ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Мир дожей

По преданию, Венеция возникла на обломках Римской империи: если бы Римская империя не поломалась, не развелось бы хулиганов, и местные жители не стали бы прятаться от Аттилы в заболоченной лагуне. Эта интересная легенда слегка подмочена данными археологии о том, что ещё до гуннова нашествия на болотах существовало римское поселение. Но и беженцы потом добавились, строили себе домишки на сваях и ловили кильку с крыльца. Постепенно все деревеньки объединились, обстроились, там засыпали, тут углубили, научились ездить в гости на лодках, завели себе правителя, и получилась Венецианская республика. История Венеции, полная удивительных и драматических событий, насчитывает восемь столетий, и сейчас самое время о них рассказать, но ужасно лень. История бывает нескольких сортов – интересная, малоинтересная и совсем не интересная. Хотя это самая правильная классификация, но, чтобы нас не упрекали в стремлении навязать общественности наши пошлые вкусы, предложим менее субъективное деление, – например, на общеупотребительную и политическую. Общеупотребительная история – это та история, которой учили в дореволюционных школах, и которая теперь с позором отступила на страницы исторических романов: она состоит из анекдотов и биографий великих людей. Поворот 17 года от общеупотребительной истории личностей к неинтересной (политической) истории народов мне кажется скучным и неприятным. Вальтер Скотт и Дюма меня понимают. Они тоже любят колоритные байки, а бодягу опускают.

Как приличествует коллекционерам, – в данном случае собирателям занятных фактов, – я пристрастна. У меня есть любимчики и среди исторических персонажей, и среди эпох, и среди стран. Меня прежде всего привлекает история Европы, Древней Руси и России, в меньшей степени Египет, Вавилон, Ассирия, Греция, Римская республика. А вот Римская империя и истоки христианства и ислама почему-то совсем не интересны. История Африки? Кто-то ею увлекается, был там великий Бенин, была Нубия, но мне о них читать жутко скучно и дико невесело. Что там было у майя, инков, ацтеков, должно быть не менее познавательно, чем история Египта, но мне всё это не нравится.

Европоцентризм может быть оправдан тем, что европейцы первыми прибежали к финишу; не будем разбирать, как и почему, а то передерёмся. Какой смысл в чтении истории доколумбовой Америки, если все эти цивилизации  пропали, не оставив никакого следа в современном мире? Но вот мои внутриевропейские предпочтения уже ничем оправдать нельзя: меня привлекает история французских королей, а на венецианских дожей мне наплевать; кто там за кем следовал, кто что построил, кому отрубили голову и засунули ему же между ног, я не хочу запоминать. Какое безобразие! Венеция сыграла такую серьёзную роль в обеспечении Европы стеклом, макаронами и колониальными товарами, и что же? Где хотя бы искра интереса к её истории, хотя бы в одном моём глазу?

Понятно, что если рассказывать о вещах, которые тебе неинтересны, выйдет плохо. Но если уж вы хотите истории Венеции, извольте. Вкратце дело было так. Как только Венеция добилась независимости от Равенны, тогдашней столицы Римской империи, дела пошли отлично. На протяжении шести веков крошечный город-государство с громадным военным потенциалом контролировал огромные территории и держал в страхе всю Европу. Под конец Венеция настолько всем обрыдла, что в 1508 году европейские государства собрались в Комбрэ и заключили против неё союз. Камбрайской лиге удалось-таки окоротить Венецию. Окороченная Венеция постепенно стала угасать, – начиная с 17 века, или даже раньше, если поверить Рёскину. Рёскин считал, что виной всему олигархи, окостенелый тоталитаризм, но мы марксисты и понимаем, что во всём виновата экономика, а не внутреннее устройство и не войны. Венецию, богатевшую на торговле с Востоком, погубил захват Константинополя турками, отрезавший связи с Китаем и Индией, и новая морская торговая дорога, проложенная Васко да Гамой. Как только Васька добрался в обход до Индии, биржа Риальто пала, прямо в Большой канал, и курс венецианского доллара никогда не восстановился. Наступил застой вроде брежневской эпохи. Длился он подольше нашего, пока Наполеон не раздавил разъеденный остеопорозом скелетик царицы Адриатики, и от Светлейшей Республики остались только стены и неприкаянные жители, которые потом полтора столетия перебивались с хлеба на квас.

Но всё-таки просуществовать 800 лет и при этом жить совсем неплохо – замечательное достижение, которое современники списывали на счёт идеальной системы управления. Венецианская республика была, как её официально называют, демократической олигархией. В этой системе присутствовали монархический элемент (дож и его совет, Синьория) и демократический элемент (Сенат и Большой Совет). Состав Большого совета был определён раз и навсегда дожем Пьетро Градениго в 1297 году, когда тот создал класс патрициев, записав в него всех, кто входил в Совет в последние четыре года. А тех, кто не входил в Совет в последние четыре года, Градениго не записал.

Со стороны всё выглядело восхитительно, тем более, что от островного государства исходило золотое сияние. Филипп де Коммин, которому было с чем сравнивать, не поскупился на похвалы Серениссиме: «Это самый великолепный город, какой я только видел, там самый большой почет оказывают послам и иностранцам, самое мудрое управление и торжественней всего служат Богу. И если у них и есть какие-нибудь недостатки, то уверен, что Господь простит им за то, что они проявляют такое почтение к служению церкви».

Всё население было разделено на патрициев, горожан и народ. Перемещение из класса в класс было невозможно, потому что республика тщательно контролировала браки. Проштрафившийся просто выпадал из своей касты. Патриции были записаны в специальную золотую книгу. Золотая книга была необходима для учёта и контроля над родословными, потому что одни и те же фамилии можно было найти и среди патрициев, и среди горожан, и среди народа.

Патриции были секретарями ЦК Венецианской республики, (прокураторы и прочее). Работать они были обязаны, жизнь их нам бы не показалась мёдом и была накладна, но патриции были правильно воспитаны, и не считали службу бременем. Кто мог, тот изрядно тратил на общественные нужды, но постепенно, как водится, доходы многих падали. Со временем у некоторых патрициев, заседавших в Большом Совете, в кармане осталась только вошь на аркане. Самые нищие, по прозвищу «барнаботти» (они ютились на Кампо Сан Барнаба, где жильё было подешевле), торговали своими голосами. Из Совета их не гнали. Нам сейчас кажется более справедливой стратификация, основанная на личных заслугах, то есть на количестве денег, которое каждый сумел раздобыть, но возможны варианты. В 1543 году некто Гаспаро Контарини возражал против деления общества, основанного на богатстве, потому что всякая сволочь может накопить состояние неблагородными и грязными занятиями. И действительно, даже многие недавние миллионеры разбогатели неблаговидным путем: Кеннеди – торговлей спиртным во время сухого закона, Березовский – перекачкой капитала Аэрофлота на свои счета в Швейцарии.

Ниже классом были горожане – номенклатурные работники, составлявшие управленческий аппарат. Для принадлежности к этой касте нужны были доказательства, что никто из предков не был мастеровым. Мастеровые, то есть народ, толклись в низу общественной пирамиды, относясь с пониманием к существующей системе и ничего не требуя. Всё это устройство держалось на сознательности, кастовости и патриотизме, и требовало определенной психологической опоры, внедрённой правильным воспитанием. И низы, и верхи были уверены, что справедливее ничего быть не может, и Родина превыше семьи и друзей.

В эпоху процветания Венеции сплошь и рядом появляются героические личности, воспламенённые любовью к Отечеству. Иногда их патриотизм проявляется в неожиданных формах. Помните предсмертный монолог Отелло, в котором он вспоминает, как убил турка, хулившего Республику? Несколько странный риторический разворот для человека, который собирается перейти от удушения жены к харакири. Спервоначалу даже кажется, что тут некий нон-секветур. Отелло считает, что убийство Дездемоны может быть заглажено его преданностью венецианской республике, – тем, что Венецию, в отличие от Дездемоны,  он любил бескорыстно и беззаветно, не требуя процентов на капитал. Прослеживается аналогия с Любовью Яровой, которая мужа предала, но осталась верной коммунистическим идеалам.

Когда гражданственность скисла, начались неприятности. Со всех сторон полезли всякие гарпии и стали откусывать по кусочку от престижа и территории, а защищаться уже никто не хотел. Захват Венеции Наполеоном прошёл мирно, несмотря на то, что Наполеон вывез во Францию знаменитую квадригу коней и воздвиг себе рукотворный памятник на площади Сан-Марко. Когда Венецию передали австрийцам, венецианцы насупились и ... бойкотировали кафе Флориан, которое полюбилось оккупантам.

Но в 1848 году, когда по Европе прокатилась волна революций, Венеция воспряла; в венецианцах проснулся прежний дух. Люди переваривают, переваривают всё подряд, как жвачные животные, но вдруг почему-то восстают. Маркс объясняет тем, что одни не хотели, другие не могли. Мне кажется, всегда не хотели, но не всегда не могли. Во главе восстания встал Даниеле Манин. Республика сопротивлялась много дней, но сдалась, когда австрийцы обстреляли город, наплевав на то, что он находится под охраной Юнеско. Манин кончил Парижем, учителем итальянского, – всё лучше, чем русский адмирал Старк, которому там же пришлось водить такси, – и Венецию больше не увидел. Но прах Манина был перевезён на родину, и надгробие его вмуровано в стену собора Сан-Марко. На площади Манин есть памятник Манину, у постамента которого лежит крылатый лев. Он распустил крылья, как будто перед полётом, и под ними замечательно фотографировать детей.

Даниеле Манина можно назвать последним дожем Венеции. Так венецианцы на своём диалекте называли герцога. Первоначальный латинский вариант этого слова, «дукс», написан на мозаике собора Сан-Марко над головой человека в красной шапке. Но не хочется называть дожа дюком, как какого-нибудь одесского ришелье – правитель Венеции должен быть уникален, как сама республика. На картинах дожа можно отличить по шапке странной формы: как будто к тюбетейке приделана кегля. В какой-то книге я прочитала, что это фригийский колпак, приспособленный к местным условиям.

Дожа выбирали пожизненно, но, как папу, в преклонном возрасте. Система выборов дожа напоминает анекдот. По сравнению с ней двуступенчатые выборы американского президента просты, как кукиш. После выборов полагалось устроить праздник и раздачу конфет и сувениров. Должность эта вначале была почти диктаторской, но постепенно власти у дожа становилось всё меньше. Сначала в помощь дожу была дана Синьория – собрание советников. Впоследствии появился Совет Десяти – чрезвычайная комиссия по борьбе с врагами республики. Со временем венецианцы разумно решили, что и тройки хватит, и с тех пор судьбу венецианцев решали парторг, профорг и косолапый мишка – выборные, из всё тех же номенклатурщиков; сначала рассматривали государственную измену, потом уже любые преступления патрициев. Думаю, что все эти дела разбирались так же тщательно и добросовестно, как у нас в Большом доме. Что лучше тройки, которая знает всё и лучше всех, и распоряжения которой с готовностью выполняет армия палачей? Брали тихо и бесшумно прямо на улице, или являлись домой ночью. На Пьяццетте или меж колонн Дворца дожей нередко болтались трупы повешенных, а за что – неизвестно. Прямо при дворце были казематы и пыточные, а потом пришлось пристроить ещё тюрьму, в которую уводили по мосту Вздохов из зала допросов. Если кому-то удавалось сбежать из Венеции, его отыскивали на материке компетентные убийцы с отравленными зонтиками.

Венеция была первой, кто применил сталинский метод борьбы с узурпацией власти. Чуть только какой-нибудь комдив или адмирал возвысится, чуть только одержит важную победу, его тут же хвать, и голову оторвать. Происходил постоянный круговорот номенклатуры. Тройке ГПУ для прокормления нужны были всё новые дела, которые поставляли ей добровольные доносчики. Поступали сигналы трудящихся. Придумали интересные коробочки в виде львиных морд, которым в пасть можно совать анонимки. Одна такая гнусная морда находится на галерее самого дворца дожей. В виде исключения изображён не лев, а человек, и брови у него густые, как у Брежнева.

Всеобщий стук, хорошо это или плохо? Я утверждаю, что плохо, но со мной не согласны многие мои современники. Джудит Мартин считает, что в этом не было ничего зазорного – ведь всякий донос расследовали (пытали там кого-то в поисках доказательств), и вообще зря не сажают. Ну, что с неё возьмёшь: Джудит Мартин – американка. Всё в Америке должно быть «прозрачно», так, что кишки видны – наивность нации, которая не знала лагерей. Кстати, прозрачности весьма способствуют видеокамеры в стратегических точках, и интернет, где за разумную сумму ты можешь получить массу интересных сведений о своих  товарищах. Но россияне в этом вопросе тоже как-то здорово американизировались и опрозрачнели за последние 90 лет. Да, братцы, вот вы как теперь... а мы, экспатриаты, здесь, в Америке, отстали, и нас изумляет непрерывный стук американцев друг на друга, и их полная уверенность в том, что это правильно.

Я заметила, что те, кто любит Венецию, стараются оправдать и возвысить её устройство. Происходит аберрация – люди ушли, здания остались, и ради этих зданий готовы всё простить, тем более прощать уже некому и не за кого. Рёскин от Венеции был в таком же восторге, как Жолио-Кюри от Советского Союза. Почитать в его изложении историю Венеции, так получаются просто какие-то Соединенные Штаты Адриатики – могучий организм, всё в котором посвящено наживе; все жители искренне верят в идею предпринимательства и преданы ей до безумия. Эта вера, как в США, сплетается с нерушимой верой в Бога, но своеобразной, облегченной и приспособленной к нуждам организма республики. От каждого трудящегося ожидаются сразу и религиозность, и патриотизм. Хм, а комплимент ли это?

Да, да, историкам не полагается судить прошлое по законам сегодняшнего дня.  От многих аспектов прошлого может замутить, ну вот разве что ты пропитан национализмом, как ромовая баба ромом. Есть мнение, что Венецианская республика была справедливее её средневековых соседей. Я тоже считаю, что из грязей нужно выбирать наименее зловонную, из практических соображений. Из тех же практических соображений можно задуматься, в чём плюсы и минусы венецианского устройства. Кушали в Венеции хорошо. В Венеции была достигнута политическая и экономическая стабильность, о которой в других странах всё прогрессивное человечество могло только мечтать. У Республики, как у России, было две рожи: заботливая и жестокая. То одной рожей повернётся, то другой к своим жителям. Венецианцам было хорошо, если они не высовывались, добросовестно отбывали трудовую повинность, добросовестно стучали. По словам Перцова, в 1587 году перепись населения обнаружила всего 187 нищих. Недурно? Но чуть только обнаружится индивидуальность, с ней по-свойски. «Серениссима» похожа в этом не на Америку (в той нищих от пуза), скорее на социалистическую Россию: социальные блага, народ, уверенный, что служит республике; горстка правителей, которые служат себе, но думают, что служат народу; уважение к трудящимся, пока они безликие. Монстр с двумя рожами отлично самовоспроизводился. Устои держались на «старом порядке». Незыблемость порядка подчёркивалась формой одежды. В зависимости от государственного положения предписывались кафтаны соответствующего цвета, с соответствующим разрезом рукавов. Тут опять Светлейшую можно отождествить с Америкой, которая с огромным пиететом относится к своей старинной конституции, (только вот интерпретирует её всё время по-разному); и противопоставить России, которая стремительно меняет конституцию, гимн, прерогативы президента и всё остальное, обычно предназначенное для длительного употребления. Ну и Венеция, так и сигает между Россией и Америкой! Чем же это кончилось? Венеция постепенно увязла в патоке своей стабильности. Неизбежна ли стагнация общества, основанного на повальной слежке и сохранении статус кво, трудно сказать, но впоследствии СССР попал в аналогичную колею.

Ну вот, начали с Америки, а кончили за упокой, упрекнёт проницательный читатель. Венеция, выходит, всё-таки плоха? И как же это получилось, что у нас Венеция видоизменилась из Америки в Россию? Впрочем, может между Америкой и Россией не такая уж большая разница? Америка – бывшая колония Англии, Россия – бывшая колония Швеции. Как пилигримы, шведские викинги начали с торговли. Создали удобный путь из варяг в греки, в противовес волжскому, который пролегал по территории, контролируемой булгарами, татарами и другими чуждыми элементами,  постепенно превратили местных индейцев из чуди и води в граждан страны тысячи городов. На следующем распутье Америка с Россией разошлись, а теперь опять вроде сходятся. Принято считать, что лучше быть Америкой, чем Россией, но давайте посмотрим с эволюционной точки зрения, отбросив сантименты. И окажется, что страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ вполне успешны – контролируют одну шестую земного шара и плотно контролируют; а у Америки только сферы влияния, в которых она не всегда удачно влияет.

«Чем вы нас наградили? Разве это история? Это не история, а фигня какая-то!» – заметит глубокий и интеллигентный читатель, и будет почти прав. Это всё же история, но политическая – продукт неудобоваримый, особенно для несогласных с выводами. Ничего, в запасе есть и более интересные темы. Поговорим не о дожах, которые давно померли, а о ныне существующем дворце.

Дворец дожей был не только квартирой дожей, он выполнял важную функцию государственного учреждения. Вот как его описал Перцов: «здание, которое совмещало в своих стенах всё, что мы в настоящее время называем “функциями государственной власти”, и делим, соответственно разделению этой последней, на всевозможные “сферы”, “компетенции”, учреждения, здания и места. Наши дворцы, министерства, сенат и главный штаб, законодательное собрание и морской совет, канцелярии и суды – всё находило себе место в этой правительственной квартире, всё, даже до каземата, застенка и лобного места включительно... То же отсутствие специализации, которым была отмечена частная жизнь того времени, сказывалось и здесь. Государство не обратилось ещёе в сложный самодовлеющий механизм и, близкое к реальной жизни, сохраняло всю впечатлительность и подвижность организма». Умно и глубоко, но под конец не совсем понятно. Что это за впечатлительный организм? Какая впечатлительность может быть у государства, и хорошо ли иметь дело с таким невротиком? Или он заплачет, или мы зарыдаем.

Попасть во дворец дожей с первого захода мне не удалось. Он оказался закрыт на профсоюзное собрание (дожей?). Я съездила в Сан Джорджио Маджоре, вернулась, обошла дворец сзади и полюбовалась Мостом вздохов, который соединяет дворец дожей с тюрягой – на этом мосту полагается вздыхать, когда тебя тащат в кутузку. Потом заглянула дворцу в лицо. С лица дворец – импозантное здание готического стиля. Коммин упоминает позолоченные кирпичи («…красив и роскошен, весь из тёсаного мрамора, а с фасада и боков из позолоченных камней, каждый из которых шириной примерно в дюйм.»), но то было ещё до перестройки, а теперь он выложен мрамором. И вот пожалуйста, видите – невозможно описать словами здание, не погрузившись в ворох нудных подробностей. Что стоит за фразой «дворец выложен мрамором»? Да всё, что угодно воображению, сообразно с жизненным опытом. У петербуржца появится аналогия со станциями метро, покрытыми крупными плитками посверкивающего зернистого мрамора, серо-голубого или белого, с наведённой возрастом желтизной: как будто кошки описали. Вообразив себе такую однотонную облицовку, попадешь в Венецию и изумишься тому, как этот умозрительный образ не соответствует реальности. Венецианцы имели в виду совсем другое. Они покрыли фасад маленькими прямоугольничками, выложив из них переплетение крупных красных и белых ромбов, повторив точь-в-точь любимую разрисовку стен палаццо. Ну что за идея – взять хороший продукт и испортить, пропитать уксусом хорошие жареные сардины, или вот напилить из мрамора крошечные квадратики, так что и рисунка камня не видно? Так бывает часто – берут дорогой материал, и делают из него что-нибудь банальное; унитазы из золота, мостовые из чароита. А людей увидим, и опять руки чешутся: гвозди бы делать из этих людей.

Перцов считал, что здание дворца дожей перевёрнуто с ног на голову: внизу лёгкая, кружевная часть, а наверху массивный, перевешивающий монолит. Но мне кажется, что уместнее сравнение с комодом. Первое впечатление от комода – ну так же нельзя, где привычная логика? А потом – почему бы и нет? Так даже интереснее. Тело комода – большой параллелепипед. Его монотонную стену, обращённую к набережной, оживляют четыре крупных окна и великолепный балкон, сделанный скульпторами Масенья, – над балконом врезаны в стену колонны с фигурами святых, и арка с козырьком, тоже увенчанным статуей. Балкон напоминает готические надгробия дожей, подвешенные к стенам Сан Дзаниполо. Эта ассоциация ещё глубже, чем спервоначалу кажется – балкон выполнял функцию мавзолея Ильича, с него дожи произносили речи и глазели на парад. Приглядевшись, видишь, что окна на речном фасаде на разной высоте. Те, что пониже, сохранились от старой части здания, а те, что повыше, относятся к пристроенной позже огромной Зале совета.

Высокие ножки комода – это два ряда арок, опирающихся на колонны с резными капителями. Капители с каждым веком всё ближе к зрителю, потому что набережную всё надстраивают и надстраивают. Строго говоря, их не отнесёшь ни к какому античному ордеру. Если в эпоху Возрождения, или барокко, или даже модерна расплодились скучные коринфские капители, покрытые вениками аканта разной степени пышности, для венецианской готики такое недостаточно нарядно. В готической колонне всегда есть какая-нибудь изюминка. Стоит всмотреться, и полезут разные морды и фигуры, не всегда объяснимые. Если сквозь листья аканта торчат морды павианов, это понятно, обезьяны живут в лесу, если козы – логично, те тоже шляются по подлеску и жрут что ни попадя, если львы – да, они могут найти в саванне какие-нибудь кусты, если человеческие лица – это должно быть охотники. Но что среди листьев делает женщина с веретеном, и почему у её ног прилепился крошечный лучник? Тут нам на помощь придёт Рёскин и объяснит сии аллегории. У него каждая капитель подробно описана. Я завидую человеку, который может посвятить целый день на осмотр всех колонн одного здания, убедиться, что часть из них настоящая готика, а часть – только жалкое подражание, и разобраться, что же там такое изображено. Завидую не потому, что ему явно не надо на работу к девяти, а потому, что эти колонны были сделаны для него, и таких, как он. А по мне эти колонны скользят равнодушным взглядом: не загораживай перспективу, проходи, проходи...

И я иду, красивая, двадцатидвухлетняя, сквозь Порта Делла Карта к огромной наружной лестнице Гигантов, ведущей на второй этаж. Лестница широченная; желтоватого мрамора, а по бокам облицована пёстрым. На верхней площадке стоят Нептун и Марс производства Якопо Сансовино, – оба голые, гигантского размера, высечены из мрамора. Дож встречает меня, как всегда и всех гостей, на вершине лестницы, не боясь невыгодных сравнений с Гигантами.

Но опять я завралась, это фальстарт, выдуманный для красоты. На самом деле в Порта Делла Карта тебе сразу хлоп по морде – из неё только выходят, а входят с набережной, через Порта Дель Фрументо (ворота пшеницы), над которыми когда-то находились комнаты управления торговли зерном. И на лестницу к Гигантам не пускают. Правильно не пускают, – толпы экскурсантов быстро бы продолбили в мраморе глубокие ложбины, как в ныне покойной лестнице Дома книги (Дом этот отреставрировали самым эффективным способом, опробованном в Петербурге ещё в эпоху романовских «капремонтов» – разобрали и выкинули из него все внутренности, включая щербатую лестницу и лифт в стиле модерн).

В привратницкой Дель Фрументо я выстояла небольшую очередь за билетом во дворец. Стоил он дорого: за усиленную плату мне было дано непрошеное право посетить сразу и дворец дожей, и музей Коррер, и библиотеку Сан-Марко, да и ещё какой-нибудь дополнительный музей из длинного меню. М-да, что-то вроде комплексного обеда, но винегрет я не ем – он с луком, фасолевый суп я не люблю, мне не нужны прочесноченные котлеты; вот пюре я пожалуй съем и компот выпью. А кто-то бы сожрал всё, закусил музеем Коррер и обрадовался. Интересно, использовал ли Перцов комплексный билет на полную катушку?

Разобиженная венецианским предпринимательством, я вошла в огромный двор палаццо, выстроенный буквой «П». Вдоль трёх его этажей идут галереи, украшенные арками. Я заметила на капителях колонн волков, овец, обезьян, головы в тюрбанах и шляпах. Две стены отделаны простыми кирпичами, а на третьей сплошная резьба по мрамору. С четвёртой стороны двора торчат купола базилики: из-за двухэтажной галереи Фоскари, ведущей от Порта Делла Карта к лестнице Гигантов. Галерея на готический манер усыпана скульптурами старого, пожелтевшего мрамора, а одна фигура почему-то бронзовая. Сбоку к галерее пристроилась статуя кондотьера делла Ровере. Во дворе, большом, просторном, есть два крупных колодца 16 века, украшенные бронзовыми плитами с мелкими отполированными физиономиями.

С галереи второго этажа я обернулась в последний раз на двор – во взгляде сверху есть что-то волнующее, как будто ты вознёсся в социальном статусе. Экскурсанты во дворе стоят почти без движения, разбившись на кучки – каждая овца ждёт своего пастыря. Начиналась очередная реставрация, стена галереи была затянута зелёной строительной сеткой, за которой кто-то вдруг охнул и тягостно запел. Бывает, я так на работе забудусь и запою за микроскопом.

Осмотр начинается со второго этажа. На него поднимаются по лестнице для экскурсантов. На третий этаж идут по «Золотой лестнице» Сансовино, назначенной приводить в восхищение и подавлять либидо иностранных послов; потолок её разделён на мелкие клетки вызолоченными рамами – золота матового, а не полированного, – и в клеточках цветные росписи. А ещё на ней сделаны гирлянды белых фруктов и белые барельефы. Размеченный стрелками маршрут осмотра, одностороннее движение – это для интеллектуалов, а я тут же потерялась, пошла противоходом, побывала несколько раз в одних и тех же комнатах, и теперь меня гложет подозрение, что я пропустила разные разности и не окупила даже ту часть комплексного билета, которая приходится на дворец дожей.

Перцов писал: «Вхожу во дворец. Ряд пустых торжественных покоев» – Ха, если бы! Плотная масса людей заслоняет нижнюю часть стен, и поэтому кажется, что стены парят над толпой, оторвавшись от пола, и колонны не имеют основы. Во дворце дожей ещё не завелась противная привычка прогонять людей по залам с экскурсией. Хочешь, стой столбом и разглядывай плафон хоть три часа подряд. Если рассматривать всё как следует, и дня не хватит. Чтобы запомнить всё как следует, одного прихода не хватит. От первого раза никаких впечатлений не осталось, а во второй раз я поуспокоилась и заметила, что там есть кое-какие картины. Как будто попала в два совершенно разных палаццо, а приду в третий раз и попаду в третий палаццо. Невозможно заметить всё сразу. Нужно придти раза три-четыре, чтобы подробности проступили – постепенно, как в ванночке с проявителем. Так поступали прежние путешественники (Теофиль Готье, Перцов, Мария Фёдоровна); они чувствовали себя владельцами времени, ощущали, что это для них выстроены, вырезаны, вылеплены и раскрашены великолепные интерьеры. А мы не придём. Мы дальше бежим. Другие люди были хозяевами нашего времени, мы дожили до старости, и никуда не ездили; теперь торопимся заглатывать крупными кусками: скорее, дальше там наверно ещё интереснее. «Мы не вернёмся больше сюда, старый наш город, проща-ай навсегда.. Once there were green fields, kissed by the sun, once there were valleys, where rivers used to run...»

В жилых покоях дожа находишь кессонные потолки из балок чёрного цвета, по которым пущен тонкий золотой узор, фризы золотой лепнины с вазами и венками, штофные обои внушительного узора, люстры Мурано белого стекла, традиционные венецианские полы из мраморной крошки, огромные камины работы Туллио Ломбардо, в которые можно войти в полный рост и случайно изжариться.

В парадных залах стены облицованы панелями резного дерева и увешаны картинами. Видишь огромные порталы со сложными рельефами из потемневшего мрамора, потолки с плафонами, вставленными в красивые рамы. Особенно  запомнилась «Зала четырёх дверей»: приёмная, в которой потолок выгнут, как днище лодки, на нём плафоны – посредине прямоугольный, по бокам от него круглые, а между ними россыпь маленьких овальных. Пониже плафонов – очень выпуклые белые рельефы. На них странные существа – лебеди с человеческими головами на изогнутых шеях, крылатые русалки. Пространство между фигурами заполнено золотой росписью.

Да, дворцы Петербурга в сущности очень молоды, и в них такого не найдёшь. Эта причудливость и изощрённость принадлежат людям иным и непонятным для нас. Тогдашние европейцы нам так же странны, как древние китайцы. Хорошо, что в Италии остались хотя бы вот такие туманные намёки на мироощущение людей исчезнувшей цивилизации. Плохо, что в России ничего толком не сохранилось от 15–16 века – только скорлупки стен, и поэтому у всех у нас чувство, что Россия явилась на свет Божий в 18 веке, как-то так из головы Зевеса, в готовом виде. Поэтому нам много труднее, чем итальянцам, переварить искусство 16 века, у нас к нему нет привычки. Я не говорю об удовольствии; от этого чувственного изобилия во всём: в сюжетах, в материалах, в технике их обработки, – мы несомненно получим удовольствие, но самого существенного – души людей, создававших такие интерьеры, – мы не допоймём.

Коммин восхищался убранством дворца: «Мне показали три или четыре комнаты с богатыми золочёными плафонами, с постелями и ширмами. ...В этом дворце четыре прекрасных зала, богато позолоченных, и много других помещений, но двор маленький» (Кому как!). Того, что видел Коммин, нам уже не видать; убранство, описанное Коммином в 15 веке, сгорело в шестнадцатом, и перед нами новодел работы Веронезе, Тинторетто – Старшего и Младшего, Пальма Младшего. Голова идёт кругом от обилия великих художников. Часть картин выставлена в витринах и на мольбертах, но большинство – там, где им положено быть, на стенах; эдакие дорогостоящие обои, расписанные вручную масляной краской. Что касается Тинторетто, то его картин во дворце дожей много – огромные, тёмные, но не лучшие его картины. Видимо его не особенно увлекали аллегорические и светские сюжеты: штурмы крепостей, раздачи хлебов населению, пухлая Венеция, которой приносят дары греческие боги. Поэтому Тинторетто, как Том Сойер, дал покрасить и товарищам из мастерской, и сыну. Поскольку Тинторетто писал левой ногой, финалистом в этом марафоне во дворце дожей оказался Веронезе, и ему – приз зрительских симпатий.

Веронезе был жизнерадостный парень, он любил яркие цвета, и чтобы народу побольше, и чтобы не сидели уставимши в одну точку, а занимались чем-нибудь интересным. Самые насыщенные действием картины Веронезе находятся в галерее венецианской Академии («Пир в доме Левия») и в Париже, в Лувре («Свадьба в Кане Галилейской») – на эти мероприятия собралась куча посторонних; тесно, весело, собачки по столу ходят; кажется, что Веронезе просто распирает от желания рассказать ещё и это, и вот кстати то, и, о-о, ещё чуть не упустил! Любил он рисовать своих знакомых – те, кто ещё не забыл, как выглядят Тициан, Тинторетто и Бассано, повеселятся перед группой музыкантов на «Свадьбе в Кане».

Веронезе хорошо умел смешивать краски, и его картины не тускнеют. Этот художник додумался накладывать рядом дополняющие цвета, например, жёлтый и фиолетовый, которые от такого соседства становились ещё ярче. Веронезе называли отцом современной живописи, пока сама эта современная живопись не ушла в прошлое вместе с породившим её 19 веком, уступив место кубизму и абстракциям. Живописи 20 века он только дядя, а в отцы следует записать авторов более невесёлых и тёмных полотен. Поль Синьяк сравнил Ренуара с Веронезе. Но если наставить один глаз на Ренуара, а другой на Веронезе, то видишь, как аккуратненько работал Веронезе и как халтурно Ренуар. Кроме того, тона у них разные – у Ренуара более тёплые, а у Веронезе более холодные. Вот кто действительно впитал в себя гамму красок Веронезе – это Мане. Старый художник (во время поездки в Венецию ему было только 42 года, но родился-то он в 19 веке, а значит много старше всех моих знакомых) далеко не всегда писал яркими красками, но в Венеции его забрало, и на его картинах разлито солнце, причальные столбы выкрашены в ярко-синий, а здания в кирпично-красный, и пестрят от лодок по воде многоцветные блики. К сожалению, момент, когда можно было подключить Мане и Ренуара к реставрации сгоревших картин, был упущен, а вместо них мы видим старшие и младшие Пальмы и Тинторетты. Кстати, Младшие иногда лучше Старших.

Если бы картины не сгорели, тоже бы вряд ли сохранились – сыровато. Фрески, так те почти сразу обваливаются. В 15 веке зала Большого Совета была в таком плачевном состоянии, и уже не в первый раз, что венецианцы учредили должность реставратора. Уважаемые люди занимали в своё время должность реставратора. Его задачей было не подновлять старые картины, а писать новые на тот же вечный сюжет: встреча императора Фридриха Барбароссы с папой Александром III. Эта встреча произошла в Венеции, где вождь любимый наш (Александр III) скрывался от врагов, и была организована дожем: такое мероприятие поднимает престиж государства на международной арене не хуже олимпийских игр в Сочи. В 16 веке пришла пора самой серьёзной реставрации: не только про папу опять написали (Доменико Тинторетто), но и добавили много нового.

Зала Большого Совета была агорой венецианцев. Она вмещала внушительное количество людей, всё полноправное население Венеции. Это 1600 человек, хотя в Венеции было 120 тысяч жителей. Интересная диспропорция, но может так и надо, чтобы только один из десяти, проверенный трудящийся, имел право голоса? Толпа ведь, как правило, выбирает Мавроди. Говорят, что мы не созрели. А американцы созрели? Куча народу обычно голосует за республиканцев, надеясь при этом, что те осуществят программу демократов. Никто пожалуй не созрел. Оставляю этот вопрос на суд читателей, нате, вон там лежит.

Современников великолепие зала Большого Совета разило наповал. Там находится огромная картина Якопо Тинторетто «Рай», – власти склонны вывешивать в присутственных местах изображения рая, чтобы расположить к себе публику. Пространство потолка поделено золочёными резными рамами с завитками и гирляндами на секции – круглые, полукруглые, восьмигранные, прямоугольные, в каждой из которых свой плафон. На стенах большие картины с видами Венеции, Фридриха Барбароссы и Александра III. Над ними под потолком фриз с портретами первых 76 дожей, написанными Доменико Тинторетто.

Портреты дожей в большинстве воображаемые. Баба Нюта спустя полвека после поездки в Венецию рассказала, что портрета одного из дожей нету, потому что «он проштрафился». Есть такие люди (их много, как мы знаем из истории русской революции), которые сами себе подкладывают под задницу петарду и очень удивляются, когда их разносит в куски. Марино Фальер решил устроить заговор против дожа, т.е. себя самого (?!!) и Большого совета. Ему в оправдание следует сказать, что он не просто рыл до основанья, но затем хотел построить новый мир, в котором он будет диктатором. Весёлая затея не удалась, и его казнили, а портрет не выкинули (иначе бы история быстро забылась), а завесили чёрной тканью в назидание потомкам. В результате этот-то портрет, отрицательная величина, и привлекает главное внимание туристов.

Наверно, так и было задумано. Венецианцы были мстительны, и хотели, чтобы изменников помнили вечно. Так, например, когда некие Кверини и Тьеполо со товарищи организовали заговор против дожа Пьетро Градениго, дом Тьеполо разрушили полностью, а дом Кверини на две трети, потому что он принадлежал трём братьям, из которых только двое были заговорщиками. С одного из наказанных домов сняли деревянную дверь и три мраморных рельефа и установили их в церкви Св. Вита: а не фиг заговоры устраивать! Малому участнику заговора тов. Балдуину велели в наказание и день и ночь держать дверь в дом открытой (сколько у него ложек пропало, а!), и приказ этот соблюдался больше ста лет.

Наказывали с большим вкусом и удовольствием. В 15 веке аморальных священников подвешивали в клетке к Кампаниле, и там они жили на хлебе и воде год и более, или загибались. Трупы казнённых выставляли напоказ. Арестованных сажали в страшные казематы – в подвале дворца дожей полы в камерах были залиты водой, а в камерах под свинцовой крышей стояла невыносимая жара. Бежать из страшной тюрьмы удалось только Казанове, да и то про него потом говорили, что он был тайным агентом Совета Десяти – настолько невероятным казался его побег. Такое часто рассказывают и про современных диссидентов – мол, выжил – значит, стукач. Разумеется, никаких документов – ни за, ни против.

Прямо из залы Совета Десяти ведёт дорога в казематы, но я не пошла их смотреть. Зачем? Я и камеры Петропавловской крепости не осматривала. Я и в Большой дом не пойду, даже если из его застенков когда-нибудь сделают музей, хотя всё меньше надежды на то, что русские сподобятся сделать музей своего Холокоста. Хотя и стоило бы показать, до чего может дойти город, в котором ты живёшь. Ходить там и думать – вот здесь бросилась в пролёт лестницы после допроса молодая жена капитана Эмме, друга моего деда (сам Эмме  погиб в лагере от того, что ему перебили руки и ноги), и может быть здесь запытали друга моего отца Лёню Бутова, или запытали не до конца, и добили уже в лагере – судьба этого двадцатилетнего мальчика неизвестна. Какие это всё были замечательные, порядочные и добрые люди! Сюда вызывали и мою бабушку. Она была вдовой с двумя детьми, и работала на Севкабеле. Чекист, окинув её опытным взглядом, сказал – не надо, приведи завтра дочку. И привела. И много часов ходила по улице перед входом, не зная, выпустят дочь, или нет. Выпустили. Тысячи других бесправных женщин так легко не отделались. И то, что бабушка безропотно привела, и то, что мать моя пошла – знак их полной беззащитности перед укладом советской жизни, не ими заведенным. И та, что привела, и та, что пришла, и та, что слушала об этом, – у всех у нас в груди закипает чувство бессильной злобы.

Когда я узнаю эти истории, мне кажется, что я понимаю смысл выражения «благими пожеланиями вымощена дорога в ад». И пусть чисты были помыслы Совета Десяти, пусть были они бессеребренниками, что из этого? Сердце горячее, руки чистые, чего вы ещё хотите? Вот те, кто пришли им на смену, те – бяки... Но если бы не было тех, кто с чистыми помыслами разорил страну, не к кому было бы приходить на смену. Душить чистыми руками более гигиенично, но какая в конечном итоге разница?  Робеспьер был неподвержен бытовому разложению, но если вдуматься, не был ли он подонком из подонков? Сознание своей полной власти над человеком – это ли не наивысшая форма коррупции?

Мне интересно, как всё это происходило с моральной точки зрения – как шаг за шагом венецианцы сдавали позиции свободы? Обычная история – началась с беглецов и оборванцев, кончилась аристократией и олигархией, тройкой ГПУ. Интересно, почему, и как на это народ соглашался? Ведь вначале такое отступление должно быть добровольным, полегоньку, помаленьку, от съезда к съезду: главное, чтобы в стране был порядок, – до того момента, когда возвращение к свободе невозможно без полного разрушения страны.

Страница 10 из 24 Все страницы