Мысли, навеянные симфониями Бетховена

15 ноября 2001 г.

Вчера я слушал первые две симфонии Бетховена (после шестой и восьмой, которые слушал раньше). Первая слышалась прекрасно, а во второй были шумы в течение всего исполнения. Вероятно, это результат неудачной записи, который не удалось исправить. У тебя я читал в сопровождающей книжке, что одну из симфоний в исполнении Фуртвенглера не могли найти, а потом нашли всё-таки, но я забыл, какую. Даже в таком виде я получил массу удовольствия, поскольку когда-то слушал ужасные записи на советских проигрывателях и привык к куда худшим. Я реконструирую музыку, тем более что знаю её. Удивительно, каким медленным темпом Ф-р играет ларгетто. Первая же симфония, которую я плохо помнил, восхитила меня радостным порывом надежды и решимости: можно было ещё верить в Революцию! И уже в первой всё непохоже на прежнюю музыку.

Симфонии Бетховена пробудили у меня «давно угаснувшие чувства». Дело в том, что я в эмоциональном смысле был когда-то революционер, надеявшийся изменить мир решительными мерами. Правда, я тогда был, вдобавок, мальчишкой. Меры большевиков, по мере того как я их узнавал, нравились мне всё меньше, я представлял себе, что благородно бросать бомбы в царских министров или царей, но неблагородно расстреливать заключённых в подвалах. Теперь я давно уже реформист и не хочу кровавых революций, никогда не ведущих к той цели, ради которой их начинают. Но реформизм и постепенные улучшения не вызывают, увы, тех обновляющих чувств, какие бывают у революционеров. Вероятно, можно иметь эти чувства и не выродиться в злодея. И можно совершать подвиги, рискуя только собой, как это делали учёные и путешественники. Во всяком случае, права Ханна Арендт, когда предпочитает американскую революцию французской и русской: соблюдение закона есть правильный ритм жизни, а хаос надо усмирять  – на улицах и в музыке. Эта женщина  – последняя представительница немецкой философии  – обратила внимание на печальную особенность этих знаменитых революций: власть улицы. Всё это она объясняет на материале более изученной французской революции (Hanna Arendt, On Revolution): вот, заседает законно избранное представительное собрание, хорошо или плохо, но представляющее законную власть; и тут врывается толпа, возбуждаемая какими-нибудь демагогами и изображающая «волю народа», кричит, целится из ружей в депутатов и добивается желательной резолюции, а потом какой-нибудь Робеспьер ссылается на эту волю народа и заставляет депутатов посылать друг друга на гильотину, пока те не оправятся от страха и не пошлют туда же его самого. И у нас  – матросы, разгоняющие Учредительное Собрание, и Ленин, истерически смеющийся, когда те дали себя разогнать.

На всё это, на ребяческий революционизм, я давно уже наложил печать презрения. Из энтузиазма толпы выходит рабство. И вот, слушая и вспоминая 1-ую симфонию Бетховена, я осознал, каким удивительным образом надежда на Свободу пьянит людей, принимающих массовый энтузиазм толпы за обещание лучшего будущего. Увы, лучше положиться на медленную работу истории, не надеясь на чудо народного восстания. Народ даёт надеть на себя цепь, как вволю налаявшийся пёс.

Отсюда уехали все бывшие здесь учёные, а было их совсем немного. Но теперь создалась ситуация, о которой говорил самый умный из прежних эмигрантов, Георгий Федотов. Этот человек, до безумия любивший Россию, видел единственный путь её возрождения: воспитание новой элиты. Он подчёркивал, что дело просвещения начинается не с народных школ, а с Академий, и ссылался на Петра Великого. Притом он верил в обновление церкви! Человек с его безумием непостижим. Народу нужна вера, но простая, потому что сложной он не может вместить. Я думаю, что даже народу надо дать нечто более разумное, чем «церковность». Американцы, которых ты знаешь, верят в свою конституцию, и это хорошо. Ведь англичане не дали фашистам себя одурачить, потому что у них была традиция свободы  – при всём том, чтó на этой традиции уселось, чтобы там удобно сидеть.

Какие странные мысли может вызвать старая музыка! У меня были годы, когда я слишком страдал, чтобы слушать музыку, но теперь я снова её слушаю. Впрочем, у меня всегда оставалась вера в человеческий разум, потому что я мог не сомневаться в наличии неопровержимых ценностей. Что же касается литературы и искусства 20-го века, то остаётся повторить чей-то афоризм: несуществование не является аргументом.

Страница 8 из 30 Все страницы