Интеллигенция и мещанство,  общественные идеалы

7 сентября 1999 г.

Я сдал перевод книги Тhurow,  The Future of Capitalism (1996). Комментировать её я не стал, хотя усвоил по дороге экономический жаргон. Эта книга доставила нужную мне свежую статистику, но вызывает сомнения установка этого автора в его собственных рассуждениях. Он устанавливает растущий в течение двадцати пяти лет (с 1968 года) разрыв в доходах между высшими и низшими группами населения и пытается свалить вину на «престарелых» (elderly), получающих чрезмерно щедрые пенсии, и этим возлагающих невыносимое налоговое бремя на работающих. Но у меня возникли сомнения по поводу его выводов, и даже по поводу американской статистики. Прежде всего, в число «престарелых» входят, конечно, крупные собственники, доходы которых не происходят из пенсий – в самом деле, владельцы фирм и банков обычно немолодые люди. А затем, статистика доходов получается, по-видимому, из налоговых деклараций, но ясно, что очень богатые люди имеют все средства избегать уплаты налогов. Например, благодетель России Джордж Сорос держит свой главный фонд на голландском острове Кюрасао, а это одно из мест, где очень мало налогов, вовсе не идущих при этом в американскую казну. В общем, читая книги экономистов, в отличие от книг по математике и физике, надо опасаться обмана. В этой области я ещё не вполне разобрался. Если не стремиться к знанию технических подробностей, то можно всё это понять, выбрав подходящие учебники.

Что касается того, кто должен платить за это (сакраментальный вопрос политики!), то американцы должны присмотреться к налогообложению на самом деле богатых людей – это не социализм, а честная бухгалтерия, которую так уважали их, американцев, бережливые предки. Суть дела в том, что богатые везде уклоняются от налогов, а не только в России. Если бы оказалось, что иначе – без этого и других подобных трюков нельзя сильно разбогатеть – то моё подсознательное отвращение к тем, кто в этом преуспевает, получило бы поддержку. У нас в России  в этом отношении всё ясно.

Мне особенно близко твоё отвращение к культуре нашего времени, в последнем телефонном разговоре. Слово «культура» здесь применяется в смысле этнографов: культура острова Пасхи, эскимосов и т.п. Это универсальное явление вырождения, свойственное двадцатому веку: я называю его старым интеллигентским термином «мещанство», введённым Герценом в 19-ом веке. Русские интеллигенты не были, в подавляющем большинстве, левыми радикалами, и, тем более, большевиками. Они работали для будущего России мирными средствами, бескорыстно и самоотверженно. Таковы были Герцен, Чехов и Короленко среди писателей, Менделеев, Вернадский, Павлов среди учёных, «кучкисты» среди музыкантов, а за ними – сотни тысяч тружеников, никогда не бравших платы с бедных людей. Наш отец, отнюдь не герой, всю жизнь был честным и бескорыстным врачом. Нынешние врачи стараются выжать всё, что могут, из положения больного, как Шейлок, теперь всё это выступило на поверхность. Интеллигенция большей частью была за Учредительное Собрание и против произвола и насилия. Полтора или два миллиона русских интеллигентов ушло в эмиграцию, гораздо больше – лежит в лагерных могилах. Слабость интеллигенции была в её политическом бессилии, коренившемся в условиях царской России, где не была разрешена никакая легальная политика. Те, кто занимались нелегальной, составляли очень небольшое меньшинство. Например, в 1913 году всех членов с.-д. партии было около 2000, из них 1300 большевиков и 700 меньшевиков (с сочувствующими, конечно, больше). Победа октябрьского путча объясняется тем, что умеренные партии – все, кроме большевиков – настаивали на продолжении войны, когда полтора миллиона солдат уже дезертировали в 16-ом году и пробирались с фронта домой. Интеллигенция не нашла общего языка с «толпой» и хотела выполнить обязательства перед союзниками. И в самом деле, весной 1918 года немцы, сняв войска с Восточного фронта после Брестского мира, почти дошли до Парижа. Но всё это очень грустная история: как выразился греческий поэт о гибели Карфагена, «Худшие люди над лучшими здесь одержали победу». Дневники Короленко – лучший памятник той эпохи.

Герцен заметил рост «мещанства» в Западной Европе (уже впоследствии это понятие было применено к России). Смысл этот состоял в подавлении высокой культуры – или, если угодно, элитарной культуры – массовой культурой «среднего класса», или, по неточному переводу, буржуазии. Среда, где воспитывались Чехов и Горький, была бедной, так что её трудно назвать буржуазией, но она была мещанской в том смысле, который имел в виду Герцен. В этой среде целями жизни были материальное благополучие  и статус. Главная беда нашего времени – отсутствие серьёзных целей, вокруг которых формируется личность. Для русской интеллигенции такими целями были свобода, достоинство и развитие человека. Лозунг французской революции – «свобода, равенство, братство» – был отброшен террористами и реставрацией, но он и теперь хорошо резюмирует философию гуманизма. Свобода – начальное и предварительное условие всякого человеческого развития. Как справедливо поётся в опере Верди, «где нет свободы, там нет и любви». Но, конечно, одной свободы мало. Кроме того, самое понятие демократии вызывает критику, почти запрещённую в наше время, потому что нынешнее очень несовершенное представление о «равенстве всех людей» превратилось в Западной культуре в священную корову. Что означает этот принцип демократии? Ясно, что он фактически неверен, поскольку люди никоим образом не равны друг другу. Люди гораздо больше отличаются друг от друга, чем собаки, – не размером и цветом шерсти, а психическими способностями, наиболее важными для человека. Что же, в таком случае, верно в «основном принципе демократии»? Я думаю, что в нём смешаны два разных представления – моральное и политическое. Моральное представление состоит в том, что мы признаём за всеми людьми одни и те же «врождённые и неотъемлемые права», перечисленные в Декларации Независимости – право на жизнь, свободу и стремление к счастью. В этих правах мы не отказываем нашему ближнему из биологически присущего нам социального инстинкта, распространившегося постепенно с членов своего стада на всё человечество. Это не значит, что мы обязаны всех людей «любить»: Лоренц объясняет, что это биологически невозможно, так что требование Христа представляет недостижимый (и, может быть, даже нежелательный) идеал. Я признаю за всяким другим человеком такие-то права с общим благожелательным настроением, а большей любви не каждый может от меня требовать.

Совсем другой вопрос – равенство политических прав. Это понимание принципа равенства противоречит не только биологии человека, выражающейся в структуре всех племён, но особенно интересам современного человечества. Потому что массам некомпетентных людей предлагается в наше время решать вопросы, о которых они, как правило, не могут иметь ни малейшего представления. В результате решения толпы зависят от ловкости и внешнего вида политических шарлатанов, а трудные вопросы решают уже эти самые победители, насколько они способны найти разумных советчиков. Вся эта система просто не работает, во всяком случае, она справляется только с emergencies, когда всем ясно, что делать. Причина, почему установилось всеобщее и равное избирательное право, состоит просто в наименьшем социальном сопротивлении этому принципу. Иначе говоря, это путь наименьшего сопротивления, столь же не наилучший в жизни общества, как и в частной жизни.

Наконец, «братство» составляет, с моей точки зрения, далёкий идеал отношений между людьми, осуществимый лишь по мере воспитания людей и, как все идеалы вообще, никоим образом не принудительный. Таким образом, для меня свобода – немедленное и необходимое требование всякой общественной жизни, минимальный объём которого имеется в практике нынешнего Запада; равенство – как я его понимаю – это признание за всеми людьми некоторых минимальных прав на достойное существование, но не признание нынешнего механизма уравнительной демократии (которую ещё надо придумать, чем заменить – чтобы на её место не пришло что-нибудь худшее; наконец, братство – это идеальное (желательное) воплощение социального инстинкта, уравновешенное, как это предусмотрено эволюцией нашего вида, контролируемым действием инстинкта внутривидовой агрессии.

Я попытался провести здесь связь между нашими инстинктивными установками и общепринятыми политическими доктринами, слишком часто понимаемыми в нелепом и невозможном смысле.

Страница 2 из 30 Все страницы