работают инстинкты. Все идут по улицам, подчиняясь закону Бернулли – то медленно, то ускоряясь. Улица превращает поток людей в процессию, не даёт растекаться в стороны. У нас на Невском эта процессия  идёт быстро, плотно сомкнув ряды, так что когда мужик бросает окурок, он непременно попадает в ноги соседней тётке; на лицах у всех суровость – не только потому, что настроение поганое, но и в стремлении оборонить себя от глупых приставаний. А в Венеции процессия настроена дружелюбно, движется не торопясь, несколько беспорядочно. Ничто не ускользнет от внимания стоглазой толпы: Венеция останется в коллективной памяти человечества до мельчайшей её детали, до бочки с мусором, до щербины на мостовой. Это удобно. Толпа доброжелательна и хочет услужить, предупредить, что у тебя вся спина белая, подать упавшую перчатку. Я точно бы потеряла окуляр, выворачивавшийся из глазницы бинокля, как младенец из пелёнки, если бы его не подбирала и не подавала мне снова и снова, с неистощимым терпением, идущая за мной орава незнакомых людей.

Гёте отмечал особую весёлость итальянцев. «Днём площади, каналы, гондолы и палаццо полны жизни, когда продавец и покупатель, нищий и лодочник, домашняя хозяйка и адвокат предлагают что-нибудь на продажу, поют, играют в азартные игры, кричат и бранятся. Как раз, когда я это пишу, у меня под окнами настоящий бедлам, хотя уже за полночь. Я слышу троих рассказчиков историй на площади и на набережной, двух адвокатов, двух священников и труппу комических актёров. У всех у них есть общее, не только потому, что они все – уроженцы страны, где живут на людях всё время, и все – страстные болтуны, но и потому, что они друг другу подражают и разделяют общий язык жестов, который сопровождает то, что они говорят и чувствуют.»

Но сейчас всё по-другому. Современного человека не отпускает внутренняя сдержанность. Ни жеста, ни крика, ни брани, есть лишь неизбежный ровный гомон большой толпы. Толпа 18 века жила на улицах Венеции, толпа 21 века просто по ним идёт, торопясь вернуться в свою жизнь, которая случается где-то там, но не на городской площади. Да и вообще все заняты делом, путешествием, фотографированием. Вот только рисовальщиков мало. Один лишь раз я заметила молодёжь с блокнотами, но если они скопились кучкой, то наверно класс какой-нибудь вывели на натуру. Куда провалилась Венеция живописцев? Какие только художники не писали с неё портреты в 19 веке, а теперь похоже никому не интересно. Кончилось время акварелей, да и время для акварелей; все перешли на цифровую фотографию камерой типа «наведи и пуляй!»

Итальянцы тут есть, и много, но кто они – венецианцы или туристы? У меня возникает злобная догадка – все вы тунеядцы приезжие! Во времена Гёте на улицах Венеции пели, плясали и орали преимущественно венецианцы, а теперь путешествие в Венецию напоминает сафари, где туристов гораздо больше, чем львов и жирафов. Может быть венецианские львы и жирафы даже и не лезут на Пиаццу Сан-Марко, отдав её на откуп туристам. В жилах Венеции теперь течёт искусственная кровь, венецианцы от нас попрятались в торговых точках, все превратились в официантов и продавцов. Вот немцы, французы... Много русских: незамысловатые тётки, на которых, как на мне, написано, что мы из Житомира, или странные мужики, сбившиеся в стаю и быстро, как волки, скользящие меж прохожими. Есть и криптические русские, которые выглядят, как нормальные люди и выдают себя только редкой русской фразой.

Но должны же здесь быть хоть какие-нибудь местные жители, и должна же у них быть какая-то личная жизнь? Может быть, опознавать по сумкам на колёсах?  Сумки с продуктами непременно должны принадлежать местным жителям: вот вы, приехав в Венецию, пойдёте на базар за тортеллини? Или выявлять по собачкам? Вокруг множество портативных собачек; то и дело раздаётся страшное, отчаянное рычание, будто защищают самое дорогое, например, Родину. Маленькие собачки, как маленькие женщины, вызывают к себе особую умилительную любовь. Вот женщина бережно надевает пёсику голубые штанишки, поставив его на стол. Пёсик терпеливо стоит на задних лапах, положив передние на плечи хозяйке.  А вот идут старичок и старушка и ведут за собой маленькую рыжую собачку. «Лючия?» – говорит старушка любовно, – «Лючия станка (устала)». Старичок наверно тоже устал, но его в расчёт не принимают – он взрослый. Или дети? Дети-то, особенно с ранцами, должны быть местные. У них взрослые, осмысленные лица, точь-в-точь, как у нас когда-то; мы были серьёзны, и с нами было о чём поговорить. В Средние века эти старшеклассники, красивые, длинноногие, были бы уже членами общества Скальци, устраивали балы и турниры. Нет, я не ошибаюсь по поводу их взрослости; для сравнения мне тут же выводят из-за угла ватагу американских школьников, и как сильно они отличаются от своих итальянских сверстников: толсты, как младенцы, шумливы, несмышлёны, невоспитаны и веселы.

А остальные – кто их знает. Вдруг я вижу двоих, от которых становится тревожно. Шестое чувство диктует мне, что к этим бритоголовым, в кожаных куртках, лучше не приближаться. Не поймёшь что, но ощущение, как будто видишь профессиональную сторожевую собаку или бандита. И тут я замечаю у них фотоаппараты и карты – слава Богу, они туристы. Не знаю, кто они на самом деле – может быть только косят под уголовников, поддавшись пряной прелести приблатнённости, или действительно бандиты, но трогательные, из тех, кто ломает кости, чтобы скопить на поездку в Венецию. «Как ты думаешь, Серёга», – спрашивает один: «Это настоящий город или город-призрак?» А Серёга отвечает веско и солидно: «Город-призрак». И Серёга прав, хотя может быть и не в том смысле, который он имеет в виду. В Венеции время обладает тем же свойством, что и в «Земляничной поляне» Бергмана – оно останавливается, буксует на месте, или пропадает совсем. Ждёшь чудес и странностей, ждёшь конца сновидения, и видится, что лагуна потоками выступила из люков, заливает мостовую, и вот уже я бултыхаюсь в зелёной прозрачной воде, и стремительно уходит на глубину золотая Фортуна с башенки Доганы.

Страница 9 из 24 Все страницы