• К 100-летию А. И. Фета. Часть 1
• К 100-летию А. И. Фета. Часть 2
• К 100-летию А. И. Фета. Часть 3
• К 100-летию А. И. Фета. Часть 4

А. И. Фет. Философские письма

Письма, предлагаемые читателям, представляют собой выборку из электронных писем, отправленных А. И. Фетом сыну в период с 1999 по 2005 год. А. И. постоянно жил в мире идей, и некоторые письма мирно передают эти идеи и мысли. Другие — результат телефонных дискуссий на ту или иную тему: наука, литература, искусство, общество… В таких письмах слышны отголоски этих дискуссий. Но все они — готовые эссе, отражающие личность автора.

Письма расположены в хронологическом порядке. Немногие сопутствующие замечания личного характера, касающиеся адресата и его окружения, по понятным причинам редактором опущены. Для удобства читателей письма снабжены заголовками.

Социальный инстинкт

13 мая 1999 г.

Чувство солидарности между людьми не связано лишь с определёнными религиями или доктринами. Оно глубже и происходит от открытого Дарвином социального инстинкта. Наряду с инстинктом внутривидовой агрессии, служащим для охраны охотничьей территории, эволюция выработала этот другой, ещё мало изученный инстинкт, побуждающий животных жить стадами. Если первый из них можно сравнить с «силой отталкивания», то второй напоминает «силу притяжения». Все высшие животные (за отдельными исключениями, когда всё же присутствуют пережитки этого инстинкта и можно предполагать его выпадение) живут стадами, а это значит по Дарвину, что для вида выгодна также взаимопомощь индивидов – а не только враждебность. Вся общественная жизнь животных построена на напряжении, создаваемом взаимодействием этих двух инстинктивных мотиваций. Понимание этого механизма только в последнее время начинает привлекать внимание биологов.

Дарвин написал не только «Происхождение видов», но и другую, мало понятую книгу – «Происхождение человека», где и содержится указанное открытие: оно старше лоренцовой внутривидовой агрессии, но ему не повезло. Из этой второй книги усвоили только доказательства происхождения человека. Всё остальное – и социальный инстинкт, и половой отбор – было заброшено, по историческим причинам. «Борьба за существование» настолько fascinated the minds of the European mankind, что стали думать только о «войне всех против всех», представляя себе таким образом историю видов и историю человечества. Эта искажённая перспектива эволюции, к сожалению, распространённая пропагандистом дарвинизма Гексли, нашла себе опору в древней пословице (bella omnium contra omnes) и очень подошла к эпохе империализма и соперничества европейских держав. Она стала особенно популярна в Германии, где её поддержали так называемые «социал-дарвинисты» во главе с (увы, настоящим!) учёным Эрнстом Геккелем. Брошюры социал-дарвинистов читали даже те, кто не мог прочесть серьёзные книги – например, молодой Адольф Гитлер. Они произвели на него сильное, даже решающее действие. Толкование дарвинизма как науки, оправдывающей «борьбу между расами», надолго скомпрометировало самую идею эволюции, вызвало попытки её опровергнуть и отвлекло внимание от второй книги Дарвина.

Между тем в этой книге объясняется образование племён, как продолжение (а по существу – расширение) социального инстинкта. Дальше я излагаю мои собственные идеи. Расширение социального инстинкта на более обширные группы – союзы племён и государства – привело к образованию сообществ, уже не предполагавших единое происхождение, и даже не всегда единый язык. Это удивительное явление нельзя уже объяснить одними генетическими факторами, но у человека есть, как мы теперь знаем, ещё вторая – культурная система наследственности. Так образовались государства. Этот процесс распространения социального инстинкта культурными средствами и сделал возможной историю, какой мы её знаем. Там, где он не пробил себе дороги, осталась племенная разрозненность, даже в пределах одной расы, как у греков. Преодоление этой племенной розни потребовало следующего этапа глобализации социального инстинкта – на всё человечество. Начало этого можно проследить уже в древности, но после Великой французской революции, провозгласившей «права человека», началась реакция. Это было типичное в истории отступление к традиции, наподобие контрреформации 17-го века, покончившего с «преждевременным» Возрождением. Национальные государства подняли на щит понятие «нации», а затем и «расы». Началась эпоха национализма, а в конце её – фашизма.

Обо всём этом я теперь пишу подробно. Так вот, с моей точки зрения, вторая мировая война была столкновением мировой культуры с враждебным ей трибализмом (не знаю, есть ли русский термин).

Интеллигенция и мещанство,  общественные идеалы

7 сентября 1999 г.

Я сдал перевод книги Тhurow,  The Future of Capitalism (1996). Комментировать её я не стал, хотя усвоил по дороге экономический жаргон. Эта книга доставила нужную мне свежую статистику, но вызывает сомнения установка этого автора в его собственных рассуждениях. Он устанавливает растущий в течение двадцати пяти лет (с 1968 года) разрыв в доходах между высшими и низшими группами населения и пытается свалить вину на «престарелых» (elderly), получающих чрезмерно щедрые пенсии, и этим возлагающих невыносимое налоговое бремя на работающих. Но у меня возникли сомнения по поводу его выводов, и даже по поводу американской статистики. Прежде всего, в число «престарелых» входят, конечно, крупные собственники, доходы которых не происходят из пенсий – в самом деле, владельцы фирм и банков обычно немолодые люди. А затем, статистика доходов получается, по-видимому, из налоговых деклараций, но ясно, что очень богатые люди имеют все средства избегать уплаты налогов. Например, благодетель России Джордж Сорос держит свой главный фонд на голландском острове Кюрасао, а это одно из мест, где очень мало налогов, вовсе не идущих при этом в американскую казну. В общем, читая книги экономистов, в отличие от книг по математике и физике, надо опасаться обмана. В этой области я ещё не вполне разобрался. Если не стремиться к знанию технических подробностей, то можно всё это понять, выбрав подходящие учебники.

Что касается того, кто должен платить за это (сакраментальный вопрос политики!), то американцы должны присмотреться к налогообложению на самом деле богатых людей – это не социализм, а честная бухгалтерия, которую так уважали их, американцев, бережливые предки. Суть дела в том, что богатые везде уклоняются от налогов, а не только в России. Если бы оказалось, что иначе – без этого и других подобных трюков нельзя сильно разбогатеть – то моё подсознательное отвращение к тем, кто в этом преуспевает, получило бы поддержку. У нас в России  в этом отношении всё ясно.

Мне особенно близко твоё отвращение к культуре нашего времени, в последнем телефонном разговоре. Слово «культура» здесь применяется в смысле этнографов: культура острова Пасхи, эскимосов и т.п. Это универсальное явление вырождения, свойственное двадцатому веку: я называю его старым интеллигентским термином «мещанство», введённым Герценом в 19-ом веке. Русские интеллигенты не были, в подавляющем большинстве, левыми радикалами, и, тем более, большевиками. Они работали для будущего России мирными средствами, бескорыстно и самоотверженно. Таковы были Герцен, Чехов и Короленко среди писателей, Менделеев, Вернадский, Павлов среди учёных, «кучкисты» среди музыкантов, а за ними – сотни тысяч тружеников, никогда не бравших платы с бедных людей. Наш отец, отнюдь не герой, всю жизнь был честным и бескорыстным врачом. Нынешние врачи стараются выжать всё, что могут, из положения больного, как Шейлок, теперь всё это выступило на поверхность. Интеллигенция большей частью была за Учредительное Собрание и против произвола и насилия. Полтора или два миллиона русских интеллигентов ушло в эмиграцию, гораздо больше – лежит в лагерных могилах. Слабость интеллигенции была в её политическом бессилии, коренившемся в условиях царской России, где не была разрешена никакая легальная политика. Те, кто занимались нелегальной, составляли очень небольшое меньшинство. Например, в 1913 году всех членов с.-д. партии было около 2000, из них 1300 большевиков и 700 меньшевиков (с сочувствующими, конечно, больше). Победа октябрьского путча объясняется тем, что умеренные партии – все, кроме большевиков – настаивали на продолжении войны, когда полтора миллиона солдат уже дезертировали в 16-ом году и пробирались с фронта домой. Интеллигенция не нашла общего языка с «толпой» и хотела выполнить обязательства перед союзниками. И в самом деле, весной 1918 года немцы, сняв войска с Восточного фронта после Брестского мира, почти дошли до Парижа. Но всё это очень грустная история: как выразился греческий поэт о гибели Карфагена, «Худшие люди над лучшими здесь одержали победу». Дневники Короленко – лучший памятник той эпохи.

Герцен заметил рост «мещанства» в Западной Европе (уже впоследствии это понятие было применено к России). Смысл этот состоял в подавлении высокой культуры – или, если угодно, элитарной культуры – массовой культурой «среднего класса», или, по неточному переводу, буржуазии. Среда, где воспитывались Чехов и Горький, была бедной, так что её трудно назвать буржуазией, но она была мещанской в том смысле, который имел в виду Герцен. В этой среде целями жизни были материальное благополучие  и статус. Главная беда нашего времени – отсутствие серьёзных целей, вокруг которых формируется личность. Для русской интеллигенции такими целями были свобода, достоинство и развитие человека. Лозунг французской революции – «свобода, равенство, братство» – был отброшен террористами и реставрацией, но он и теперь хорошо резюмирует философию гуманизма. Свобода – начальное и предварительное условие всякого человеческого развития. Как справедливо поётся в опере Верди, «где нет свободы, там нет и любви». Но, конечно, одной свободы мало. Кроме того, самое понятие демократии вызывает критику, почти запрещённую в наше время, потому что нынешнее очень несовершенное представление о «равенстве всех людей» превратилось в Западной культуре в священную корову. Что означает этот принцип демократии? Ясно, что он фактически неверен, поскольку люди никоим образом не равны друг другу. Люди гораздо больше отличаются друг от друга, чем собаки, – не размером и цветом шерсти, а психическими способностями, наиболее важными для человека. Что же, в таком случае, верно в «основном принципе демократии»? Я думаю, что в нём смешаны два разных представления – моральное и политическое. Моральное представление состоит в том, что мы признаём за всеми людьми одни и те же «врождённые и неотъемлемые права», перечисленные в Декларации Независимости – право на жизнь, свободу и стремление к счастью. В этих правах мы не отказываем нашему ближнему из биологически присущего нам социального инстинкта, распространившегося постепенно с членов своего стада на всё человечество. Это не значит, что мы обязаны всех людей «любить»: Лоренц объясняет, что это биологически невозможно, так что требование Христа представляет недостижимый (и, может быть, даже нежелательный) идеал. Я признаю за всяким другим человеком такие-то права с общим благожелательным настроением, а большей любви не каждый может от меня требовать.

Совсем другой вопрос – равенство политических прав. Это понимание принципа равенства противоречит не только биологии человека, выражающейся в структуре всех племён, но особенно интересам современного человечества. Потому что массам некомпетентных людей предлагается в наше время решать вопросы, о которых они, как правило, не могут иметь ни малейшего представления. В результате решения толпы зависят от ловкости и внешнего вида политических шарлатанов, а трудные вопросы решают уже эти самые победители, насколько они способны найти разумных советчиков. Вся эта система просто не работает, во всяком случае, она справляется только с emergencies, когда всем ясно, что делать. Причина, почему установилось всеобщее и равное избирательное право, состоит просто в наименьшем социальном сопротивлении этому принципу. Иначе говоря, это путь наименьшего сопротивления, столь же не наилучший в жизни общества, как и в частной жизни.

Наконец, «братство» составляет, с моей точки зрения, далёкий идеал отношений между людьми, осуществимый лишь по мере воспитания людей и, как все идеалы вообще, никоим образом не принудительный. Таким образом, для меня свобода – немедленное и необходимое требование всякой общественной жизни, минимальный объём которого имеется в практике нынешнего Запада; равенство – как я его понимаю – это признание за всеми людьми некоторых минимальных прав на достойное существование, но не признание нынешнего механизма уравнительной демократии (которую ещё надо придумать, чем заменить – чтобы на её место не пришло что-нибудь худшее; наконец, братство – это идеальное (желательное) воплощение социального инстинкта, уравновешенное, как это предусмотрено эволюцией нашего вида, контролируемым действием инстинкта внутривидовой агрессии.

Я попытался провести здесь связь между нашими инстинктивными установками и общепринятыми политическими доктринами, слишком часто понимаемыми в нелепом и невозможном смысле.

О будущем человечества

21 ноября 1999 г.

Меня самого теперь больше всего занимает вопрос о будущем человечества. Оно зависит не от массы пассивного населения, а, как всегда, от активности духовной элиты, которой в нынешнем Западном обществе нет – о других обществах нечего и говорить. Я имею в виду те «молодые группы старой культуры», о которых говорит Лоренц в «Восьми грехах», и подробнее в «Зеркале». Конечно, ты сам видишь ужасную равномерность или равнобедность окружающего общества, которое не пробуждается от самодовольного сна без какой-нибудь внешней встряски. Роль такого стимулятора энергии долго играла «русская угроза», теперь исчезнувшая, потому что у нас нет активной воли даже для борьбы с паразитами, облепившими страну. Я видел у тебя в гостях фильм, где пытались пробудить американскую энергию угрозой марсиан. В самом деле, очень вероятно, что безопасность и предсказуемость жизни на некоторой ступени своего развития может стать причиной вырождения: очень немногие граждане способны ставить себе самостоятельно какие-нибудь нетривиальные цели, и даже тривиальная цель обогащения, по-видимому, не порождает уже прежней энергии. Короче говоря, жизнь превращается в болото. Ты говорил мне, что в Америке теперь нет даже таких движений, как хиппи, поскольку нет больше отеческого авторитета, против которого можно было ребячески бунтовать (это уже моё объяснение). Я убеждён, что все обычные политические дрязги не могут исправить этого положения. Вообще, серьёзное расстройство любого механизма нельзя устранить мелким ремонтом. Люди не осознают необходимости менять самые основы своего мышления и поведения. Ориентация на процент прироста производства, как на меру благополучия, превратилась в маниакальное преклонение перед числами и приобрело особое значение уже в смысле психологической установки.

Только что я слышал по радио «Свобода», что Клинтон принял участие в конференции социал-демократических лидеров во Флоренции под названием «Третий путь». Не знаю, чему удивляться: тому ли, что эти «социалистические реформаторы» не погнушались пригласить явного жулика, или тому, что Клинтон не побоялся с ними объединиться, при отвращении американцев к самому слову «социализм»: ведь этим он вредит своей партии, если даже самому ему уже нечего терять. Я полагаю, что никакого третьего пути эти люди не изобрели, а придумали (кто-то и уже давно) только термин. В действительности нужны новые идеи. Меня удивило на днях чьё-то мнение (по иностранному радио), что нынешнее общество нельзя, дескать, называть некультурным: вместо старой тяжёлой культуры у него новая, лёгкая культура, с которой ему приятно жить. Здесь смешиваются два значения слова «культура»: этнографическое (культура острова Пасхи, культура mass media) и историческое (культура в смысле гармонической сложности, отличающей человека от животного и «культурного» человека от человека толпы). Теперь я пишу нечто на эту тему.

Ещё один вопрос, о котором запрещено говорить и даже думать, – это священная корова по имени Демократия. Токвиль объяснил шесть веков европейской истории стремлением к равенству, главным носителем которого была буржуазия. Но он же показал на примере Соединённых Штатов, что отсутствие культурной элиты может привести к застою и власти среднеарифметического общественного мнения. И он отметил, что американская денежная прослойка не обладает качествами настоящей аристократии, предполагающими наследование не только денег, но и чувства избранности и ответственности. Необходимость чего-то аналогичного аристократии для высокой культуры мне кажется очевидной. Но мы уже вышли из эпохи, когда избранные выделялись происхождением и заботились прежде всего о собственных привилегиях. Теперь нужна аристократия духа, выделенная не привилегиями, а чувством общественного долга – добровольно принятой на себя ответственностью за судьбу нашего вида.

Книга Нольте «Фашизм в его эпохе» и пр.

11 мая 2000 г.

Книга, на которую я заключил договор, это «Фашизм в его эпохе» Нольте. Я уже перевёл около 200 страниц – первую треть книги. Эта треть посвящена самому раннему фашизму, французскому, который, правда, никогда не пришёл к власти, но зато оставил самые интересные интеллектуальные памятники. Идеологом важнейшей разновидности французского фашизма – Аксьон Франсэз – был Шарль Моррас, теперь мало известный. Он доказывал, что Франция унаследовала, через римлян, чистую греческую культуру: Массилия (то есть Марсель) была основана в 600 году до н.э. Поэтому французы – избранная нация, способная понимать и создавать искусство, в том числе такое высочайшее произведение искусства, которым была старая французская монархия. Революция была делом чуждых элементов, например, отцом её был швейцарец Руссо. Конкуренты и враги – Германия и Англия – протестантские страны, а так как протестантизм есть продукт еврейского монотеизма, то они плохи и должны быть разбиты; а причины их успехов в том, что они переняли французские принципы организации. Идеалом является восстановление монархии и французской гегемонии в Европе, а Франция станет снова страной прекрасного искусства, как Греция, но без греческой свободы, а с полицейским надзором за инакомыслием. Всё это – бред, но французы всё-таки проявили присущее им чувство юмора и наградили Морраса пожизненным заключением за его вид патриотизма. Я надеюсь, что русские не пойдут за нашими патриотами, придумывающими такие же бредни.

Теперь я пишу уже последнюю (может быть, предпоследнюю) главу моей книги, посвящённую двадцатому веку. Темой её является регрессия к племенному строю, которую называют национализмом, и это как раз иллюстрируется фактами и идеями, описанными в книге Нольте. Совпадение не случайно: я выбрал для перевода то, что меня интересовало. С моей точки зрения, национализм – это реакция только что сложившихся национальных культур на «слишком быструю» глобализацию культуры и возникшая отсюда временная задержка этого процесса. Но, в общем, после двух мировых войн этот процесс возобновился, права человека  – хотя бы на словах – везде признаются, и носителем этой глобализации стал английский язык в его примитивной коммерческой форме. Интересно, что может быть дальше. Упрощение человека в 20 веке объясняется, по-видимому, его «доместикацией», то есть описанным Лоренцом процессом, аналогичным превращению диких животных в домашний скот. Роль безопасного хлева играет современное общество, избавляющее индивида от необходимости искать и выбирать.

Продолжаю работать над популярным изложением теории относительности, которое должно быть некоторым синтезом старого опыта и новых идей. Прочёл ли ты книгу Гилилова о Шекспире, которую я тебе послал с Вовой? Я принимаю его гипотезу как доказанную. Конечно, его язык не очень изыскан, но он знает эпоху и приводит много английских текстов, дающих материал для размышления.

Размышления о науке

27 февраля 2001 г.

В последнее время я готовился к лекциям по кибернетике, которые меня просили прочесть для физиков. Это вернуло меня к размышлениям о науке, зародившимся у меня много лет назад. Дело в том, что я присутствовал если не при рождении кибернетики, то при её появлении в России, задержанном примерно на десять лет идеологическим запретом, и испытал при этом сильные впечатления. Это было время, когда некоторые инженеры неосторожно обещали создать думающие машины, когда в самом деле компьютеры вытеснили деятельность целых армий конторских служащих, которые, как предполагалось, занимались умственной работой, а писатели фантасты ударились в безудержные измышления о роботах, вплоть до проблемы, как различить робота от настоящего человека, если роботы будут зачем-то изготовляться в человеческом виде. Всё это прошло, роботов в настоящем смысле нет, и даже слово «кибернетика», кажется, почти исчезло из обихода.

Размышления на эту тему завели меня далеко. Я хочу рассказать тебе об этом, потому что, как мне кажется, люди не отдают себе отчёта, насколько они зависят от науки. Вот я теперь пользуюсь машиной, возникшей в результате соединения достижений электроники и математической логики. Мало кто из применяющих компьютеры понимает, как были открыты электроны и как научились ими управлять. Ещё меньше понимающих беспокойство математиков по поводу так называемых парадоксов теории множеств, побудившее их создать математическую логику. Но всё это началось гораздо раньше. Первым великим учёным был Пифагор, понявший, что «миром управляют числа». По-видимому, это он первый стал доказывать теоремы. Я имею в виду не только теорему о квадратах катетов и гипотенузы, которая  – по крайней мере, в частных случаях, была известна и раньше, но лишь эмпирически. Египтяне знали, что есть прямоугольник со сторонами 3, 4 и 5, и пользовались такими верёвочными треугольниками для построения на местности прямых углов  – ведь геометрия сначала была землемерием. Они заметили, что 3² + 4² = 5² , и было известно, по-видимому, много других таких примеров. Но весьма вероятно, что Пифагор первый дал доказательство этой теоремы, и что это было то самое доказательство, которое приведено у Евклида, с квадратами, построенными на сторонах треугольника. Бесспорно, однако, что именно Пифагор доказал другую теорему. Хотя обычная теорема Пифагора  –  основная теорема геометрии, эта другая теорема имела более удивительные последствия. Дело в том, что в центре внимания его были числа. Поэтому его беспокоила проблема измерения отрезков, как и других греческих геометров  –  а они были первыми учёными. Им было ясно, что при выбранном произвольно масштабном отрезке не все другие отрезки измеряются целыми числами, но они полагали, что всегда можно разбить масштабный отрезок на некоторое число равных частей, которые укладываются в другом отрезке, так что он измеряется дробным числом. Для разных отрезков получались, конечно, дроби с разными долями, но сначала думали, что всегда можно найти такую дробь. Пифагор доказал, что это не всегда возможно: если выбрать в качестве масштабного отрезка сторону квадрата, то его диагональ нельзя выразить никакой дробью стороны. Иначе говоря, сторона и диагональ несоизмеримы. Это была первая «теорема невозможности», то есть первое доказанное ограничение человеческого познания, и это произошло около 500-го года до нашей эры!

Именно эта теорема вынудила Теэтета  –  через сто лет  – построить первую теорию иррациональных чисел. Но не все знают, что именно эти числовые заботы Пифагора произвели, через 150 лет, сильнейшее действие на Платона. Платон воображал, что он нашёл секрет получения наилучшего потомства, выраженный «платоновым числом», секрет, им так и не раскрытый. Но главное, этот красноречивый мудрец  – сам не сделавший никаких открытий  –  вообразил, что математические методы рассуждения можно перенести на любые предметы исследования и принялся рассуждать о благе, справедливости и добродетели столь же уверенно, как о точках, отрезках и сферах. Это был первый пример незаконного расширения нового метода исследования, породивший иллюзию, будто все вопросы можно решить без экспериментов, чисто умозрительным путём. Рассел объяснил, как из этого заблуждения возникла вся философия, а потом христианская теология. Но я уверен, что в это заблуждение впервые впал Пифагор, и называю его пифагорейским безумием. Сам он ничего не писал и хранил свои открытия втайне, основав секту, захватившую власть в нескольких городах Южной Италии. У него были странные взгляды, например, он запрещал есть бобы, боялся белого петуха и не разрешал поднимать с земли упавшие предметы. Вряд ли всё это выдумали его враги: этот человек жил от 580 до 500-го года,  или около этого.

Яснее всего происхождение умозрительной философии выразил Спиноза, написавший «Этику, изложенную геометрическим способом». В этой этике доказывались теоремы, леммы и следствия, как у Евклида. Все философы до сих пор не понимают, что логические рассуждения необходимо сопоставлять с опытом, и что это делается уже и в геометрии  –  только в этом случае опыт достаточно себе представить.

Наука и философия Нового времени начинается с Декарта, воображавшего, что он избавился от всякой схоластики, но верившего и в бога, и в бессмертие души, и «доказывавшего» всё это. Но у Декарта впервые появилась идея рассматривать животных (и человека!) как машины. Именно это стало впоследствии убеждением Павлова, задолго до появления кибернетики. Согласно Декарту, животное управляется мельчайшими, самыми лёгкими частицами крови, а потоки крови, несущие эти «животные души» к органам тела, имеют вполне естественный характер, наподобие обычных движений жидкостей  – на нашем языке, подчиняются законам гидродинамики. Таким образом, для Декарта животное было просто автоматом, несмотря на «чувствительность» животных, которую он признавал. Но для человека это представление надо было корректировать, потому что у человека была бессмертная душа. Декарт занялся вопросом, где находится душа, и нашёл ответ. По его мнению, она находится в так называемой шишковидной железе, расположенной в самом центре мозга, назначение которой и до сих пор загадочно, как и почти все функции мозга. Декарт приписал ей такое значение именно потому, что она занимает такое центральное положение  –  во всяком случае, другие его мотивы не видны. Так вот, Декарт полагал, что у человека «животные души», текущие в крови, поступают в эту железу и потом из нее вытекают, как и у животных (имеющих ту же железу). Но у человека они получают там указания души, куда им дальше двигаться, и эти указания уже не определяются законами механики. Точнее, Декарт знал, что количество движения частицы (произведение массы на скорость) определяется действующими на неё силами – ведь Декарт был учёный! Душа человека не могла нарушить законы механики. Но он придумал компромисс. У животных,  – говорил он,  – нет души, и механика соблюдается в точности. Но у человека душа отдаёт распоряжения «животным душам» крови изменить направление движения, хотя величина скорости и не меняется. Это нарушение законов механики достаточно для изменения поведения духовной силой человека и спасает догму о свободе воли, а заодно и объясняет, что человек, в отличие от животных, всё-таки не автомат.

Через сто лет Ламетри, смеющийся философ и врач, уже не делает различия между животными и человеком. Человек  –  тоже машина; он пишет книгу под этим названием: «Человек – машина». Более того,  животные тоже способны мыслить. Можно научить обезьяну говорить, проделав ей операцию голосовых связок, а потом научить её всем знаниям человека. В сущности, обезьяна  – это необученный маленький человек (он не видел горилл!). Бог наказал смеющегося философа за такую ересь: он умер, объевшись испорченного паштета. Но идея рассматривать человека как машину уже вошла в обиход мышления.

Впрочем, в Средние века возникла уже легенда об искусственном человеке. Главный раввин Праги, Леви бен Бецалел (1525–1609), сделал себе глиняного слугу, Голема, и оживил его кощунственным употреблением запретного имени бога (Ягве). Кибернетика тоже была «еврейской выдумкой». Это выражение употребил по другому поводу Филипп Ленард, немецкий физик и лауреат Нобелевской премии. Ленард был при этом неудачник. Его представления о строении атома оказались неверными, а правильные предложил Резерфорд. Но обиднее всего было поражение с фотоэффектом. Ленард сделал наблюдения фотоэффекта, за которые и получил свою премию, но не мог их понять. Объяснение дал молодой человек по имени Эйнштейн, очень простое, но исходящее из необычной корпускулярной теории света. Ленард навсегда обиделся на современную физику и в конце концов пристал к нацистам. Я читал его Deutsche Physik, напечатанную готическим шрифтом и содержавшую только немецкие имена. Так вот, осенью 1941 года, в пору наибольших побед немецкого оружия, Гитлер проводил совещание своего правительства. Самый маловажный член его, министр почты и телеграфа, взял слово и стал развивать проект своих физиков (у него были тоже свои НИИ!). Среди них были нацисты, предлагавшие делать атомную бомбу  –  спонтанное деление урана было ведь открыто немцами Ганом и Штрассманом, но более видные немецкие физики не торопились превращать это в оружие для Гитлера. Тогда фюрер обратился к сидевшему за столом Ленарду, его научному консультанту, и тот сказал: «Это всё еврейские выдумки». Человечество должно быть обязано Ленарду за его полезный совет.

У колыбели кибернетики стояли Винер и фон Нейман, оба евреи, в самом деле способные на разные выдумки, но об этом в следующий раз. Я попытаюсь объяснить происхождение кибернетики, её судьбу и возможное будущее: почему в обозримом будущем не следует ожидать появления искусственного интеллекта и машинного перевода, а тем более человекообразных роботов.

Озонные дыры

18 марта 2001 г.

Хочу сообщить тебе последнюю, ещё не опубликованную научную новость, которая, вероятно, станет сенсацией. Уже известный тебе Р.Г.Хлебопрос, вместе с одним физиком-экспериментатором, сделал важное открытие относительно озонных дыр, которое будет опубликовано в Nature. Исследование озона в атмосфере было весьма сложной и дорогостоящей задачей, требовавшей запуска в верхние слои атмосферы баллонов с приборами. Но оказалось, что самые важные сведения о циркуляции озона можно получить почти даром из имеющихся (американских) спутниковых снимков. Дело в том, что на этих снимках удалось распознать озонные облака, достаточно устойчивые, чтобы за ними можно было следить на протяжении всего времени существования молекул озона (около 90 суток). Движение этих облаков только начали изучать, но оно уже дало гораздо больше достоверных сведений об этом процессе, чем запуск баллонов.

Озон, как давно известно, образуется главным образом в низких широтах, то есть вблизи экватора. Оказалось, что затем он, в виде облаков в верхней атмосфере, переносится по спиральным путям, обходящим Землю, к полюсам, но не доходит до полюсов, а «наматывается» на определённую параллель, обычно расположенную в северных широтах, но иногда спускающуюся в умеренный пояс. С другой стороны на эту же параллель наматываются облака озона, проникшего (в меньшем количестве) в область вокруг полюса, так что время от времени эта область очищается от озона. Это и есть полярные дыры в озонном слое. Оказалось, что это динамический эффект, поддающийся расчёту методами обычной физики. Таким образом, озонные дыры вблизи полюсов есть естественное явление, которое, по-видимому,  было всегда. Это открытие не снимает вопроса о промышленном разрушении озонного слоя, происходящем в районах выброса фреонов и других не встречающихся в природе веществ, то есть на разных широтах, преимущественно средних. Но, во всяком случае, одно пугающее явление  – озонные дыры близ полюсов  – оказалось не страшным. Тем более необходимо продолжить эту работу.

О лекциях по кибернетике в Красноярске

11 апреля 2001 г

В марте я ездил в Красноярск, где читал лекции по кибернетике. Против ожидания, собралось очень много слушателей, заполнивших до отказа большую аудиторию. Там были студенты и люди постарше, очевидно, преподаватели. Я прочёл им в течение недели четыре двухчасовых лекции, причём пришлось пользоваться микрофоном, что мне непривычно. Сначала я рассказал им о начале науки, то есть о Пифагоре и его влиянии. Затем о Декарте, считавшем животных машинами: Павлов в своих Колтушах поставил в парке бюст Декарта, поскольку разделял этот взгляд. Человек был для Декарта не просто автоматом, поскольку у него имеется бессмертная душа. По мнению Декарта, душа находится в шишковидной железе, расположенной в самом центре мозга. Эту непоследовательность исправил через сто лет Ламетри, атеист, автор книги «Человек-машина». В том же 18 веке Лейбниц составил проект искусственного языка для обсуждения научных вопросов и вычислительной машины. Он мог бы стать основателем кибернетики, если бы не тратил своё время на дипломатические поручения своего курфюрста. Потом идеи кибернетики созревали параллельно у инженеров, создававших саморегулирующиеся механизмы вроде регулятора Уатта в паровой машине, гирокомпаса и автопилота, и у физиологов, пытавшихся провести идеи Декарта и упорно рассматривавших животных и человека с механистической точки зрения.

Те и другие идеи встретились у Винера около 1940 года. Винер был и до этого одним из величайших математиков. Он был сын эмигранта из России, профессора славянских языков Гарвардского университета Лео Винера, знавшего 35 языков. После того как вундеркинд Норберт получил в 19 лет PhD, занимаясь философией и математикой, он получил годичную командировку в Европу, и отец написал письмо Расселу (с которым не был знаком!) с просьбой руководить занятиями молодого человека. Это случилось в начале 20-ых годов. В тридцатые годы Винер был уже всемирно известный математик, имевший, в отличие от других математиков 20 века, широкий круг интересов, в том числе и к технике. Сотрудничая с мексиканским физиологом Розенблютом, он обнаружил, что действие сердечной мышцы поразительно похоже на работу систем автоматического регулирования, с которыми он столкнулся во время войны, занимаясь наводкой зенитной артиллерии на движущиеся самолеты. Винер пришел к выводу, что в основе жизни лежат регулирующие циклы с обратной связью. Это и была главная идея кибернетики. Название новой науки он произвёл от греческого слова «кибернетес»  – рулевой (в современном греческом оно всё ещё означает «правитель»).

В 1940 году Винер изложил в письме к Ванневару Бушу, инженеру, строившему старомодные релейные вычислительные машины, проект компьютера на электронных лампах, в принципе не отличавшегося от нынешних. Этот проект не был реализован до 1953 года! Впрочем, в то же время такие проекты предложило ещё несколько человек. В 1978 году Винер опубликовал свою первую книгу под названием «Кибернетика», весьма трудную для чтения, а двумя годами позже популяризировал её идеи в книге “Human Use of Human Beings”.

Далее, я объяснил моим слушателям, почему нельзя сделать «искусственный интеллект» или «машинный перевод» (с осторожной оговоркой: «в обозримом будущем»), и сообщил им, что с момента изобретения компьютера, то есть за полвека, к его идее ничего не прибавилось, и что мы ничего не знаем о работе мозга. Отсутствие всякого прогресса в этих вопросах было для моих слушателей неожиданностью.

Я перечитываю автобиографию Рассела и очень рекомендую тебе этот документ 20-го века. Есть пейпербэк в одном томе, который я и читаю, но мелко напечатано, вообще это в трёх томах. Рассел как гносеолог очень глубок, как философ человеческой жизни не столь велик, но всегда благороден и бескорыстен. Ленин его, в отличие от Уэллса, не мог обмануть. Его книжка о России называется «Теория и практика большевизма». Ещё я читаю книгу Кеннета Кларка “Civilisation”, по его телевизионным передачам, которые я видел у тебя. Он понимает искусство и судит о нём здраво, хотя и переоценивает барокко. Когда он доходит до 19 века, он отмечает убожество живописи и скульптуры и находит, что больше творчества проявляется в строительстве мостов и туннелей. Это он почему-то называет «героическим материализмом». Вероятно, менеджеры телевидения не согласились бы на «остаточный» или «убогий» материализм. Но особенно я рекомендую книгу Дж.К.Аргана «История итальянского искусства» в 2 томах. Я случайно купил русский перевод с плохими репродукциями, но перевод удивительным образом хорош. Подлинник вышел в 1970 году (G.C.Argan, Storia dell'arte italiana). Несомненно есть английский перевод с лучшими репродукциями.

Мысли, навеянные симфониями Бетховена

15 ноября 2001 г.

Вчера я слушал первые две симфонии Бетховена (после шестой и восьмой, которые слушал раньше). Первая слышалась прекрасно, а во второй были шумы в течение всего исполнения. Вероятно, это результат неудачной записи, который не удалось исправить. У тебя я читал в сопровождающей книжке, что одну из симфоний в исполнении Фуртвенглера не могли найти, а потом нашли всё-таки, но я забыл, какую. Даже в таком виде я получил массу удовольствия, поскольку когда-то слушал ужасные записи на советских проигрывателях и привык к куда худшим. Я реконструирую музыку, тем более что знаю её. Удивительно, каким медленным темпом Ф-р играет ларгетто. Первая же симфония, которую я плохо помнил, восхитила меня радостным порывом надежды и решимости: можно было ещё верить в Революцию! И уже в первой всё непохоже на прежнюю музыку.

Симфонии Бетховена пробудили у меня «давно угаснувшие чувства». Дело в том, что я в эмоциональном смысле был когда-то революционер, надеявшийся изменить мир решительными мерами. Правда, я тогда был, вдобавок, мальчишкой. Меры большевиков, по мере того как я их узнавал, нравились мне всё меньше, я представлял себе, что благородно бросать бомбы в царских министров или царей, но неблагородно расстреливать заключённых в подвалах. Теперь я давно уже реформист и не хочу кровавых революций, никогда не ведущих к той цели, ради которой их начинают. Но реформизм и постепенные улучшения не вызывают, увы, тех обновляющих чувств, какие бывают у революционеров. Вероятно, можно иметь эти чувства и не выродиться в злодея. И можно совершать подвиги, рискуя только собой, как это делали учёные и путешественники. Во всяком случае, права Ханна Арендт, когда предпочитает американскую революцию французской и русской: соблюдение закона есть правильный ритм жизни, а хаос надо усмирять  – на улицах и в музыке. Эта женщина  – последняя представительница немецкой философии  – обратила внимание на печальную особенность этих знаменитых революций: власть улицы. Всё это она объясняет на материале более изученной французской революции (Hanna Arendt, On Revolution): вот, заседает законно избранное представительное собрание, хорошо или плохо, но представляющее законную власть; и тут врывается толпа, возбуждаемая какими-нибудь демагогами и изображающая «волю народа», кричит, целится из ружей в депутатов и добивается желательной резолюции, а потом какой-нибудь Робеспьер ссылается на эту волю народа и заставляет депутатов посылать друг друга на гильотину, пока те не оправятся от страха и не пошлют туда же его самого. И у нас  – матросы, разгоняющие Учредительное Собрание, и Ленин, истерически смеющийся, когда те дали себя разогнать.

На всё это, на ребяческий революционизм, я давно уже наложил печать презрения. Из энтузиазма толпы выходит рабство. И вот, слушая и вспоминая 1-ую симфонию Бетховена, я осознал, каким удивительным образом надежда на Свободу пьянит людей, принимающих массовый энтузиазм толпы за обещание лучшего будущего. Увы, лучше положиться на медленную работу истории, не надеясь на чудо народного восстания. Народ даёт надеть на себя цепь, как вволю налаявшийся пёс.

Отсюда уехали все бывшие здесь учёные, а было их совсем немного. Но теперь создалась ситуация, о которой говорил самый умный из прежних эмигрантов, Георгий Федотов. Этот человек, до безумия любивший Россию, видел единственный путь её возрождения: воспитание новой элиты. Он подчёркивал, что дело просвещения начинается не с народных школ, а с Академий, и ссылался на Петра Великого. Притом он верил в обновление церкви! Человек с его безумием непостижим. Народу нужна вера, но простая, потому что сложной он не может вместить. Я думаю, что даже народу надо дать нечто более разумное, чем «церковность». Американцы, которых ты знаешь, верят в свою конституцию, и это хорошо. Ведь англичане не дали фашистам себя одурачить, потому что у них была традиция свободы  – при всём том, чтó на этой традиции уселось, чтобы там удобно сидеть.

Какие странные мысли может вызвать старая музыка! У меня были годы, когда я слишком страдал, чтобы слушать музыку, но теперь я снова её слушаю. Впрочем, у меня всегда оставалась вера в человеческий разум, потому что я мог не сомневаться в наличии неопровержимых ценностей. Что же касается литературы и искусства 20-го века, то остаётся повторить чей-то афоризм: несуществование не является аргументом.

О нынешнем положении в мире

24 января 2002 г.

По поводу нынешнего положения в мире у меня нет оптимистических иллюзий. Я понял, как много вещей изменилось, и давно уже не применяю категорий мышления 19 века. Главная проблема будущего  – не нищета (как бы она ни преобладала ещё на большей части Земли), а изобилие, которое может стать особенной угрозой, если физики всё-таки сделают дешёвую энергию, вроде термоядерного двигателя. Люди не будут нужны для производства всего необходимого для жизни, и им попросту нечего будет делать. В течение всей истории люди работали всё время и едва могли выжить, и вот, этот библейский стереотип (в поте лица и т.п.) перестанет действовать. Из этого выходит чудовищный паразитизм  – не только чиновников, но и «простых» людей, которые производят ненужные вещи, чтобы потреблять другие ненужные вещи. Может показаться, что жизнь очень усложнилась, поскольку производится столько всякой всячины; но человек упростился, и культура становится всё примитивнее.

Физика и математика очень развились, но за счёт разработки идей, выдвинутых ещё в 19 веке и в начале 20-го. Серьёзные трудности в физике и в технике не умеют преодолеть, и уровень (человеческий тип) учёного снизился, при чудовищной специализации и непонимании общих идей.

Я думаю, что  – насколько этот мир ещё кем-то управляем  – денежные решения зависят всё же не от бюрократов, а от тех, кто контролирует финансовую систему, то есть от тех индивидов, которые перечисляются в списках «самых богатых людей». Точнее, им подсказывают специалисты, что им выгоднее, потому что сами они, как правило, уже ничего не понимают в экономике и производстве. Но ведь и в прошлом были короли, которые следовали указаниям своих советников. Но теперь это господа, которые сами ничего не хотят, кроме безопасного приращения капиталов. В общем, миром не правит никто, и механизмы регулирования напоминают шофёра, следящего за несколькими циферблатами, но не знающего, куда он едет.

Поскольку человечеству угрожают опасности  – хотя бы от его численности и хаотического производства, но прежде всего от распада самой цивилизации,  а для спасения ничего не делается, – всё это выглядит мрачно. Судя по радио и телевидению, всем живётся весело и беззаботно. Но это иллюзия, даже если очень молодые и глупые в это верят.

Мысли, рождённые музыкой

24 февраля 2002 г.

Я получил посылку с дисками,  доставившую мне необычайную радость. Я начал слушать со скрипичного концерта со скрипкой Рена, которого запомнил ещё с поездки к тебе. Удивительно, как хорошо была сделана запись  – при технике того времени. А время было  – осень 1944 года, в Берлине. Конечно, оркестр звучит несколько шероховато, как всегда в старых записях, но скрипка звучит изумительно: это свободная мечтательность, безмятежность воображения, не скованная никакими техническими трудностями, которые так чувствуются у обычных исполнителей (они очень стараются, и это чувствуется!). Потом я с удовольствием прослушал 4 концерт. На следующий день я слушал 5 концерт (где мне показалось, что запись не уравновешена и Фишер недостаточно выделяется из оркестра, это уже лондонская послевоенная запись). Надо думать, что немецкие инженеры ещё и разбирались в музыке! Прослушал я ещё 7 и 8 симфонии и лондонскую симфонию Гайдна. Оказалась ещё отдельная запись 7-ой осенью 43 года, того самого исполнения, о котором я прочёл у тебя в сопроводительной книжке: там говорилось, что в тот раз финал её звучал, как море огня  – Берлин непрерывно бомбили союзники. В самом деле, эта запись страшна, как и героическая, сыгранная в том же году. Даже финал с ça ira вышел мрачным, но траурный марш изумителен! У Фуртвенглера оркестр играет, как один человек, то есть как инструмент в его руках. Это не имеет ничего общего с обычной кашей оркестра в руках беспомощного дирижёра.

Недавно я здесь слушал молодого китайца Линь Тао, дирижировавшего здешним оркестром, и был поражён, услышав от того же оркестра музыку. Этот китаец окончил Московскую консерваторию по композиторскому и дирижёрскому факультету и не хочет возвращаться в Китай: для него здесь уже свободно. Этому удивительно талантливому и понимающему молодому человеку смогли здесь предложить только работу в Кемерово. Кончится тем, что он уедет на Запад: подозреваю, что он не может этого сделать законным путём с китайским гражданством.

Слушая радио, можно подумать, что там собрались сумасшедшие. Чтобы услышать новости, приходится терпеть рекламу и поп-музыку, которой заполняют все перерывы. На что уж я притерпелся, но был удивлён, услышав термин «поп-дива». Можно подумать, что мы  – последнее поколение людей, ещё связанных с культурой. Но я думаю, что это не случится. То, что произошло с Римской империей, не повторится. Варвары того времени не были способны к восприятию культуры. После утончённой обстановки римских вельмож их короли жили в неуютных, холодных и продуваемых ветром примитивных бревенчатых домах. В Англии саксы вообще не хотели жить в уже построенных городах, а рубили себе в лесах деревни. И нигде не было грамотных, кроме небольшой части монахов. Теперь культура уже охватила всю планету, хотя и в упрощённом и опошленном «американском» виде. Есть технические средства, делающие неизбежным сохранение книг и даже музыки, и ценность картин или статуй имеет денежное выражение. А дальше неизбежно будут являться культурно заинтересованные люди, не обязательно и не только в старых нациях Европы, где родилась наша культура. Ведь и мы тоже принадлежим периферии этой культуры! Возрождение неизбежно придёт, и наш долг – сохранить традицию европейской культуры перед лицом одичания.

Для этого надо создать новую культурную элиту, аристократию духа, уверенную в своём превосходстве, но не аристократию происхождения, основанную на привилегиях: это будет аристократия духа, основанная на чувстве долга. И очень важно не впадать в иллюзии русских интеллигентов, ожидавших поучения и мудрости от «народа». Народ должен быть теперь не источником культуры, а предметом сознательной заботы и воспитания. В этом смысле и надо понимать культурную традицию. Упаси боже учиться у нынешнего «народа» его понятиям, вкусам и привычкам! У американцев, кажется, сохранилось представление о суверенитете народа перед властью, которого никогда не было в России, и опора на собственные силы. Даст бог, они не все станут чиновниками. В России, кажется, только отчаянная нужда или опасность может возбудить какую-нибудь активность: наша традиция всё ещё рабская. Тем более необходимо воспитание молодёжи. У меня молодые люди из моего домашнего семинара, способные к математике, пытались убедить меня в серьёзности музыки битлов! Это производит впечатление, как будто люди начинают лаять или ржать.

Для меня внутренний мир человека никогда не был ничтожен перед внешним миром, как это сейчас обычно, и как не было в прошлом. Нравственное состояние человека определяется не тем, что я могу сделать с внешним миром (не столь прямо от меня зависящим), а тем, что я могу сделать с самим собой. Это тоже было хорошо известно людям прошлого, «работавшим над собой». Мне трудно даются новые навыки, особенно гимнастика и лыжи. Но и освоение физики тоже ставит передо мной непривычные трудности.

Вот теперь я хочу, наконец, составить ясное представление о причинности (или отсутствии таковой) в микромире, через который объясняется наш макромир. Речь идёт, конечно, не о средневековой связи макрокосма (вселенной) с микрокосмом (человеком), а просто об элементарных частицах, давно уже привычных как доказуемая основа мироздания, но столь непохожих своим поведением на «обычные» тела.

Общественные догмы и их толкование

1 апреля 2002 г.

Наш последний разговор вызвал у меня разные мысли по поводу нынешнего положения вещей, которые было бы невозможно провозгласить открыто, и это уже составляет обвинение против существующего порядка вещей. В самом деле, если «демократия» означает признание обязательных догм, в которые невозможно верить, то у такого строя нет независимого мышления и, следовательно, нет будущего.

Догма всеобщего равенства исходит из фикции, будто все люди рождаются равными и, более того, не признаёт даже, что они могут стать неравными в течение своей жизни. Конечно, смысл этих утверждений зависит от того, что называется «равенством». Если понимать это слово буквально, то нельзя устраивать экзамены и выбирать себе должностных лиц, потому что любой выбор отрицает принятую догму. Ещё на школьной скамье дети узнают неравенство человеческих способностей и приучаются с этим мириться. Я долго не понимал, чтó они при этом чувствуют, потому что всегда был первым в классе или на курсе и не испытывал никаких унижений этого рода. Но вообще это проблема. Если считать главной целью культуры её высокое развитие или хотя бы её сохранение, то никак невозможно вручить её судьбу всеобщему равному голосованию, потому что очень скоро образуются клики, манипулирующие этим процессом, используя невежество и зависимость «народных масс». Поэтому всевозможные лозунги, апеллирующие к «народу» и ожидающие спасения от «народа», вызывают у меня впечатление наивности или мошенничества. И в то же время я придерживаюсь философии, которую называю «гуманизмом». Это значит, что цивилизация, основанная на угнетении и нищете большинства населения (как это было на протяжении почти всей истории) мне не подходит.

Я хотел бы, чтобы моё благополучие не предполагало подавления других, даже скромно одарённых и ничем не выдающихся людей. В некотором смысле каждый должен получать то, чего он заслуживает, и во всяком случае  – возможность развиваться без барьеров сословных и имущественных привилегий. Но те, кто не может развиваться, должны работать для своего пропитания или, если они больны, стары  и не способны работать, предъявить обществу свои права на помощь. Во всяком случае, системы, построенные на человеческих жертвоприношениях и рабстве, я решительно отвергаю.

Похоже на то, что в так называемых западных странах теперь утверждается система, где духовное рабство компенсируется материальным содержанием, создающим небывалый в истории паразитизм. Паразитической бюрократии противостоит паразитический  «пролетариат», аналогичный римскому, то есть содержимый за гражданскую принадлежность и ради спокойствия в государстве. Каким образом сочетать милосердие к слабым и строгость к ленивым? И кто же будут эти милосердные и строгие, от которых должна зависеть судьба нуждающихся в том и другом?

Конечно, нужна элита, не элита привилегий, а элита долга и чести. Она нужна прежде всего для сохранения гибнущей культуры. И для этого прежде всего надо иметь группы серьёзной культуры, вокруг которых будут объединяться люди с общими интересами. Мне кажется, что изоляция от общества не является лучшим решением этой задачи. Вот я пишу, или вчерне уже написал некую книгу. В этой книге я пытаюсь выяснить биологические основы так называемой «классовой борьбы».

Было бы хорошо, если бы ты не составлял мнения о моих взглядах по сложившемуся шаблону, классифицирующему всех людей при помощи нескольких кличек. В Советском Союзе все термины были извращены, и предполагалось, что любое несогласие с существовавшим режимом означало согласие с идеологией «западного» общества, или с «капитализмом». Но все выдающиеся мыслители Запада  – все без исключения – были сторонники глубоких реформ этого общества, в направлении того, что я называю гуманизмом. Ты упомянул Конрада Лоренца, действительно глубоко повлиявшего на меня уже в моём зрелом возрасте. Лоренц выступил против системы производства, основанной на искусственно стимулируемом потреблении и обманывающей потребителя, отчётливо понимая, что в этом обществе нет шансов сохранить унаследованную нами культуру. Более определённые взгляды высказывали такие учёные, как Эйнштейн, Рассел, Винер, а последние из настоящих писателей  – Толстой, Чехов, Томас Манн, Голсуорси, Дю Гар – все были противники  «буржуазного» образа жизни и склада ума. Я только что перечитал рассказы Манна, изображающие Германию перед Первой Мировой войной. Манн был буржуа по привычкам и происхождению и не стыдился этого. Но он изобразил умирающее, обречённое общество, и не только потому, что в нём были феодальные пережитки, впоследствии породившие фашизм. Голсуорси описал психологию «собственника», то есть буржуа по преимуществу, не имеющего никаких других идей, кроме сохранения своей собственности. В нескольких случаях я наблюдал, что представляет собой делец, и мои впечатления не очень отличались от описаний Бальзака и Голсуорси.

Главный вопрос состоит в том, можно ли положиться на стихийное развитие экономических механизмов. Опыт истории показывает, что «неограниченный» капитализм  – какой был, приблизительно, в Соединённых Штатах до 1900-го года  – сам по себе культурно бесплоден. Вся культура заимствовалась из Европы, то есть происходила или из традиций аристократического общества, или из его мятежной оппозиции. Без европейского романтизма нельзя себе представить ни По, ни Готорна, а  весь американский роман  – сплошь оппозиционный по отношению к буржуазному обществу  – заимствован из европейской прозы. Но Европа никогда  – до нашего культурно бесплодного времени – не довольствовалась идеями свободного предпринимательства. Будущее человечества вообще мало зависит от того, как и что будут производить и продавать. В сущности, концентрация на экономической стороне дела отражает лишь тупик того общества, которое породило всю эту чудовищную бюрократию. Мало бороться со злом, нужны идеалы добра. Представление, будто налоговые реформы могут улучшить это общество, наивно. Они могут только отсрочить его гибель.

Ты, конечно, помнишь концовку «Острова пингвинов»? Напрасно Франс изобразил своих героев-анархистов с некоторой симпатией. Убийцы 11 сентября больше похожи на тех, кто взорвёт это общество, если оно не одумается. Оно хрупко, уязвимо, и его подонки положат ему конец. Могу тебя заверить, что мои симпатии не на стороне этих подонков. Но это общество их производит. Думаю, что взрыв в Оклахоме не случаен, и что (так и не найденные) распространители сибирской язвы были коренные американцы. Поучительно, что дорогостоящие спецслужбы (как их у нас называют) ничего не умеют сделать, так что в самолёт можно внести что угодно при всех их мерах контроля, затрудняющих только обычную публику. В общем, нужны положительные идеи. Ты представляешь себе, что в Штатах возможна решительная оппозиция. Ясно, против чего, но неясно, за что. Я не имею готовых решений ни для Штатов, ни тем более для совсем уж разваливающейся России. Но обо всём этом надо думать. Нельзя останавливаться на критике одной стороны режима. Например, американская демократия может быть сильно ограничена под предлогом «борьбы с терроризмом»  – теми же чиновниками. Возникает вопрос  – как бороться с этим явлением? Если истерия вокруг «терроризма» продолжится, то неизбежно «спецслужбы» станут находить его повсюду или изготовлять его, как это всегда в таких случаях бывает. Мне хотелось бы знать: есть ли ещё в Штатах независимая печать?

Я только что просмотрел том со статьями Вагнера, сделавшего своей идеологией борьбу с золотом. Итогом этой борьбы стала тирания, гораздо худшая, чем власть банкиров: власть люмпенов. Надо осторожнее бороться с золотом, не взывая к племенным мифам древности. Некоторые части моей книги могут показаться идеализацией индейского племенного строя, но там сделаны и нужные оговорки. Я принялся читать песнь о Нибелунгах  – в её средневековой версии, и был поражён как раз страстью к золоту, движущей всех этих эпических германцев. Несомненно, жадность к накоплению была главным мотивом их потомков, немецких лавочников, потерявших свои сбережения и сваливших на евреев собственные мотивы.

Думаю, что мне удалось разобраться в истоках племенной морали, лежащей в основе всех наших законов и этических представлений. Конечно, изучение человеческой проблемы  – это совсем не решение, но никакое решение невозможно без понимания. Подумать только, что народники надеялись на всеобщее голосование, а большевики объявили устами Ленина, что управлять заводом может любой рабочий, знающий четыре действия арифметики! Это было написано в сентябре 17-го года. Отсюда следует, что «народа» надо прежде всего опасаться, особенно если хотят ему помочь. Когда-то умные люди говорили: tout pour le peuple, rien par le. И при этом у меня ясное сознание, что я не могу быть счастлив ценой пожизненного несчастья других. Иначе – чем я был бы лучше помещика, владельца крепостных? Но если бы я родился помещиком, как Джефферсон, то поступал бы так же, как он, то есть был бы заботливым хозяином моих чернокожих, а не разогнал бы их на «свободу». Таким образом, нельзя держаться словесных правил перед бессловесной действительностью. Если мы найдём, что всё это слишком сложно, и что надо искать простой выход из сложной ситуации, то придём к одной из схем уже пережитого прошлого, как все утописты.

О необходимости культурной традиции

4 августа 2002 г.

Если речь идёт о крупном дельце, то его роль в производстве теперь не относится к технике и экономике, чем занимаются наёмные специалисты. Он – если он не простой рантье – занимается конкурентной борьбой, то есть финансовыми хитростями и надувательством. Всю работу с материалом и с людьми проводят наёмные служащие. Но в любом случае бизнесмен обеспечивает производство товаров, и только – не всегда хороших, и очень часто ненужных, навязываемых потребителю рекламой. Чисто материальная направленность бизнеса не столь ярко выражалась в эпоху Отцов-основателей, которые были не только дельцы, но ещё и мыслители и государственные мужи. Не кажется ли тебе, что нельзя объединить этих людей с нынешними дельцами? Где у них понимание идеальных целей человека? А если нет такого понимания, то какое место может занять в обществе дельцов искусство? Наука ещё может выжить, благодаря своей прикладной ценности: бизнесмен может думать, что учёный изобретёт лучшие способы делать деньги. Он и в самом деле получает выгоду от этого: в Америке изобретатель получает 6% от принесённой им прибыли, если не даст себя надуть. Но искусство и литература бизнесмену не нужны, даже если он и везёт свою жену в оперу показать наряды. Так что спасительная роль дельца не вызывает у меня доверия. Я возлагаю свои надежды на мыслящих людей, которые могут и должны объединить свои усилия. Для этого должно образоваться общество, подобное старой русской интеллигенции, о которой теперь даже в России нет никакого представления.

Мне кажется, наши расхождения объясняются, как это часто бывает, разным пониманием природы человека. Я вижу в человеке продукт совместного действия генетической наследственности и культуры. Германцы языческого прошлого были очень непохожи на мирных и трудолюбивых скандинавов нашего времени. В средневековой хронике, рассказывающей о норманнах, описывается необычный индивид, не получавший удовольствия от обычной практики своих собратьев, насаживавших на копья маленьких детей. Это был определённо мутант, но, может быть, самый обычай не был генетически обусловлен? Что бы сказали о нём нынешние шведы и норвежцы? Не следует недооценивать культурное воспитание. Когда в американской семье дети воспитывались на библии, молодые люди не были похожи на нынешних. Это не значит, что без бога нельзя обойтись, но необходима культурная традиция, заслуживающая уважения.

Поездка в Италию

9 октября 2002 г.

Я только что вернулся из утомительной  поездки в Италию, давно задуманной и тщательно подготовленной, удовлетворив  в некоторой степени свою давнюю потребность в ознакомлении с основами европейского искусства.

Мы въехали в Европу через Германию, получив визы в имеющемся в Н-ске немецком консульстве, и пробыли в Италии три недели.

Мы прилетели в Мюнхен, после неприятной пересадки в Москве. При этом самолёт в Москву опоздал, и мы не поспели на связанный с ним рейс, потеряв сутки. В Мюнхене мы задержались всего на день, без ночёвки, и посмотрели очень интересную старую пинакотеку. Затем мы поехали ночным поездом в Милан, беспрепятственно миновав, по Шенгенскому соглашению, границы. Утром я увидел из окна Италию.

В Милане, как и везде, я видел только старые районы города, не интересуясь новой Италией. Главный интерес там представляла галерея Брера, с самыми лучшими работами Беллини. Там была потрясающая картина оплакивания Христа и лучшая из его мадонн с младенцем. Собственно, для них я и хотел посетить Милан, поскольку в России Беллини вообще нет. Ещё я видел внушительный замок Castello Sforzesco, c последней неоконченной Пьетой Ронданини Микельанджело, и  – главное – Тайную Вечерю Леонардо, куда трудно было попасть: пускают только на 20 минут по предварительной резервации. Эту картину долго реставрировали, но всё равно плохо видно, и говорят, что скоро она вся исчезнет. Как известно, Леонардо делал эксперименты с красками, но для таких опытов испытательный срок составляет пятьсот лет, которые как раз и прошли. Мы, впрочем, купили там альбом с детальным изображением всего, что можно увидеть при настоящем освещении и вблизи. Главное несчастье музеев и церквей и состоит в том, что картины плохо освещают, стекло отсвечивает, если они под стеклом, а статуи за стеклянной стеной и вообще нельзя рассмотреть с разных сторон. В некоторых случаях об этом, впрочем, заботятся. Задержавшись в не особенно интересной Амброзиане, мы приехали в Падую поздно вечером. В Италии все расстояния на два-три часа езды электричкой. Падуя нужна была, конечно, ради капеллы Скровеньи с главными фресками Джотто. Капелла оказалась в хорошей сохранности, с удивительно свежими красками семисотлетней давности. (Между тем, фрески в Ассизи, приписывемые Джотто или его ученикам, несколько лет назад почти разрушены землетрясением). Число туристов в Падуе было невелико, и притом почти все были итальянцы. Но пускали всего на двадцать минут, и только после выдержки в передней для выравнивания атмосферы. Я покупал билет трижды и всё увидел, что мог с моим плохим зрением, с помощью театрального бинокля, сопровождавшим меня во все музеи. Ещё мы видели в Падуе собор св. Антония (того самого Антония Падуанского, который проповедовал рыбам). Собор старый, но плохого смешанного стиля, и там было богослужение. Верующих везде немного, туристы их совсем вытесняют. Из Падуи в Венецию всего полчаса поездом, так что мы жили в Падуе и ездили в Венецию, три дня.

Венеция оказалась, как я и думал, не столь интересной в смысле искусства. Картины Джорджоне и Тициана, даже Беллини, разошлись по другим местам, так что венецианскую живопись в самой Венеции изучать трудно (у меня были заготовлены списки, где какие вещи находятся). Сан Марко очень своеобразен, но чудовищно эклектичен и причудлив. Дворец дожей снаружи неповторимо прекрасен и необъясним ни из какого другого искусства, но внутри пуст и расписан второсортными художниками. Главное, что я понял в Венеции, это Тинторетто, богато представленный в Скуола Сан Рокко. Там было плохое освещение, и сами картины потемнели (их в Италии не чистят, за исключением Вечери и Сикстинской капеллы). Но Благовещение и Бегство в Египет Тинторетто ни с чем не сравнимы в позднем Возрождении, кроме Караваджо. Я не мог оценить Карпаччо, но даже небольшое знакомство с Тьеполо показало, что это был великий художник – не просто «декоратор», а фантаст. Каналетто и Гварди я видел в Венеции мало. Неисчислимые дворцы Венеции бóльшей частью представляют ненавистное мне барокко. Интересны музей Коррер рядом с дворцом дожей и музей Академии. Венеция почти не поддаётся осмотру из-за туристов, даже в сентябре кишащих там повсюду по непонятным причинам. Старый город живописен и грязен.

Затем мы переехали во Флоренцию, за три часа езды с неожиданными туннелями. Флоренция, где мы были девять дней, занимала центральное место в моих планах. Даже этого времени было мало. Во Флоренции я увидел раннее Возрождение: архитектуру Брунеллески и Альберти, скульптуру Донателло, Гиберти и Микельанджело, всех живописцев, вплоть до особенно интересовавшего меня Понтормо, потрясающую картину которого «Положение во гроб» я разыскал в неизвестной туристам и не указанной на картах церкви св. Фелицита – и притом в прекрасном освещении! Скульптура находится, кроме церквей, в капелле Медичи с отдельным музеем, где я видел гробницы герцогов со статуями Микельанджело (День, Ночь, Утро, Вечер, и Мадонна с младенцем). К сожалению, освещение там плохое. В Академии я видел, при хорошем расположении и освещении, оригинал Давида, доступный для рассмотрения со всех сторон (на площади стоит копия), а также неоконченные работы  – рабы и Пьета Палестрина – которые ещё интереснее оконченных. В Уффици, куда трудно попасть, я резервировал посещение и был дважды, очень тщательно рассмотрев там флорентийских художников. Конечно, я видел главные церкви  – Дуомо с Баптистерием, Санта Кроче с Благовещением Донателло, где догадались поставить освещение за монетку. В галерее Питти картины хранятся беспорядочно, как висели в герцогском дворце, но сделано исключение для Рафаэля. Рафаэля я не люблю, у него много мастерства, но нет личности. Собор великолепен в своей простоте, его баптистерий  – восходящий к девятому веку – поражает византийской росписью. Палаццо Векьо великолепен снаружи, в своей суровости, но внутри испорчен росписями Вазари и его команды. В Барджелло всё великолепно, там я видел двух Давидов Донателло, мраморного и бронзового, его святого Георгия, образец положительного воина. Там же видел Тондо Питти Микельанджело, с разумной мадонной и младенцем, перелистывающим книгу, его Брута и юношеского Вакха. В музее Собора видел потрясающих пророков Донателло, снятых с кампанилы, и лучшую Пьету Микельанджело, с Никодимом, в которой усматривают его автопортрет.

Из Флоренции мы сделали поездки в Сиену и Пизу, каждую на день. Сиена потрясает, она почти не изменилась со средних веков и демонстрирует, каким образом красота могла быть стимулом человеческого поведения. Там дворцы стоят, как были в 14 веке. Собор  – фантастическая игрушка тринадцатого века, а Кампо – городская площадь с Палаццо Публико – едва ли не превосходит флорентийскую. В Пизе мы видели начало нового искусства, работы Николо Пизано и его римский источник на Кампосанто. Собор в Пизе  – чистейший образец итальянского романского стиля. Мы влезли даже на Падающую Башню, где нет лифта. На другие башни не лезли. Конечно, один день на Сиену или Пизу  – нелепость, но всё же я их видел.

В Риме меня не интересовали ни древности (на сей раз), ни папское барокко Бернини и компании. Я хотел там видеть живопись двух Микельанджело – Буонарротти и Караваджо. Нам повезло в том, что мы попали в гостиницу рядом с Ватиканом, в Трастевере, то есть по ту сторону Тибра. В семь утра я занимал очередь в ватиканские музеи, во второй раз я был даже первым. Оказалось, что Сикстинская капелла великолепно очищена и хорошо видна при естественном освещении – когда привыкают глаза, и с помощью моего бинокля. Я понял логику Страшного Суда и восхитился некоторыми из сцен потолка, особенно сотворением Адама и изгнанием из рая. О Тайной Вечере и о Сикстинской капелле, а также о капелле Скровеньи мы купили хорошие альбомы. Теперь искусство репродукции доведено до уровня, сопоставимого с творчеством былых времен: мы и живём в эпоху репродукции. Рафаэль с его Афинской школой фальшив до невозможности. Караваджо первый начал изображать виденное, то есть положил начало всякому натурализму, и хорошему, и плохому. Религиозные сюжеты были для него лишь предлогом.

Итальянцы приятнее всех виденных мною наций  – любезны и доброжелательны без всякого притворства. Но увы, в Италии всё ещё сильно влияние попов. Перед нашим отъездом мы видели бесконечное шествие к Ватикану. В самолёте я узнал из газет, что папа там произвёл в святые испанца Эскриву де Балагера, основателя организации Opus Dei. Это нечто вроде ордена духовных бизнесменов. Пришло слушать папу 300 тысяч человек! А вообще политическая жизнь Италии зашла в тупик: все партии равномерно проворовались. Впрочем, у них так вкусно едят, такой прекрасный хлеб, что революций у них не будет.

Итак, я видел, что хотел увидеть, хотя, конечно, не всё и не так, как хотел.

О некоторых вопросах астрономии

28 октября 2002 г.

Меня очень заинтриговало сообщение о замедлении полёта ракет за пределами Солнечной системы. Я думал, что бы это могло означать. Согласно старому принципу объяснения («бритва Оккама»), надо начинать с простейшего возможного. Поскольку тяготение универсально, добавочное притяжение к центру Солнечной системы может означать только наличие в ней добавочной массы, не замечаемой в очень точных расчётах небесной механики, относящимся к телам внутри Системы. Как известно, астрономов давно тревожит проблема «скрытой массы» галактик: притяжение галактик друг к другу, рассчитываемое по их относительным движениям, не соответствует массам видимой материи в этих системах (звёзд и светящихся тел), а указывает на значительно бóльшую массу галактик.

Астрономы относят эту разницу в массе за счёт невидимой материи (не светящихся звезд и пыли), или за счет массы нейтрино, окутывающих облаком любые массы во Вселенной – если только у нейтрино есть масса. По оценкам астрономов, масса нашей Галактики (галактики с большой буквы) должна быть в 5–10 раз больше суммарной массы всей светящейся материи в ней. Они не сомневаются, что в Галактике много тёмных, погасших звёзд – вероятно, больше светящихся, и намного больше мелких, чем крупных. В нашем случае вероятность крупных тёмных тел в окрестностях Солнца практически равна нулю, потому что такие тела влияли бы на движение планет и были бы вычислимы, как в прошлом вычислили Нептун и Плутон. Кроме того, даже небольшая планета или тёмная звезда, способная заметно изменить общее поле тяготения Системы, была бы замечена по её влиянию на Солнце, вызывая периодическое движение Солнца относительно Галактики, как если бы Солнце было двойной звездой. Допущение о тёмных спутниках Солнца представляется неправдоподобным.

Вопрос о массе нейтрино до сих пор не решён. Известно только, что она должна быть очень мала, во много раз меньше наименьшей известной положительной массы  – массы электрона. Теоретических препятствий к допущению положительной массы нейтрино нет; скорее напротив, имея спин 1/2, нейтрино может естественным образом удовлетворять уравнению Дирака, как протон или нейтрон. С другой стороны, имея массу нуль, нейтрино напоминал бы этим фотон, спин которого равен 1. Но все попытки доказать, что у нейтрино есть положительная масса, пока не привели к цели. Это может, впрочем, означать, что эта масса очень мала. Но при огромном числе нейтрино во Вселенной их общая масса может иметь важное космологическое значение.

Так вот, если Солнце (а значит, и любая звезда!) окружено короной из нейтрино, то размеры этой короны могут быть весьма велики по сравнению с размерами Солнечной системы. Если плотность этой короны очень медленно убывает при удалении от Солнца, то вблизи Солнца влияние нейтрино может быть незаметно, то есть не обнаруживается по движениям планет и спутников. В самом деле, тогда основная масса нейтрино расположена вне Системы, и в качестве однородного сферического слоя не оказывает гравитационного действия на тела внутри слоя. (Ср. ошибку в романе Обручева о полой земле).  Но вне короны (куда, как можно допустить, ушли ракеты) вся корона присоединяет своё тяготение к тяготению Солнца и планет, что и приводит к наблюдаемым эффектам.

Если бы это было верно, то не только была бы доказана положительность массы нейтрино, но по замедлению ракет можно было бы оценить эту массу.

Предлагаемое объяснение, как я думаю, уже обсуждают физики. Они предпочтут «невидимые массы» изменению теории тяготения, то есть общей теории относительности. Такая консервативная позиция вполне оправдана, поскольку огромное разнообразие фактов, объясняемых общими теориями физики, вряд ли случайно.

Об естественных науках

16 мая 2003 г.

Я занимался не только математикой и физикой, но интересовался  – с применением моих знаний в точных науках – также астрономией и биологией, в особенности этологией, превратившейся теперь в серьёзное знание, а также так называемыми гуманитарными науками, которые не являются таким знанием, но представляют массу интересных фактов для будущего истолкования. Но теперь я буду говорить только о естественных науках.

Наука (я имею в виду науку в узком смысле слова, что выражается по-английски словом science, в отличие от humanities) есть бизнес определённого рода, связанный с приложениями к технике и, тем самым, с изготовлением вещей. (Я отвлекаюсь здесь от стремления к истине, свойственного самым талантливым из учёных, потому что иначе потребовалось бы объяснить, «что есть истина», в психологическом смысле этого слова). Для технологии необходима точная и надёжная информация, иначе вещи не получаются. Поэтому учёный должен предъявлять для приложений утверждения, согласные с опытом, то есть подтверждающиеся в данных условиях сколько угодно раз. Это требование называется «воспроизводимостью» результатов. Чтобы не оскандалиться перед инженерами и дельцами, учёные должны выдавать им хорошо проверенные результаты, в том смысле, что «если ты сделаешь с вещами то-то и то-то, то получится следующее». Поэтому воспроизводимость результатов является первым условием научной работы, даже для тех учёных, которые не имеют иных мотивов, кроме заработка и карьеры. Впрочем, это условие практически утвердилось в науке задолго до её технических приложений, так что начинающий учёный сталкивается с ней как с уже с неизбежным требованием научной среды. Каждый результат экспериментальной работы должен быть проверен независимыми опытами в других лабораториях. Эти другие учёные имеют в своём распоряжении только опубликованные описания проведённых экспериментов, достаточные для их повторения. Если описания недостаточны, подтверждений не будет, и работа не принимается во внимание. Если же по описаниям удаётся повторить эксперимент и получается то же – в нескольких или во многих лабораториях – то результат считается доказанным. В важных случаях бывает много независимых проверок, причём условия варьируются и изучается влияние на результат таких изменений.

Что касается научных теорий, то их сравнивают с опытом, ставя для этого специальные эксперименты, описываемые теоретиком. Если независимые эксперименты в разных лабораториях дают мало отличающиеся результаты, считается, что это не случайно, и что данное предсказание теории оправдалось. (Хотя я и не занимался прикладными вопросами физики, такое совпадение с экспериментом два или три раза случалось и у меня). Если много предсказаний теории оправдываются на опыте, с соблюдением всех предосторожностей, то есть с проверкой в независимых лабораториях, то теория считается справедливой – в границах, которые она сама определяет, или которые выясняются впоследствии. Как мы теперь знаем, никакая научная теория не свободна от ограничений, то есть не охватывает все возможные в природе условия. Если впоследствии выясняются границы теории, может возникнуть более общая теория, в частном случае сводящаяся к старой, но вовсе не отменяющая старую. Механика Ньютона не отменяется теорией относительности: она представляет частный случай последней, пригодный для скоростей, малых по сравнению со скоростью света. Всё сказанное вполне применимо к физике и к некоторым частям астрономии (не к космологии, которая находится в зачаточном состоянии и не допускает, в строгом смысле,  опытной проверки, как и астрономия). В других естественных науках те же критерии применяются безусловно к экспериментам, но не всегда к теориям. Математика и вообще составляет исключение, так как лишь самые простые её утверждения непосредственно сравниваются с опытом (элементарная геометрия и арифметика). Почему мы верим в объективную справедливость более абстрактных теорем математики – сложный вопрос, который я здесь не буду обсуждать. Во всяком случае, математика достигла такой внутренней связности и убедительности, что в тех случаях, когда она выходит к приложениям, все её утверждения подтверждаются.

То, что я сказал выше, вполне применимо к так называемым «точным наукам». Но естественные науки не все относятся к этой категории. Иногда думают, что вся разница в применении математики (так думал философ Кант, почему-то не видевший, что такая точка зрения ставит его собственную деятельность вне науки). Но я не говорю о философии, а о таких науках, как биология или психология. Не будучи биологом, я всё же много лет думал над этологией и эволюцией и, как мне кажется, понимаю, чтó в биологических науках является прочным знанием, и что нет. Прежде всего, в биологии есть твёрдо установленные экспериментальные факты. Сейчас я приведу два перечня утверждений, обычно связываемых с биологией. В первом из них содержатся, как я думаю, доказуемые факты, то есть факты, которые много раз проверялись на опыте. Во втором содержатся утверждения, не имеющие такого статуса и представляющие разную степень достоверности. Я не говорю об искажении фактов, возможном особенно в экономически важных приложениях биологии.

Первая категория

1. Кошки питаются животной пищей.

2. Собаки питаются животной пищей, но могут есть хлеб или кашу.

3. Все млекопитающие дышат, вдыхая кислород.

4. Рыбы не могут дышать воздухом (за некоторыми исключениями, которые указываются).

5. Волки и сельди – общественные животные; тигры и медведи – не общественные.

6. Для всех живых организмов справедлив закон сохранения энергии, то есть энергия, полученная организмом из внешней среды, равна энергии, затраченной им на работу и выделенной в окружающую среду (прилагаются методы измерения энергии и работы).

Вторая категория

1. Животные разных видов не скрещиваются.

2. Все живые организмы имеют общего предка.

3. Все люди произошли от одного самца или одной самки.

4. Хищные животные охраняют свой охотничий участок, изгоняя из него всех особей своего вида.

5. Общественные животные живут стадами, численность которых приблизительно определена наследственностью каждого вида.

6. У высших животных есть механизмы, предотвращающие убийство особей собственного вида.

7. Живые организмы образовались естественным образом из неживого вещества.

8. Жизнь создана отдельным актом творения.

Утверждения первой категории можно рассматривать как доказанные факты, и в этом биологам можно верить, даже если мы сами не проделали соответствующих наблюдений и измерений. В таких случаях мы руководствуемся здравым смыслом и житейским опытом. Ведь мы верим в то, что можно получать электрический ток, вращая металлическую катушку в магнитном поле, хотя не все выполнили этот эксперимент.

Утверждения второй категории имеют другой статус и должны рассматриваться каждое в отдельности, так как они имеют разную природу. Первое из них, в сущности, есть определение вида, но бывают исключения, когда другие признаки видов очевидны, и всё же происходит скрещивание, или наоборот. Вопрос, «что такое вид», отнюдь не решён окончательно. Но в биологии это понятие считается полезным, помогая описывать живую природу.

Второе утверждение («гипотеза Адама или Евы») высказано некоторыми генетиками на основании исследования предполагаемой эволюции митохондрий. Замечательно, что подсчёты возраста нашего вида (200 тысяч лет) их методами не противоречат находкам ископаемых остатков и данным о зарождении человека в одном регионе Земли – в Восточной Африке. Эта гипотеза очень интересна, но ещё не доказана (и не опровергнута).

Третье утверждение проверено на большом зоологическом материале и означает существование инстинкта внутривидовой агрессии. Есть виды, для которых понятие «хищник» не вполне ясно: например, многие приматы не употребляют животной пищи, но есть основания думать, что предками приматов были насекомоядные, и многие другие приматы, в частности шимпанзе, часто поедают животных. Кроме того, у стадных хищников  понятие «охотничий участок» относится не к одной особи, а ко всему стаду. Тем не менее, это утверждение проверяется в большом числе случаев и имеет важное эвристическое значение.

Четвёртое утверждение означает существование открытого Дарвином социального инстинкта. Животные, живущие стадами, получают от этого – по Дарвину – важные преимущества в борьбе за выживание. Этот инстинкт несомненно существует: численность стада составляет наследственную характеристику вида, а правила поведения внутри стада соблюдаются с точностью, не оставляющей сомнения в их наследственном происхождении. Впрочем, социальный инстинкт ещё мало изучен: до конца двадцатого века биологи им мало занимались.

Пятое утверждение доказывается большим числом примеров подобных механизмов, например, сводящих конфликты между самцами к демонстративным поединкам, или охраняющим самок и потомство. Можно сомневаться в объяснении этого факта, которое даётся в этологии, но не в самом факте.

Шестое утверждение не доказано, и даже трудно себе представить, как его можно доказать, поскольку остатки первых живых организмов не сохранились. Но это утверждение имеет эвристическую ценность, подобно всей концепции происхождения видов, так как сосредоточивает внимание исследователей на механизмах эволюции и может привести к открытиям. Напротив, седьмое утверждение бесплодно, поскольку мы ничего не знаем о творце и его намерениях.

Таким образом, в биологии есть высказывания разной степени достоверности, более того – разного статуса: некоторые из них – общие законы природы, другие – правдоподобные гипотезы, третьи – полезные эвристические догадки. Так как биология находится в начале своего развития, нельзя пренебрегать такими утверждениями, но надо принимать их с осторожностью.

Я надеюсь доказать тебе, что в отношении генетики я достаточно осторожен. Во всяком случае, я никоим образом не говорю все эти вещи из тщеславия. Мои занятия этологией вызваны более серьёзными причинами. Мне кажется, что твоё предубеждение против Лоренца связано с его в самом деле наивными высказываниями об охране природы и неосновательными надеждами на нынешние власти разных стран. Но ведь самые значительные учёные имели странные и наивные взгляды в вещах, не вызывающих у нас сочувствия. Ньютон был верующий-еретик, отрицавший святую троицу (т.е. унитарианец); Фарадей был верующий из секты методистов, принимавший эту религию с полной серьёзностью; Геккель, один из величайших биологов, впал в заблуждения «социал-дарвинистов», оправдывавших германскую агрессию расовым превосходством немцев; Мечников в «Этюдах оптимизма» изобразил человечество в утопически благожелательном свете. Я не говорю уже о Кропоткине, который до своего увлечения анархизмом и террором был одним из крупнейших биологов, внёсшим замечательный вклад в понимание эволюции. Если говорить о наших современниках, то Уотсон (открывший вместе с Криком механизм наследственности посредством ДНК, общий для всего живого!) в своей автобиографической книге «Двойная спираль» выглядит, увы, очень тривиальным молодым (в то время) человеком послевоенного поколения. Вот и теперь я читаю и перевожу даже книгу Грегори Бейтсона “Mind and Nature”, содержащую очень интересные идеи об организации живых систем, связанные с кибернетикой, но также вздорные философские рассуждения. В таких случаях приходится отсеивать то, что относится к науке, от личных особенностей автора. В математике и физике эта личность не выступает явно, и там я не обязан о ней что-нибудь знать. Точно так же, в совершенном произведении искусства необязательно отражаются все свойства его автора. Леонардо был эгоистом, Рафаэль был любитель сладкой жизни и не верил в изображаемые им сюжеты, а Микельанджело обвиняли в убийстве – кажется, напрасно. Но я могу от этих вещей отвлечься, хотя и не всегда. В науке это легче, и часто необходимо. Кардано украл у Тартальи формулу решения кубических уравнений, именуемую теперь «формулой Кардана». Я могу этим пренебречь, потому что сама формула верна.

Как видишь, я отвлёкся от тяжелых мыслей, занявшись наукой. От этого никуда не денешься. Когда-то священникам-расстригам говорили: tu es sacerdos in aeternum.

Генетическая и культурная наследственность

29 июля 2003 г.

Я хотел бы внести ясность в вопрос о генетике, где, как мне кажется, ты переоцениваешь гибкость генома. В действительности геном крайне жёсток в программировании основных функций, которые ему поручены. Лоренц подчеркивает, что эти функции определяют самое понятие вида, и поэтому строго охраняются от всех случайных изменений. «Текущее» приспособление индивида к меняющимся условиям поручается другим механизмам, образующимся в течение жизни индивида и не передающимся по наследству. Невозможность передачи по наследству «приобретённых признаков» составляет как раз опровержение знаменитой ошибки Ламарка! Было очень много притязаний на открытие такого наследования, и сам Дарвин ссылался на наблюдения как будто добросовестных наблюдателей, претендовавших на это, но каждый раз выяснялась ошибка. Дело обстоит так, как если бы кто-нибудь надеялся передать свои знания детям, оставив им свою библиотеку. Чтобы чему-то научиться, читать им придется самим. Биологи пытались найти молекулярные носители приобретенной информации в геноме, но напрасно. Таких механизмов, по-видимому, нет, и приобретённая информация погибает вместе со смертью индивида. Именно по этой причине животные не накапливают такую информацию и не имеют «традиции». Но животное может выучиться некоторым вещам в течение своей жизни или, как говорят биологи, в своём «фенотипе». Лиса может научиться проникать в курятник, хотя её предки жили раньше появления таких сооружений и, следовательно, в её геноме не может быть ничего о курятниках. Приобретённая информация хранится, скорее всего, в структурах мозга и аналогична подпрограммам, вводимым в основные программы компьютера пользователем. Геном содержит лишь отсылки к таким подпрограммам, которые Эрнст Майр в 1967 году назвал «открытыми программами».

Мы ещё плохо понимаем этот процесс, но важно, что у человека есть способность заполнять «массивы оперативной памяти» мозга сообщениями других людей, усваиваемыми из своей культуры. Животные могут учиться только при возникновении соответствующей ситуации, если требуемое поведение демонстрируется другой особью его вида. Например, котёнок при рождении получает способность ловить мелкие движущиеся предметы, то есть  – в природе – мелких животных, но не способность есть их. Есть пойманную мышь он может научиться лишь от матери, если есть мыши. Если близ него нет матери, или если в его детстве не появляются мыши, то он будет ловить мышей, но не будет их есть. Вероятно, этот способ наследования поведения объясняется тем, что съедобность пойманного у кошек не всегда задаётся геномом: почему-то выгоднее было поручить это обучение матери, которая имеет такую генетически заданную функцию. Но она не может её проявить, если не появляются мыши! Нужны «наглядные пособия». Если бы хоть одно поколение всех кошек выросло без мышей, то способность есть мышей была бы утрачена. В меньшем масштабе такие опыты проводились, на изолированных популяциях животных. Например, птицы имеют при рождении лишь очень ограниченную информацию о хищниках, и если данная популяция в нескольких поколениях не сталкивается с этим хищником, то птицы его не боятся.

У человека есть способность обучения без «наглядных пособий», то есть в отсутствие обучающей ситуации. Человек может заполнять свои открытые программы памяти словесными уроками взрослых, или (с недавних пор!) даже прочитанными данными. Я никогда не стрелял из пистолета, ты мне показал, как это делается, и я выстрелил. Но если бы не было «учителя», и если бы мне никогда не попадался пистолет, я мог бы сделать это по достаточно подробному описанию. Это и есть культура. Приобретённая информация не погибает вместе с приобретшим её индивидом, а накапливается (кумулируется) и образует традицию культуры. Лоренц описывает опыты японских этологов с макаками. Они давали им испачканный землёй картофель. Одна молодая самка изобрела навык мыть картошку в морской воде и научила 19 особей своего стада. Но если картошку не давать, этот навык в стаде исчезает. У обезьян нет языка, способного сохранить информацию!

Итак, у человека есть, наряду с генетической, культурная наследственность, традиция, без которой он не может выжить. Человек от рождения не знает многого, что знают другие млекопитающие. Женщина не знает, что она должна перегрызть пуповину новорождённого: это ей должны сообщить другие люди. Люди обоего пола не знают, как начать половой акт. И так далее, без конца. Человек – культурное животное, как выразил это один антрополог. Культурная наследственность несравненно более гибка и изменчива, чем генетическая. Время образования и разрушения культур – тысячи или даже сотни лет, в то время как время образования вида (т.е. генома) – миллионы лет. В случае человека надо причислить к этому времени существование наших предков-гоминид, которые были переходными формами в этом процессе.

Вопрос о действии естественного отбора (= изменения генома под действием конкуренции и вымирания неприспособленных) очень мало изучен. Лоренц предполагает, что естественный отбор продолжает действовать и в нынешнем человечестве, но в этом случае у него нет решающих доказательств. Он приводит данные Сиднея Марголина об индейцах Юта, которые ты читал. Их необычную агрессивность он объясняет действием естественного отбора в течение нескольких столетий. Верно ли это? Оказывается, эти юта – твои соседи. С другой стороны, в семьях европейской аристократии несомненно происходил отбор на храбрость: менее храбрые шли в священники и не имели детей. Возможно, был отбор и на красоту женщин, потому что на некрасивых не женились, а отдавали их в монастырь. Вообще, вопрос об отборе у людей в нашей культуре табуирован. Несомненно, однако, что культ равенства теперь доведён до абсурда. Развитие культуры часто подобно колебанию маятника, переходящему положение равновесия. Вопрос о природе демократии тоже табуирован.

О людях обыкновенных и необыкновенных

5 сентября 2003 г.

Наш последний разговор навёл меня на мысли, о которых я хочу тебе написать. Я не помню, чья это фантастическая повесть, где на некоторой планете все люди сидят в одиночку на фермах, окружённые роботами, и общаются только по электронной связи, а встречаются лишь раз в жизни для воспроизводства рода. По-моему, ты правильно сказал, что это уж слишком! Я тоже очень изолированный человек, но при моей профессии это легче, потому что даже самые прекрасные научные результаты имеют всего несколько компетентных слушателей.

Что касается друзей, то я испытал серьёзные разочарования по поводу немногих, кого я называл друзьями. Беда в том, что люди слишком часто оказываются обыкновенными людьми! Помнишь восклицание Бетховена, когда он узнал, что Первый консул провозгласил себя императором? Со временем выясняется, что мой друг ничего особенного не хочет, кроме банального благополучия, а его юношеские интересы уже вызывают у него ироническое, мнимо снисходительное отношение. Но я приобрёл и небольшое число новых друзей, а много их и не должно быть. У кого много друзей, тот не имеет их вовсе.

Кстати, почему очень хорошее исполнение 5-го концерта Бетховена (Эдвин Фишер, в сопровождении Фуртвенглера), которое ты мне прислал, сопровождается «кличкой» L'Empereur (во французском и английском тексте комментариев, а в немецком просто написано “5-te Klavierkonzert”)? Ведь Бетховен в год написания этого концерта уже узнал, чего стоит этот герой? Жутко видеть рабские церемонии и картины, их изображающие, которыми Наполеон поддерживал своё жалкое величие. По-видимому, тут какое-то недоразумение. Эта кличка, конечно, придумана меломанами, как и «Лунная соната», начало которой может быть всё же сопоставлено с величественным сиянием Луны.

Вообще, люди проделывают обычно то, что Гончаров назвал «Обыкновенной историей» (и что сам он, по-видимому, считал «нормальным»!). Мне эта судьба не внушает никакой зависти. Покойный Юрий Борисович Румер, мой учитель в физике, всегда оставался энтузиастом в своем ремесле. Его наиболее оригинальные работы коллеги отвергали, но теперь некоторые его идеи в новейших теориях возродились. А вот в делах человеческих он был пессимист. По поводу моих злоключений он иронизировал, повторяя, очевидно, иронию своих друзей молодости: он говорил, что я напрасно так стараюсь «pour le genre humain». (Это не мешало ему, между прочим, помогать мне в публикации моих работ, когда я был кандидатом для посадки, хотя сам он далеко не был героем.) Другое его любимое изречение касалось врагов. Это был анекдот. В Париже, в изгнании, умирает мексиканский революционер. Его напутствует монах, потому что он, разумеется, добрый католик. После его исповеди монах замечает недостаток самой существенной части и говорит: «А теперь, мой друг, Вы должны простить своих врагов»; на что следует ответ: «Je n'ai pas d'ennemies, je les ai tous tués». Соль анекдота состояла в том, что это изречение он произносил с испанским акцентом, который я не умел, конечно, воспроизвести.

Следует, по возможности, избавляться от вышедших в обыкновенные люди друзей и от врагов, хотя не мексиканским способом, слишком обременяющим нашу совесть. Тех и других лучше с юмором предоставить их судьбе.

Основной факт состоит в том, что некоторые люди не могут и не хотят признать естественность и неизбежность обыкновенного хода событий, и этими людьми движется мир. А он всё-таки движется!

О «Русской рукописи» Лоренца и пр.

30 декабря 2003 г.

Моя книга, под названием «Инстинкт и социальное поведение» принята к печати небольшим и бедным издательством. Когда они смогут её напечатать, неясно, но я не буду за это платить (как теперь принято в России для всех некоммерческих изданий), да и не могу ничего платить. Книга вышла в целых 550 страниц. Я только что получил (в английском переводе) две книги Лоренца: его «The Foundations of Ethology» и так называемую «русскую рукопись», написанную им в советском плену и найденную после его смерти (в 1989 году). Эта рукопись содержит его мысли о культуре, которые он, по-видимому, не успел опубликовать. Лоренц полагал, что причина разрушения высоких культур – не просто изнеженность и излишества, как думали старые историки, а развал этических убеждений. Этика была раньше связана с религией, которая потеряла власть над умами. Новая этика еще не выработалась, и получился период незащищенности культуры, подобный опасным периодам в жизни животного, меняющего панцирь или кожу, или в жизни подростка, утратившего родительский авторитет, но не выработавшего самостоятельной жизненной позиции. Лоренц думал, что будущая этика должна быть основана на биологических принципах, так что в неё не надо будет просто «верить», а её можно будет «изучать» и усваивать, как научное знание. Я не так сильно верю в научное построение этики и её усвоение (несколько напоминающее идеи Сократа). Думаю, что этика имеет историческое происхождение и является продуктом истории культуры, но при этом должна соответствовать основным инстинктам человека, что в наше время трагически нарушено. Мои мнения не зависят ни от каких авторитетов, каковых, впрочем, уже и нет больше, поскольку профессиональные учёные гуманитарного направления разделились на школы, спорящие о мелочах. Так что я думаю самостоятельно, к большому удивлению всех моих знакомых. Лоренц оставил несколько возможных названий своей русской рукописи, из которых издатели выбрали The Natural Science of the Human Species (The MIT Press, 1997).

По поводу другого спорного вопроса я только что проверил мнение астрофизиков. Они уверены, что Земля отражает и поглощает излучение, как все другие небесные тела, то есть подчиняется закону Планка для «абсолютно чёрного тела». Тогда должен соблюдаться закон Стефана–Больцмана, по которому температура Земли пропорциональна четвёртой степени температуры. Это определяет среднюю годовую температуру, независимо от моделей климатологов и их компьютерных расчётов, которые в самом деле не свободны от влияния посторонних соображений. Я же уверен в законе сохранения энергии и его следствиях, указанных выше. Баланс энергии не может быть нарушен, так что можно только поставить под сомнение данные о прозрачности атмосферных газов. Эти данные не только теоретически рассчитаны, но и подтверждены измерениями, сделанными задолго до возникновения спора о «парниковом эффекте». Как видишь, я вынужден полагаться на утверждения физиков, которые хорошо согласуются между собой, и не полагаюсь на суждения климатологов, которые расходятся. Каждый может ошибаться, но никто не может проверить все научные данные. Вообще, мы вынуждены полагаться на данные, проверенные другими. Если я ошибаюсь, я хотел бы знать, в чём именно. Впрочем, средняя температура Земли измеряется из года в год. Если ты найдёшь такие данные (именно о средней температуре, а не о частных явлениях в разных местах), я надеюсь, ты мне об этом сообщишь. Но в общем я верю физикам. Было бы странно, если бы их согласованные между собой законы зависели от каких-то интересов. И было бы интересно, если они чего-то не учли. Баланс энергии – очень жёсткое ограничение того, что может происходить. Всё это я пишу тебе, чтобы объяснить свою позицию, а не из любви к конфликтам. Ты можешь верить, что я не меняю своих мнений по корыстным соображениям.

Из истории научных построений

8 апреля 2004 г.

Вместо рассуждений о смысле работы теоретика я хочу представить тебе один из первых примеров правильного теоретического построения, принадлежащего Галилею. В средние века философы и богословы, бывшие тогда единственными учёными, много сделали для того, чтобы скомпрометировать всякую «теорию». Неуважение к этому слову сохранилось у практичных англичан до девятнадцатого века, когда выражение “this is a theory” означало пустое умствование. В ту пору естествознание сводилось к некоторому числу известных фактов, хотя из древности были унаследованы геометрия в виде «Начал» Эвклида и начала астрономии в «Альмагесте» Птолемея. Теории, содержавшиеся в этих книгах, в средние века не применялись, а иногда заучивались. В частности, у Птолемея была теория, по которой Земля была шаром, что противоречило общеизвестным фактам. Но Колумб принял эту теорию всерьёз, потому что были уже учёные, понимавшие её и объяснившие её этому способному молодому человеку. Вследствие этого он поплыл в Китай не на восток, а на запад, и случайно открыл Америку, которую теория Птолемея не предсказывала. Но я хочу описать менее известную теорию, из которой возникла современная наука. От Аристотеля дошла среди прочих его сочинений, «Физика». Аристотеля европейцы получили от арабов в Испании, в арабском переводе, и его продукция пользовалась большим авторитетом у арабских философов, так как он был учитель великого Искандера. Это уважение от них унаследовали европейские схоласты, ездившие учиться в Испанию – около тысячного года. Всё это ты, конечно, знаешь: отсюда пошло особое положение Аристотеля в европейской философии. Так вот, физика Аристотеля была собранием глупостей. Среди них было утверждение, что тела падают на землю с разной скоростью: тяжелые быстрее лёгких. Все этому верили, но Галилей пришёл к другому выводу. Он понял, что падение всех тел происходит совершенно одинаково. Создалась легенда, будто он сбрасывал с пизанской башни шары тела разного веса и обнаружил, что если их отпускать одновременно, то они достигают земли за одно и то же время. Но сам он нигде не пишет об этих опытах. В действительности он ему был не нужен, потому что он поставил первый «мысленный эксперимент». Представим себе, что одновременно и рядом друг с другом отпускаются с высоты два одинаковых предмета. Они будут падать отдельно с той же скоростью, как один из них, потому что они не связаны. Теперь соединим их в одно тело, например, склеим, и отпустим вместе. Падение обеих половин полученного тела происходит так же, как каждой из них, потому что возможное их взаимодействие может быть только по горизонтали и не влияет на вертикальное движение. Значит, удвоенное тело падает с той же скоростью. Exit Аристотель!

В действительности Галилей показал, что все тела падают с одинаковым ускорением, увеличивающимся пропорционально времени падения. А его ученик Торичелли в самом деле поставил опыт, где разные тела, такие как металлические шарики и перья, падали в трубке с выкачанным воздухом: Галилей знал уже, что сопротивление воздуха не одинаково для тел разной формы, и учёл эту поправку.

Но важнее всего был открытый Галилеем закон инерции. Аристотель писал, что для равномерного движения тела надо тянуть или толкать его с постоянной силой. Этот факт знает каждый, кто видел движение телеги, но Галилей в этом усомнился. Он смотрел, как скатывают с кораблей бочки в Венеции, и увидел, что с уменьшением наклона настила они скатываются со всё меньшим ускорением. В пределе, если бы бочки скатывались по горизонтальной плоскости, то они двигались бы равномерно. Этот мысленный эксперимент подсказал Галилею, что без всякой горизонтальной силы тела движутся равномерно. Но так не получается на опыте! Может быть, он думал о движении по льду гладкого куска металла, который долго движется равномерно. Во всяком случае, Галилей догадался, что есть ещё сила трения, и что если её убрать, то тело, вовсе не подверженное движению сил, будет сохранять свою начальную скорость. Рассуждения о бочках были теорией, и из неё вышла механика, а потом и вся физика. Отличие Галилея от других, наблюдавших те же факты, состояло в его умении произвести мысленно предельный переход к горизонтальной плоскости и смело отбросить силу трения, которая меньше мешает при качении под углом, чем при качении по горизонтали. Обрати внимание, что вывод Галилея, в наглядном смысле, оправдывается лишь в космическом пространстве, где нет трения, но он верен, если учесть все действующие силы. Силы природы действуют вместе, и понять их можно только рассмотрев идеальные случаи, когда лишь одна из них имеет значение. Такие случаи редки. Факты, действительно наблюдаемые в повседневной жизни, как правило не соответствуют применению одного закона природы, а изображают ещё искажения, происходящие от других. Теоретик – это человек, способный мысленно отделить силы природы друг от друга, и тогда они обнаруживаются в их гармонической красоте. Нет ничего прекраснее хорошей теории. Но применять её на практике могут только настоящие экспериментаторы, способные учесть все помехи. Для «непосвящённых» говорят о «патологии», хотя в природе патологии нет. Итак, опыт доставляет нам смесь разных воздействий. Теоретик – тот, кто умеет выделить составляющие их простые силы. Он говорит, как поставить опыты, чтобы эти силы можно было увидеть без искажений. Когда построенная мною теория системы химических элементов разошлась в нескольких случаях с таблицами известных данных, их перемерили в одном московском институте скептически настроенные физики (не понимавшие теорию), и оказалось, что табличные данные были ошибочны. Сам я не понимал даже, какими методами производятся измерения. Ю.Б. Румер, один из создателей квантовой химии, в юности прославился работой о молекуле какого-то гидрозина. Он рассказал мне об этой работе, но когда я спросил его, что такое этот гидрозин, он возмутился, потому что ничего не знал о конкретных веществах. В производстве это называется разделением труда. В физике теоретики создали не только основу всей современной техники, но и образцы построения научных теорий. При этом отнюдь не самое важное – применение математики, на первых порах важнее навыки выделения составляющих сил, допускающих простое описание. Разложение смеси, сумбура мироздания на относительно простые элементы – это и есть задача теоретиков. Но они должны следовать примеру успешных теорий, а не средневековых схоластов.

Любой монтёр знает лучше меня, как устроены электрические сети и приборы. Но если надо будет понять сложное явление, то экспериментатор составит для меня понятное мне описание, а я сумею применить уравнения Максвелла. Таким образом происходит в науке разделение труда: монтёр даже не может формулировать вопрос в виде, понятном теоретику. Передо мной лежит прекрасный учебник оптики для студентов-физиков, но я не хочу его читать, потому что мне не важны описания приборов – к тому же давно устаревших после издания этой книги. Мне нужны схематические описания, отбрасывающие все детали, важные для практики, но не меняющие существа дела. Я ищу книгу другого уровня. Ведь я всё равно не буду проектировать оптические приборы. Это сделает прикладной физик. Я понимаю теорию относительности лучше Майкельсона, который поставил решающий опыт, но не знаю подробного устройства его интерферометра. Но вот Эйнштейн просто не знал об этом опыте, когда писал свою первую работу. Его беспокоили определённые теоретические трудности.

Если ты поймешь, как сложно устроен мир, тебе придётся примириться с тем, что теоретики не знают многих деталей. Я ещё один из более разносторонних! И хуже всего популяризаторы, упрощающие всё до уровня собственного понимания. Все популярные изложения науки – за редчайшими исключениями – просто невежественны. Аттенборо является исключением. Но я уверен, что он не оспаривает общепринятых в этологии законов Лоренца, а предлагает поправки к ним. В науке законы не опровергаются, а уточняются. Во всяком случае, в его цикле телевизионных лекций, изданном в виде книги, не было никаких возражений против основ этологии, а были интересные иллюстрации к ним. Если он пришёл впоследствии к другим выводам, то было бы интересно прочесть об этом.

В восемнадцатом веке классическая механика считалась сомнительным новшеством и называлась «ньютонианством». В двадцатом веке теория относительности трактовалась как идеологическое извращение, и мнение большинства физиков совпадало вначале с консервативной философией. Опыты по отклонению электронов считались противоречащими формулам Эйнштейна. Всё это не беспокоило тех, кто понимал эти формулы. Кажется, этология всё ещё не пробила себе путь к общему признанию, потому что её выводы противоречат и сентиментальному любованию животными, и представлению Гоббса о «борьбе всех против всех». Этология не является идеологической конструкцией. Она опирается на строго доказанные факты. Книга Лоренца The Foundations of Ethology описывает, как были получены эти факты. На странице 52 я вижу заголовок: Knowing Animals: A Methodological Sine Qua Non. Это предостережение мне, как теоретику. Сам Лоренц, как и Ньютон, был ещё одновременно и теоретиком, и экспериментатором. Разделение труда происходит, таким образом, во мне. Но всё же я думал об этих вещах сорок лет, и очень хотел бы знать, ошибаюсь ли я только в деталях, или в главных идеях. Главы 1 и 2 написаны пять лет назад. С тех пор я следил за работами о происхождении человека, по интернету, где для меня это делал человек, умеющий там искать. Все находки этого периода не противоречили моим догадкам. Я исходил из логического анализа данных, имевшихся в то время. Но, конечно, я должен был полагаться на заключения антропологов, а не на их непосредственные данные. Но я разошёлся с популярной книгой Ричарда Лики (сына Луиса) The Origins, написанной им в сотрудничестве с журналистом Левиным и изображающей наших предков безобидными пожирателями падали. Я не спорю с его находками, но он никудышный теоретик. Ты мог заметить, что моё описание происхождения человека свободно от всякой сентиментальности.

Простейшая модель «отбора на неспособность путем террора»

23 сентября 2004 г.

Поскольку генетика допускает точные модели, я разработал простейшую модель «отбора на неспособность путем террора». Вообще, искусственный отбор не означает выбраковки всех не обладающих нежелательным свойством, а отбор обладающих желательным свойством и выбраковку всех остальных. Поэтому для отбора глупых людей Сталин, следуя примеру животноводов, должен был бы отбирать самых глупых, то есть носителей уже имеющихся генетических признаков желательного свойства, и уничтожать всех остальных, или по крайней мере не давать им размножаться. Отбор и уничтожение умных, как я сейчас покажу, не ведёт к цели. Можно было бы построить полную модель, с заданным распределением способностей в популяции, но, как всегда делают в естествознании, я начну с простейшей рабочей модели, уже выясняющей закономерности процесса. Отсутствие таких моделей в популярной литературе объясняется демократическим табуированием темы человеческого неравенства.

Примем численность популяции за единицу, так что дальше все числа будут означать доли этой популяции. Пусть популяция состоит из двух групп, глупых и умных, причём вероятность рождения умного ребёнка для глупых равна p, а для умных равна q. При этом мы предположим для простоты, что умные женятся на умных, а глупые на глупых (более общий случай приводит к тем же результатам, так как нет оснований предполагать систематическую тенденцию к неоднородным бракам). Пусть число глупых в популяции, в данном поколении (то есть доля глупых, по нашему соглашению) равно х, а число умных у. В следующем поколении у глупых родителей родится рх умных детей, а у умных – qу умных детей. Общее число умных в следующем поколении будет у' = px + qy, а число глупых будет x' = (1 – p) x + (1 – q) y. Как легко видеть, x' + y' = x + y, то есть общая численность популяции не меняется.

Поставим вопрос, при каких условиях не меняется также доля умных (и, следовательно, глупых), то есть когда общество качественно стабильно. Если x' = x , y' = y, то

p x + q y = y ,

откуда, как можно убедиться подстановкой, имеем решение

x₀ = (1 – q)/ (1 – q + p) , y₀ = p/ (1 – q + p)

Доля умных в устойчивой популяции y₀/(x₀ + y₀) = p/(1 – q + p), доля глупых равна x₀/ (1 – q + p) = (1 – q)/(1 – q + p).

Если, например, p = 0,005, q = 0,5 , то есть у умных родителей одинаково вероятно рождение умного и глупого ребёнка, а у глупых родителей дело обстоит в сто раз хуже, то y₀ = 1/101 = 0,0099, то есть доля умных будет около одной сотой. (Я не нахожу в компьютере знака приближенного равенства). Если определить умных не столь элитарно, взяв p = 0,01, q = 0,1 , получаем аналогично y₀ = 1/ 91 = 0,011.

Теперь предположим, что тиран получает стабильную популяцию x₀ , y₀ и истребляет нацело всех умных; тогда в первом поколении у него будет x₁ = 1, y₁ = 0. По предыдущим формулам переход от n-го поколения к  (n+1)-му происходит так же, как от x, y к x' , y':

x_n+1 = (1 – p)x_n + (1 – q)y_n

y_n+1 = px_n + qy_n

Поскольку x+y=1, имеем

y_n+1 = p(1 – y_n) + qy_n = (q – p) y_n + p = r y_n + p,

где q – p = r. Отсюда получаем

y₁ = y₀ + p = p

y₂ = y₁r  + p = p(1+r)

y₃ = y₂ r+ p = p(1 +r)r + p = p(1+r+r²) ,

и т.д.

Рассмотрим два предыдущих примера.

1. p=0,005 , q=0,5.

Подставляя в предыдущие формулы, имеем r = 0,495,

y₁ = 0,005 , y₂ = 0,0075 , y₃ = 0.0093.

Очевидно, доля умных людей быстро приближается к стабильному уровню y₀ = 0,099

1. p = 0,01 , q = 0,1.

По тем же формулам имеем r = 0,09 ,

y₁ = 0,01 , y₂ = 0,0109 , y₃ = 0,010981 .

В этом случае приближение к стабильному значению y₀ = 0,011 ещё быстрее.

Если тиран истребит даже два поколения умных, всё восстановится довольно быстро. Отсюда видно, что эффективный способ уничтожения культуры – не генетический: надо закрыть пути образования, так что умным останется податься в бизнес.

Научное объяснение мира

10 ноября 2004 г.

В наше время наука заняла своеобразное место в общественном мнении, когда-то принадлежавшее религии. В сущности, религия и была «первобытной наукой», то есть попыткой объяснить мир средствами первобытного человека. Чем наивнее человек, тем проще картина мира, которую он себе строит – по той простой причине, что более сложные построения ему были бы непонятны. Теперь все разумные и свободно мыслящие люди отказались от религиозного объяснения мира. Но что такое вообще объяснение? Это построение моделей наблюдаемых явлений, более простых, чем эти явления, и позволяющих представить себе их механизмы, или даже до некоторой степени ими управлять.

Особая роль науки в объяснении мира началась с Ньютона, у которого, конечно, были предшественники – прежде всего, Галилей и Кеплер. Модель некоторого явления должна быть проще этого явления, так, чтобы её можно было бы представить себе и понять, но при этом должна сохранять некоторые особенности данного явления, которые нас интересуют, отвлекаясь от всех остальных. Иначе говоря, люди всегда пытались строить, для понимания сложного мира, в котором мы живем, воображаемые миры. На первых порах человеческое воображение просто использовало для этого некоторые предметы и существа известного им мира, особенно человека и животных. Так возникли религии. Но потом люди стали строить для более скромных, практических целей модели простых фрагментов мира. Вещи имеют «форму», и первая из абстракций, вероятно, была абстракция формы. Поле земледельца имело форму прямоугольника, луна казалась круглой, а куриное яйцо имело более сложную форму, которую приходилось описывать этим особым словом. Самые простые формы стали представлять себе как «геометрические фигуры». Поскольку представление форм и их взаимного расположения было важно для выживания человека, эволюция выработала у человека способность моделировать формы, отвлекаясь от содержания, и так возникла первая теоретическая наука – геометрия.

В сочетании с простейшими наблюдениями небесных тел геометрия позволила уже в какой-то мере предсказывать движение планет, как это делал Птолемей. Но Ньютон сумел это сделать настолько лучше, что создал у своих современников ощущение всемогущества наук – очень наивное. Дело в том, что планетам приписывалось магическое значение – они связывались с языческими богами и с судьбой человека; поэтому разгадка запутанных движений планет казалась едва ли не решением всех загадок мироздания. Люди всегда торопятся приписывать себе всякие успехи. В течение более двух столетий люди полагали, что Ньютонова физика достаточна для объяснения всего мира. Между тем, Ньютон рассмотрел Солнечную систему, представляющую особые удобства для описания, так как в ней почти всё сводится к взаимодействию двух тел –  Солнца и планеты. Взаимодействия между планетами можно учесть потом как небольшие поправки – «возмущения». Но математические методы, изобретённые Ньютоном, оказались в самом деле очень сильными и помогли строить многие другие модели.

Простой пример поможет понять, как выглядят наши попытки описания вселенной. Рассмотрим вопрос о форме земной поверхности. Наивному человеку Земля кажется плоской. Эта модель (планиметрия Евклида) достаточна для составления планов города или землевладений, для строительства зданий или пирамид, и т. д. Кажется, даже высоко развитая в смысле ремёсел и мореплавания китайская цивилизация не знала о шарообразности Земли: я читал где-то, что китайские морские карты состояли из изображений отдельных «плоских» кусков, налегающих друг на друга. Впрочем, это может быть и неверно.

Так вот, представление о плоской Земле метафорически изображает физику Ньютона. Понимание кривизны Земли было уже у древних греков, причем Эратосфен и Птолемей уже знали, что Земля имеет форму шара. Эйнштейн догадался, что мы живём в «искривлённой» вселенной, и составил уравнения, позволяющие описать значительные куски её, где уже нельзя считать мир «плоским». Но в этих уравнениях, имеющих огромную объяснительную силу в физике и астрономии, нет никакого утверждения о строении вселенной. Такие утверждения (составляющие предмет «космологии») представляют надстройки над общей теорией относительности, не вытекающие из неё логически. Эйнштейн прекрасно понимал это, и хотя он предложил некоторую простейшую космологическую гипотезу (стационарной вселенной), перед лицом трудности с объяснением красного смещения он (неохотно) отказался от неё, согласившись с гипотезами Фридмана и Леметра. Впрочем, он предложил и другой выход из положения, видоизменив (единственным естественным способом) свои уравнения. Это и был его лямбда-член, действующий только на космических расстояниях. Но вернёмся к нашей простейшей вселенной – поверхности Земли.

Кривизна этой поверхности и умение работать с кривыми поверхностями – это аналог общей теории относительности. Но гипотеза, что поверхность Земли есть сфера, уже аналогична космологическим гипотезам. Ведь есть очень много кривых поверхностей! К счастью, эту поверхность мы подробно изучили, поскольку все её части для нас доступны. Но потом оказалось, что Земля – не просто сфера, а сплющенная сфера – эллипсоид вращения, вроде брюквы. Это можно было понять, представив себе жидкую вначале Землю: вращаясь, такая масс может сплющиться под действием центробежных сил. Такая теория Земли была построена, и всё казалось закономерным. Но оказалось, что Земля при своём образовании была подвержена ещё разным случайностям – влиянию Луны, или внутренней неоднородности,  и т.д. В общем, она лишь приближённо является эллипсоидом вращения. Форму Земли геодезисты теперь описывают как «геоид», что в сущности означает: «похожая на Землю».

Космологические гипотезы – это попытки описать всё бóльшие куски известного нам мира. Что такое гипотеза Большого Взрыва? Наивные люди (в том числе и некоторые учёные) принимают всерьёз всё, что можно прочесть в популярных книгах, в том числе и «начало мира». Не столь наивные исследователи пишут языком, слишком напоминающим намеренное эпатирование публики. Стивен Вайнберг хорошо знает, что «первые три минуты» вселенной – это уже огромное время её развития, так как время в самом начале её не имеет психологического смысла наших трёх минут. Трудность состоит в сингулярности, когда «возникла» вселенная. Это особая точка решения Фридмана, в которой предположения общей теории относительности не имеют смысла. Мы ничего не знаем о поведении вещества при таких чудовищных плотностях и температурах, какие формально получаются из этого решения. Общая теория относительности – макроскопическая теория, не учитывающая квантовых явлений. Попытки соединить её с квантовой механикой до сих пор безуспешны. Между тем, состояния мира, какие пытается описывать модель Фридмана вблизи сингулярности, по представлениям современной физики должны вызывать квантовые эффекты. Более того, на такие состояния очень самонадеянно распространять известные нам законы физики. Что же такое – если говорить всерьёз – модель Фридмана?

Это описание возможной эволюции известной нам части мира от предполагаемой ранней стадии до нашего времени. Под ранней стадией здесь понимается некоторый момент «времени» этой модели, обманчиво близкий на вид к «нулю» модели, но отвечающий уже условиям применимости макроскопического подхода Эйнштейна. Лучше было бы описать это начальное состояние – как это и делают в космологии – заданием «начальных условий», то есть предположительным составом вещества и излучения в выбранный момент времени. Такие предположения не следуют ни из какой теории, а просто угадываются, но их можно подобрать таким образом, чтобы предсказать «нынешнее» состояние вселенной, как её описывают астрономы. Успех такой космологии состоит в том, что удаётся получить много параметров нынешней вселенной по немногим произвольным параметрам «раннего» мира. Так как видимый нами мир, ввиду конечной скорости света, представляет всю историю вселенной, получается правдоподобное описание эволюции вселенной. Ничего больше космология не утверждает.

В частности, мы не знаем, что было в самом начале мира, когда справедливость уравнений Эйнштейна (и всех представлений современной физики) сомнительна. Был ли там какой-то «взрыв», мы не знаем, но так как в начальный момент, по этой модели, приходится допустить очень высокую температуру, плотность, давление и т.д., то дело происходит так, как будто перед этим был взрыв. Вообще, наука прибегает к наглядным описаниям с этой оговоркой: дело происходит так, как будто. И если учёные настаивают, что дело происходит именно так, это попросту значит, что их модель очень хорошо работает и пригодна для определённых целей. Но наука чужда представлению, что нечто «происходит на самом деле»: ничего, кроме моделей, у нас, людей, нет. Согласованность этих (удавшихся) моделей и есть единственный смысл, придаваемый «реальности» внешнего мира: нам трудно представить себе или говорить, что такое огромное число совпадений случайно, и мы обычно полагаем, что за этими моделями стоит некая «действительность». Но на границах нашего познания эта «действительность» становится столь сложной и странной, что приходится вспоминать, какие эксперименты имеются в виду, и каковы ограничения теории.

Физики очень привязаны к «удачным» теориям и неохотно от них отказываются. Так называемая «теория большого взрыва» согласуется с большим числом фактов истории вселенной (понимая хронологию в соответствии с этой теорией, то есть считая возраст космических объектов по скорости света и оценкам расстояний, принятым астрономами). Скорость света до сих пор удавалось сохранить постоянной, а расстояния астрономы находят с помощью ряда процедур, дающих согласующиеся результаты. Всё дело в этом согласовании, потому что наше ви́дение мира есть возможность согласовать наши экспериментальные данные.

Непонимание «самого начала» мира выражается как раз в том, что начальные данные в «ранний» момент угадываются, а не выводятся из чего-то входящего в теорию. В сущности, всё наше описание мира вещества не объясняет основных свойств его. Например, массы элементарных частиц и их заряды не объяснимы, а вводятся в теорию «руками», так, чтобы всё «сходилось». Так что физики не так уж мошенничают в своей космологии: не больше обычного. Непосредственно наблюдаемые факты повседневной жизни нам неизбежно приходится считать «реальными» (так мы устроены). Но «большой взрыв» очень далёк от наших повседневных наблюдений. Как и все явления, масштабы которых несоизмеримы с нашими телесными переживаниями.

Вероятно, ты всё это и сам понимаешь. Я написал это, чтобы подтвердить, что сам я не слишком наивен в науке и не настаиваю на словах. Согласованность нашего знания о «мире» поразительна, чтó бы ни значил этот «мир». Но физики всё-таки преувеличили свои космологические успехи. Конечно, вселенная принесёт им ещё много неожиданностей.

Я справлялся в книгах по поводу «космического времени» и посылаю тебе первое предварительное письмо об этом предмете. Яснее всего его объясняет Эйнштейн в своей книге «Сущность теории относительности», которая, увы, очень сжато написана и трудна даже для меня. То, что я сейчас напишу, представляет только первый шаг в эту область. Я довольно хорошо знаю специальную теорию относительности, которая применяется во всех областях физики. С общей теорией относительности мне не приходилось работать, и я знакомился с ней только поверхностно. Аппарат этой науки я хорошо знаю, это риманова геометрия и тензорный анализ. Но я не специалист в этой области, и совсем не занимался космологией, поскольку в этой области трудно отделить серьёзные вещи от фантастических построений.

Прежде всего, общая теория относительности (ОТО) и космологические модели – разные вещи. ОТО – это общепризнанная теория, объяснившая целый ряд явлений в Солнечной системе и в астрономии с удивительной точностью. Сущность её в том, что гравитация объясняется как кривизна пространства, то есть как отклонение его геометрии от евклидовой геометрии. Эта кривизна выражается уравнениями Эйнштейна, позволяющими по известному распределению масс вычислить кривизну пространства и силы, обычно именуемые тяготением. Физики твёрдо верят в ОТО, потому что это, как признали даже физики школы Ландау, «самая красивая» из физических теорий. Она существует с 1916 года, и  все попытки её опровергнуть или заменить более точной теорией провалились. Но, конечно, при появлении ОТО её встретили воплями негодования, так что даже в 1921 году, когда Эйнштейну пришлось всё-таки дать Нобелевскую премию, её присудили «за работы по физике, в частности, по фотоэффекту». Фотоэффект был всё-таки понятнее, хотя потом из него развилась квантовая механика. Но, конечно, ОТО не является ключом, открывающим все двери. Мир полон загадок, и я ничего не могу сказать о загадке «Пионеров». Да и сам Эйнштейн считал, что мы только начинаем понимать строение мира.

Совсем другую степень достоверности имеет космология. Дело в том, что мы не знаем распределения материи во Вселенной. Простейшая гипотеза состоит а том, что Вселенная однородна и изотропна, то есть что она в достаточно больших кусках везде устроена одинаково и не имеет привилегированных направлений. Если усреднить материю по кускам, охватывающим очень много галактик, то, как считают астрономы, в равных объёмах оказывается равная масса. Тогда эту массу заменяют чем-то вроде пыли, равномерно заполняющей Вселенную с той же средней плотностью, и пытаются применить уравнения Эйнштейна к этой пыли. Такой подход хорошо работает в теории газов и вообще в молекулярной физике. Между молекулами тоже ничего нет, но законы макроскопической физики применяют так, как будто вещество сплошное и однородное. Но всё, что мы знаем о Вселенной, получается из оптических наблюдений. А свет, по современным представлениям, приходит к нам от самых отдалённых частей мира с неизменной частотой, что означает приход тех же фотонов, без столкновений с частицами, после которых появляются уже другие фотоны, с другой частотой. Без этого предположения мы вообще ничего не знаем о космосе. Эти фотоны – лучи света – единственные разумные «прямые линии» в геометрии Вселенной. И в соответствии со специальной теорией относительности предполагается, что свет распространяется всегда с одной и той же скоростью, относительно любой системы отсчёта.

Для выяснения геометрии Вселенной Эйнштейн выбирает систему координат и способ измерения времени в космосе. Если луч света (фотон) прилетает к нам в момент времени t₀ , по некоторому направлению (скажем, от некой звезды), то единственный разумный способ сказать, когда он из этой звезды вылетел, это разделить расстояние от неё до нас на скорость света. Расстояния мы можем не знать, но оно существует. Тем самым для каждого момента времени t< t₀ можно представить себе точку на луче, где фотон был в момент t. Возьмём такие точки на всех лучах, исходящих из (точечной) Земли. Они образуют поверхность S_t. Изотропия Вселенной требует, чтобы все такие поверхности имели постоянную кривизну (свою для каждого t), то есть были сферами. Вводятся пространственные координаты, для которых эти сферы имеют обычные уравнения. Но эти координаты не определяют обычных расстояний, потому что пространство не евклидово! Это просто способ введения естественных координат вокруг нашей Земли. А затем в этих координатах – ищутся решения уравнений Эйнштейна, считая в них материю равномерно распределённой во Вселенной.

Таким образов, время каждого события определяется тем, за сколько времени до данного момента наблюдения свет может дойти до Земли. Без света мы ничего не можем узнать! После этого решение уравнений Эйнштейна даёт нам геометрию Вселенной и, тем самым, закон тяготения в ней. Но решений уравнений Эйнштейна, даже при сделанных предположениях симметрии и однородности, всё ещё слишком много. Их нашёл Фридман в работе 1922 года. Стационарное решение, которое до того предлагал сам Эйнштейн, то есть решение, в котором геометрия мира не зависела от времени (вечная Вселенная) было замкнутым, то есть конечным, но без границы – трёхмерной сферой. Но беда в том, что как раз в 1917 году американский астроном Слайфер открыл красное смещение в спектрах всех далеких галактик, какие он мог исследовать. И по оценкам расстояний до них (которые уже были) оказалось, что это смещение растёт с расстоянием.

Этого во Вселенной Эйнштейна не было. В ней расстояния не менялись со временем. Но единственный способ объяснить красное смещение спектров состоял в эффекте Доплера. И когда оказалось, что для некоторого решения Фридмана это смещение как раз пропорционально скорости удаления источника света – галактики – а по более точным наблюдениям Хаббла смещение также пропорционально расстоянию до галактик – Эйнштейн решил принять именно это решение. Но это решение обращается в бесконечность при некотором конечном значении t, то есть не может быть продолжено как угодно далеко в прошлое. Это и есть «Большой Взрыв», очень популярный, поскольку из этого решения получилось много выводов, по-видимому согласующихся с астрономическими данными. Я разберусь, что говорят о других решениях с той же симметрией, и почему их не принимают.

Сингулярность явно не нравилась Эйнштейну, и он подчёркивал, что при таких крайних условиях ОТО заведомо не работает. Спекуляции космологов, выходящие за рамки этой стандартной модели, совершенно произвольны и подозрительно многочисленны. Каждое из них претендует на объяснение чего-то, но ставит ещё больше вопросов. Вот почему физики так критически относятся к космологическим гипотезам. Космологи – это особая порода фантазёров с формулами. Отсутствие строгих выводов и обилие вариантов – как раз и отталкивали меня от космологии. Но Эйнштейн довольствовался описанным решением Фридмана. Сам он не занимался больше космологией, а искал способ объединить ОТО с электромагнитным полем, и так и не нашёл этой «единой теории поля».

Моё собственное отношение к этому «началу мира» спокойное. Переменная t в решении Фридмана при «малых» значениях не имеет никакого человечески понятного смысла, поскольку наше представление не имеет ничего общего с условиями в то время. Кстати, квазары есть только очень далеко и не подчиняются закону Хаббла. Всё ли всегда было одинаково? Если расстояние означает всё-таки давность, то почему нет квазаров поближе? И что они вообще такое? Утверждают, что они гораздо дальше расстояний, на которых ещё видны галактики. Может быть, всё-таки Вселенная имела какую-то эволюцию?

Возможности строить новые физические теории ограничены существующими принципами физики. В серьёзной науке не бывает, чтобы такие проверенные принципы просто отбрасывались: они остаются как предельные случаи. Но как можно сохранить их, если всё, что мы знаем о космосе, мы знаем через свет (1), свет есть квантовое явление (2), и не существует никакого соединения квантовой механики с ОТО, единственной теорией, умеющей что-то сказать о Вселенной (3)? Похоже, что физики поторопились строить теорию происхождения Вселенной. Им надо сначала справиться с бессвязностью своих теорий.

Стимулированное потребление

12 марта 2005 г.

Книги Лоренца — это научное знание первостепенной важности, как бы ни относиться к самому Лоренцу. Например, можно упрекнуть Дарвина в том, что он был буржуа, что он жил за счёт унаследованного имения и приумножил его, что он был робкий человек, боявшийся полемики и избегавший людей, что он женился на глупой женщине и в угоду ей скрывал свои безбожные взгляды, что он долго был верующим и даже хотел стать пастором, и только под давлением массы фактов перестал верить священному писанию. Но все мы несём на себе отпечаток среды и воспитания. Трудами учёного надо пользоваться в соответствии с их научной ценностью, и в случае Лоренца, как я убедился длительным изучением, это труды неопровержимые, как и в случае Дарвина. Кстати, Лоренц наивно стремился (уже в зрелом возрасте) создать биологически обоснованную этику! Человек, выросший в устоявшихся и обеспеченных условиях, может быть наивен, точно так же как мы, выросшие в нищете и неустойчивости, можем быть недоверчивы и циничны.

По поводу нашего последнего разговора я скажу, что вовсе не так уверен в своих мнениях, как может показаться. Точнее, есть вещи несомненные и вызывающие сомнения. Несомненно, что мы живем в новом и необычном мире, где старые проблемы постепенно уходят на второй план и сменяются новыми и небывалыми. В течение всей истории людям приходилось добывать себе средства к  существованию тяжким физическим трудом. Поскольку человек по своей природе (то есть по своим врождённым инстинктам) вовсе не «труженик», а вольный охотник, библейская мудрость, внушенная Адаму и Еве, была лишь временной мудростью, а не вечной. И уже в наше время человек — по крайней мере в развитых странах — не должен больше в поте лица своего есть свой хлеб. Иначе говоря, положение рабочего скота, в котором находилось с незапамятных времен подавляющее большинство людей, уже не является экономически необходимым. Ты совершенно прав, полагая, что теперь большинство людей занято ненужными и выдуманными делами и потому «излишне». Но сокращение населения — крайне трудное дело само по себе — не привело бы к улучшению положения при нынешнем способе производства и потребления. В самом деле, в меньшем населении по-прежнему будет рождаться большинство людей, пригодных лишь к механическому труду (или, в более общих терминах, к жизни для простого воспроизводства). И опять для содержания людей понадобится лишь небольшая доля населения! Таким образом, простое сокращение населения означало бы лишь повторение той же ситуации. В наше время малая страна, какой-нибудь Люксембург, страдает той же болезнью, что и Соединенные Штаты, и точно так же не знает, куда девать излишек населения — может быть, острее не знает.

В наше время бóльшая часть всего, что производится, в очень определённом смысле людям не нужна или вредна. Это псевдороскошь, создающая у людей иллюзию «элитарности», псевдокультура, служащая им вреднейшими развлечениями, и прямое надувательство, заставляющее их выбрасывать пригодные вещи ради моды, или встраивающее в вещи быструю порчу. Если устранить все эти ухищрения задыхающейся экономики, подавляющему большинству просто нечего будет делать. И при этом современная техника позволила бы их всех содержать, без всякого их участия в производстве. Таким образом, для развитых стран теперь главная проблема — не нищета, а изобилие. Конечно, не я первый это заметил. Поскольку задача физического содержания человечества в принципе решена, при всех явлениях отсталости и глупости в разных частях света, нерешенная задача в том, чем занять массы людей, от рождения не способных к творческой работе, а способных только к простым выученным операциям. Когда я говорил выше, что человек от природы — вольный охотник, это не противоречит только что сказанному: ведь и охота была для большинства простым и доступным делом, если они вообще могли выжить.

Итак, проблема в том, чем занять массу «ненужных» и «неспособных» людей. Причём эти люди прекрасно знают, что всё нужное для них есть или может быть легко изготовлено, но им не хотят просто отдавать это. Соображение, что другие должны работать для этого, вызовет у них только ответ: «Дайте и нам работу!» И поэтому для них, в сущности, давно уже выдумывают бессмысленную работу, причём в перенаселённых странах Европы уже трудно что-нибудь придумать. Я называю эту систему стимулированным потреблением.

Если ещё прибавить дешевизну рабочей силы в отсталых странах, делающую положение «простого человека» западного мира чем-то вроде синекуры, поскольку его деятельность оплачивается во много раз дороже такой же работы в Китае или в Индии, то трудность описанной проблемы становится ещё больше. «Надо менять всю систему», как выразился один водопроводчик из старого анекдота — за что его посадили.

Можно говорить о том, что трудящиеся откажутся терпеть своё нынешнее положение и чего-то потребуют от правящих господ, которых ты непочтительно называешь ворами (против такого описания их я отнюдь не возражаю). Если что-нибудь из твоих речей похоже на марксизм, то ведь и Маркс реагировал на исторический тупик, в который зашла в его время Европа. В наше время трудящиеся и эксплуатируемые (как ты их справедливо выделяешь, причисляя к ним себя) гораздо менее склонны с кем-то бороться, так как они всё-таки сыты: бороться готовы были голодные, а в нынешнем мире трудно поднять людей на согласованные действия. Но предположим, что эти люди захотели бы чего-то потребовать. Чего же именно они потребуют? Я не говорю уже о том, что предъявление требований к господам уже означает признание их господства. Более логично таких господ просто выгнать, но так как применение силы привело к ужасным результатам (почему я и не марксист), допустим, что мы начнём с нажима на этих господ и предъявим им требования. Вопрос: чего надо от них потребовать? Это не риторический вопрос и не насмешка. Я в самом деле не вижу, какие предложения могли бы сделать ты и люди в твоём положении правящей верхушке нынешней Америки. Трудность не только в организации заинтересованных групп населения, но и в отсутствии программы. А без таковой получается то, что у нас называлось диссидентством — и над чем я всё время смеялся, хотя жалел и сочувствовал людям, занимавшимся этим делом. Конечно, положение в Штатах не так плохо, как у нас при Советской власти. Но главное — необходимо думать о том, как выйти из этого тупика. Я не претендую на знание ответа. Насилие не является возможным выходом, по ряду причин. Одна из них в том, что большинство населения не согласится с этим и станет защищать «законный порядок».

При таком положении удивительно, если не существует групп, озабоченных этим вопросом. В одиночку ничего тут не сделаешь. Я понимаю, что в университетских кругах не склонны ломать себе голову над проблемами кого-то другого. Но всегда бывают группы неконформных людей, и некоторые из них могут иметь интересные идеи.

О всё большем усложнении науки

6 февраля 2005 г.

По поводу красного смещения я сделал первую справку в литературе. В очень хорошей, хотя и старой книге Аллера (Aller, Atoms, Stars and Nebulae) я нашёл объяснение красного смещения пылью. Я не понял в нашем разговоре, что дело не в переизлучении, а в том, что частицы вещества пропускают более голубые лучи, а красные поглощают, или наоборот, в зависимости от того, какие у их атомов разности собственных частот. Этот принцип объясняет голубой цвет неба. Покраснение от пылевых облаков вполне реально, но пыль находится преимущественно в самих галактиках, а не между ними. Что касается более интересных облаков водорода, то о их возможном влиянии на покраснение я пока ничего не нашёл. Надо будет посмотреть, как молекулы водорода реагируют на видимый свет. Пока я только нашёл, что эти облака вблизи звёзд могут превращать ультрафиолетовое излучение в видимое. Вообще, моя беда в том, что в качестве математика я не знаю количественных данных, то есть плохо ориентируюсь в наблюдательных данных.

Вообще, иногда меня охватывает отчаяние от того, как много я пытался понять, и как мало успел. От этого я иногда не сплю по ночам. День за днем я пробиваюсь через книгу Людвига Foundations of Quantum Mechanics, пытаясь понять его объяснения парадоксов квантовой механики. Я уже кое-что прозреваю в этой науке, совершенно недоступной обычным физикам. Когда-то, в шестидесятые годы, физики говорили, что биология стала слишком сложной для биологов, имея в виду самих себя в качестве заместителей. Может быть, теперь пришла очередь физиков, потому что физика стала для них слишком сложной. Понять все эти построения может только математик, и я спрашиваю себя, что дальше. По поводу возможной more comprehensive theory он говорит, что it might contain epistemology — то есть для понимания физики надо будет анализировать всерьёз смысл понятий и истолкование экспериментов. Собственно, именно эти недоумения преследуют меня с тех пор, как я столкнулся с квантовой механикой.

О книге «Инстинкт и социальное поведение»

6 апреля 2005 г.

Я занимаюсь теперь английским переводом моей книги, под названием «Инстинкт и социальное поведение». Её научное содержание опирается на этологию, в смысле Лоренца и его школы. Возражения некоторых биологов меня мало волнуют, поскольку биология находится, подобно другим начинающимся наукам, в состоянии разброда, когда ещё не выработались обязательные критерии научной истины. Наука тем и отличается от других видов человеческой деятельности, что её выводы неизбежны и не зависят от так называемых мнений. Главный принцип этологического подхода, который я применяю, состоит в том, что человек наделён социальным инстинктом, перенесённым с первоначальных групп сначала на племя, а теперь на всё человечество. Этот инстинкт выражается некоторой философией, которую я называю гуманизмом. Её формально признают даже правительства всех стран, входящих в довольно жалкую пока, но потенциально важную ООН. Но в исходной биологической форме социальный инстинкт обуславливает неприятие асоциального поведения, противоречащего «племенной морали». Лоренц рассматривает в качестве такого поведения преступления против личности, хотя и не ограничивает заранее объём этого инстинктивного явления.

Я думаю, что асоциальный паразитизм  — более широкое явление, включающее такие социальные факты как наследственные привилегии феодалов, образ жизни рантье или бюрократов. Равновесие общественной жизни складывается в динамическом взаимодействии социального инстинкта с инстинктом внутривидовой агрессии. Поэтому нельзя рассчитывать на идиллическое спокойное общество без противоречий. Но можно ограничить явления паразитизма и эгоизма законами. Так называемая демократия является первым приближением к такому более разумному строю. Конечно, она намного лучше систем вроде средневековых мусульманских государств, или криптофашистских, как в нынешней России. Даже неумная и бесформенная политика нынешних Соединенных Штатов лучше того, что делают европейские оппортунисты вроде Ширака. Но об этом я уже не говорю в моей книге.

Я не думаю, что рыночное хозяйство несёт в себе все средства спасения культуры. Более того, хотя это хозяйство поддерживает эффективность производства, производство само по себе — лишь средство культуры, а не её цель. Самое серьёзное расхождение между нами, как мне кажется, состоит в том, что я вижу необходимость общего планирования культурного развития — по крайней мере, его безопасности и здоровья. Собственно, это и должно быть задачей государства, если таковое вообще будет существовать. Вопрос в том, как превратить в действительность «демократический контроль» над государственным аппаратом. В магическую силу всеобщего голосования я так же мало верю, как в магические свойства рынка. Всё это требует мышления, а не соревнования в популярности и телевизионных спектаклей. Несомненно, надо снять запрет с обсуждения принципов общественного строя. Но это уже другой вопрос.

Я не рассчитываю на успех моей книги, если даже она выйдет по-русски. Английское издание может быть замечено и вызовет хотя бы нападки. Я перевёл книгу на мой квазианглийский язык и теперь редактирую этот перевод. Хочу послать его по Интернету некоторым западным учёным. К сожалению, уровень мышления весьма снизился в последние десятилетия. Интересные книги по истории, философии и другим гуманитарным предметам были написаны авторами, родившимися в начале двадцатого века! Более молодые стремятся только к успеху.

Мои занятия квантовой механикой привели, как и следовало ожидать, к границе понятного и изученного. Дальше Людвиг и его школа не идут, и граница эта даже не включает всю нерелятивистскую квантовую механику. Дальше надо уже не читать, а думать независимо — как жаль, что мне осталось для этого мало жизни! Но ведь я всё это делаю не для успеха, а потому, что мне это интересно.

Кстати, астрофизики хорошо понимают, как важно допущение прозрачности Вселенной. В теории Большого Взрыва отмечают, что вначале материя была в форме ионов (заряженных частиц), не пропускавших света, а потом (очень скоро, по космическим масштабам) образовались нейтральные атомы, и тогда «Вселенная стала прозрачной»!

Для развлечения я подготовил три лекции об итальянском Возрождении, которые прочту в Красноярске. На этот счёт есть простое наблюдение: высокая культура возникала там, где была свобода — то есть где были небольшие конкурирующие государства и разнообразие условий. Примеры — Греция, Северная Италия, Нидерланды, Соединённые Штаты (последнее под вопросом, так как эта культура всегда была изолятом европейской).

Разбор статьи из WSJ  о повышении температуры Земли

11 июля 2005 г.

Я получил эту статью из WSJ, к сожалению, без графика, но я помню этот график. Статья написана журналистом, не знающим или не желающим знать, о чём идёт речь.  Вначале речь идёт о голосованиях в сенате, причём констатируется, что politics if often illogical. А именно, лидеры республиканцев скомандовали своим сенаторам изменить свою позицию, и те послушались. Это вообще не научный довод.

Основной факт содержится в неуверенной фразе: Earth currently does seem to be in a warming period, though how warm and how long no one knows. Это значит, что автор знаком только с утверждениями климатологов, строящих компьютерные модели изменения температуры земли, о которых он только и говорит. Эти компьютерные домыслы в самом деле ненадёжны и различны у разных авторов, хотя факт повышения средней температуры не оспаривается и самим автором. Это повышение в самом деле мало, но автор даже якобы не понимает, чего в самом деле надо опасаться, и говорит: And a warmer Earth may not be any worse than a colder one. В действительности он притворяется, что не понимает, потому что все говорящие о глобальном потеплении всё время повторяют это.

Земля в самом деле существовала при разных температурах, в том числе очень высоких, что и доказывается приведённым графиком. Но в те времена не было человека! И если даже он был, то никто из наших предков эпохи неолита или палеолита не интересовался, не зальёт ли море территорию Петербурга или Голландии. Речь идёт не о том, может ли Земля выдержать потепление, связанное с выбросом СО₂. Мы не знаем в точности границ устойчивости атмосферы. Все планеты солнечной системы либо лишены вовсе атмосферы, либо, как Венера, имеют невозможную для жизни атмосферу. Космос безразличен к нашим потребностям. Случайность привела к приемлемому составу атмосферы на Земле. Мы не знаем, как много надо изменить состав её, чтобы равновесие было непоправимо нарушено. Кислород уйдёт первым, как показывают простые расчёты молекулярной физики. Речь идёт о новых, не наблюдавшихся в природе факторах воздействия на атмосферу. Но оставим эти глобальные заботы, может быть, ещё не актуальные для нас и наших детей.

Автор, по-видимому, не  слышал о точных методах естествознания, хотя и ссылается на то, что real science is independently verifiable  и имеет reproducible results. Сомнительные geoscientists (?) с их компьютерными моделями, противоречащие друг другу, – это всё, что ему известно. Но изменение средней температуры Земли за несколько десятилетий предсказуемо по имеющимся физическим данным. Точно известно излучение Солнца, очень мало зависящее от периодических солнечных пятен. Стало быть, известно, сколько энергии получает извне система, состоящая из Земли вместе со всей её атмосферой. Точно известно, сколько энергии пропускает атмосфера обратно в космос при данном её составе – это давно изученные свойства газов. Подсчитано, насколько меньше пропустит атмосфера излучения (главным образом теплового) при возрастании содержания углекислого газа. Наконец, возрастание этого содержания измерено, оно увеличивается пропорционально промышленному выбросу. После этого достаточно применить к указанной выше системе (Земля вместе с атмосферой) законы термодинамики. Способ их применения стандартен и давно известен астрофизикам, занимающимся звёздами и планетами. Между физиками и астрономами нет разногласий. Закон Стефана-Больцмана так же надёжен, как закон сохранения энергии!

По этому закону, температура поверхности системы пропорциональна корню четвертой степени из мощности поглощаемого излучения. Имеется в виду средняя температура по всей поверхности Земли, усреднённая по времени на несколько десятилетий. Попытки компьютерщиков предсказывать детали несостоятельны, так как мы не знаем подробного устройства системы. Представь себе, что надо составить суждение о диете неизвестного животного. Если мы знаем, сколько оно двигается и какую массу при этом перемещает, можно оценить его энергетические затраты и сказать, что его пища должна содержать не менее такого-то числа калорий, потому что для любой системы должен соблюдаться закон сохранения энергии. Оценки с помощью законов сохранения составляют наиболее действенное орудие физики. И законы физики универсальны: это значит, что они верны во всех случаях и обойти их нельзя. Политики, меняющие свои взгляды по команде, могут нанимать людей для защиты любых утверждений.

Теперь – о неизбежных результатах. Температура земной поверхности, при неизменном и даже возрастающем выбросе газов, должна повыситься на несколько градусов за ближайшие десятилетия. Это может показаться незначительным, но нельзя отрицать последствия, например, таяние льдов и повышение уровня океана на несколько десятков метров. Когда затопит место, где был Петербург, затопит Голландию, часть Бенгалии и т.д., люди вернутся к нынешним спорам, и тогда даже политические деятели поймут, что такое real science, о которой они знали только понаслышке. Кроме того, должны произойти не столь очевидные биологические бедствия, например, нашествия насекомых вследствие катастрофического размножения, эпидемии и т.п. Вопрос не в том, выживет ли человечество: пока что вопрос в том, хотим ли мы таких-то предсказуемых изменений. Но в дальнейшем безмыслие и доверие к шарлатанам могут поставить под сомнение и самое продолжение человеческого рода. Компьютерные модели – это не настоящая наука! Что же касается данных измерений, то даже наш автор не отрицает, что по-видимому температура Земли несколько повышается, но замечает, что когда-то она была ещё выше, и что, может быть, даже лучше жить при такой температуре. Особенно трогательно мнение автора, что викинги farmed Greenland. В действительности практическая политика – знать, что вы потеряете и что приобретёте. У вас не будет привычного климата, но кто-то будет выращивать овощи в Гренландии!

Вероятно, люди вообще мало чувствительны к медленным изменениям, а в наше время равнодушны к судьбе своих потомков. Голландцы полагают, должно быть, что их дети и внуки сами разберутся в затоплении своей страны – например, переселятся в другую. Или займутся изменением глобального климата в обратную сторону?

Что касается связи температуры Земли с выбросом углекислого газа, то, вероятно, автор нашей статьи не видел графиков того и другого. Графиков не за прошлые тысячелетия, а за несколько последних десятилетий. Темза замерзала когда-то, но вопрос, будет ли она замерзать в будущем? В книге «Природа и общество» ты можешь найти рисунки 7 и 8 на странице 113. Эти данные уже устарели, но противоречат ли им более новые? Если связь между выбросом углекислого газа и концентрацией его в атмосфере вызывает сомнения, проверь это с помощью Интернета. Но компьютерных моделей остерегайся: полагайся лучше на данные измерений. Иное дело, если кто-нибудь жаждет экологических приключений: чем теплее, тем лучше! При повышении температуры у больного это не всегда лучше. Что из того, что растают льды? Можно просто утверждать, что они ещё не тают, и найти учёных, которые это утверждают. Но вообще при увеличении температуры льды будут таять, или нет? Или и в этом случае чем теплее, тем лучше? А если льды будут всё-таки таять, то повысится ли уровень воды в океане? Всё это давно сосчитали какие-то алармисты. Наш автор этого не знает. Но и вообще он не видит связи между экспоненциальным ростом выбросов и климатом. Он не в силах представить себе это действительно редкое в природе явление – экспоненциальный рост. Что произойдёт, если один из факторов нашего общежития начнёт расти таким образом? Лавины, обвалы в горах и налёты саранчи в самом деле редки. Но никогда ещё не было такого роста в масштабах всей Земли. И можно сколько угодно говорить, что этот газ каким-то образом поглотится: содержание его неуклонно растёт, по измерениям, а не по теориям.

Я понимаю, что теории вообще вызывают недоверие людей. В старом английском языке слово theory имело презрительный оттенок, и, вероятно, нынешние политики так же смотрят на научные предсказания. Они охотнее верят тому, что всегда было, чем тому, что может быть. И они воображают, что научные выводы можно купить вместе с компьютерами и их операторами. Любопытно, что Буш уже не отрицает опасность потепления, а только сомневается в действенности рекомендаций, выработанных в Киото. Я в них тоже сомневаюсь. Но что-то пошатнуло позицию американских «правых» в этом вопросе. Когда погиб Шатл с экипажем, американское правительство всё-таки поручило физику Фейнману выполнить независимую экспертизу. Конечно, это произошло после того, как всякие жулики с компьютерами (geoscientists) выдали противоположные ответы. Real science всё-таки существует, хотя в наши дни даже астрологи считаются учёными.

Я прошу тебя простить мне мою уверенность в этом вопросе: уверенность всегда вызывает раздражение. Но когда кто-нибудь не согласен с термодинамикой, я ищу причины такой установки вне рационального мышления. Никакие доводы не заставят меня верить в левитацию, в воскрешение мёртвых и в нарушение закона Стефана-Больцмана. Но если бы я вовсе не знал физики, экспоненциальный рост космического фактора вызвал бы у меня глубокое беспокойство. Люди не сознают, что они уже способны влиять на космические процессы, – правда, пока с вредом для себя.

Странно, что наш автор не ссылается на серьёзные обзоры, а цитирует только двух случайных авторов, говорящих противоположные вещи. Всё остальное в его статье – произвольные мнения самого автора и политиков. Я понимаю, что в газете неудобно приводить много цитат, но я сослался бы на какую-нибудь авторитетную книгу, если бы её знал, или на документ какой-нибудь известной научной организации. Иначе получается стиль «как известно», «все знают, что» и «в последнее время сомневаются». Уже этот стиль означает, что мы имеем дело с посторонним науке человеком.

Обсуждение статьи из WSJ (продолжение)

23 июля 2005 г.

Статья, которую ты мне прислал, вовсе не вызвала у меня каких-нибудь предубеждений. Конечно, название газеты, исторически сложившееся, не означает, будто она выражает интересы «деловых кругов», и я вовсе не ставил под сомнение добросовестность автора. Я заметил только, что его интересует преимущественно политическая сторона проблемы «глобального потепления». Как я прочёл в интернете, Буш в последнее время не отрицает факта потепления и его связи с выбросом углекислого газа, хотя и сомневается в эффективности мер, выработанных в Киото (эти меры и мне представляются непрактичными). Изменение позиции конгрессменов, о котором я узнал из статьи в WSJ, может быть связано с этой позицией американского правительства. Вряд ли такое изменение объясняется чисто политическим противостоянием с Европой, при отсутствии серьёзных расхождений во мнениях специалистов. Конечно, такие расхождения есть.

Автор статьи не понимает, что история климата в отдалённые периоды не имеет отношения к обсуждаемому вопросу. Конечно, были времена, когда Земля существовала при гораздо более высоких температурах, но тогда на ней не было людей. Закон Стефана-Больцмана не говорит, какая температура когда-то была на Земле: он выражает связь между температурой земной поверхности и получаемым ею облучением. Когда-то Земля получала больше солнечной энергии, из-за тогдашнего состава атмосферы, и потому была теплее. То и другое может быть проверено разными способами, но никто не возражает, что когда-то было намного теплее. И никого не волнует, было ли тогда море там, где теперь Петербург или Голландия. Даже климат в исторические времена для нас не столь важен, а важно, что может произойти с нами или нашими детьми в ближайшие десятилетия. Поэтому незачем изображать температуры в меловой, триасовый период или даже в античное время. Вопрос в том, что происходит сейчас, в масштабе ближайших 50–100 лет, и связано ли это с выбросом углекислого газа.

Здесь возникает три вопроса: (1) Растёт ли содержание углекислого газа в атмосфере? (2) Растёт ли температура земной поверхности? (3) Связан ли этот рост (если он есть) с выбросом углекислого газа? Первый вопрос не зависит от каких-либо теорий, даже от фундаментальных законов природы, а решается только измерениями. Впрочем, даже автор УСД не отрицает, что «некоторый рост» имеется. Поскольку мне трудно воспроизвести графики и таблицы, я высылаю тебе несколько страниц из недавнего обзора данных. Почти все они взяты из иностранных источников и вряд ли искажены автором обзора. Эти данные получены независимыми измерениями в разных странах и согласны между собой. Опытные данные могут быть опровергнуты лишь другими измерениями содержания этого газа в атмосфере. Теории и гипотезы не опровергают опытных данных! Факт есть, или его нет.

Ещё раз подчеркиваю, что вопросы надо отчётливо разделять и не смешивать. Речь идёт не о далёком прошлом или будущем, а о том, что происходит (или не происходит) при нашей жизни. Если эти данные противоречат другим опытным данным, я рассмотрю возражения и обсужу их с физиками, лучше знающими, на какие измерения можно полагаться. Измерения этого рода не надо смешивать с компьютерными моделями. Модели часто противоречат друг другу, а измерения очень редко, и обычно лишь в деталях. Не надо считать, что такие данные легко фальсифицировать. Одно дело – прогнозы погоды, другое дело – показания термометра за окном.

Прогнозы погоды как раз не заслуживают особого доверия, и физики имеют совсем иные методы предсказания. Их предсказания, со времён Ньютона, хорошо оправдываются.

Пожалуйста, прости мне некоторую самоуверенность, но когда Галлей (Halley) предсказал, когда в точности вернётся комета, носящая его имя, современники его высмеивали, и он не мог дожить до исполнения своего предсказания. Но уже вавилоняне предсказывали солнечные затмения, и их предсказания сбывались. Беда в том, что всегда было много людей, злоупотреблявших человеческим доверием. Поэтому я разделил спорные вопросы на отчётливые пункты и готов их терпеливо обсудить.

О глобальном и локальном подходе в науке и философии

2 сентября 2005 г.

Я занимаюсь теперь вариационными принципами механики, в связи с потрясающей работой Шрёдингера, в которой он по существу завершил здание (нерелятивистской) квантовой механики. Я не раз преподавал эти принципы, как они излагаются в учебниках, но теперь увидел их геометрический смысл. Учебники – ужасная часть культуры, потому что их пишут почти всегда второстепенные профессора, однажды выучившие нечто и промышляющие этим товаром.

Вариационные принципы физики – это законы природы, формулируемые в глобальной форме. Их общая структура состоит в том, что некоторый класс явлений происходит так, что определённая величина в заданных условиях достигает минимума или максимума – как будто природа заботится об экономии средств. Например, мембрана вроде телефонной, заделанная в заданную кромку по границе, принимает такую форму, чтобы её потенциальная энергия была минимальна, а путь движения небесного тела обращает в минимум так называемое «действие» по Гамильтону, которым я сейчас как раз занимаюсь. Для верующих учёных – какими были Лейбниц и Эйлер – эти принципы представлялись очевидным доказательством провидения божия, так как бог, конечно, всегда достигает своих целей самым выгодным путем. Автор первого вариационного принципа, президент прусской Академии наук Мопертюи, обобщал своё открытие на всё мироздание, уверяя, что «всё идет наилучшим возможным образом в этом лучшем из миров». Другой фаворит Фридриха Великого, тоже француз, враждовал с ним и высмеял его доктрину в повести «Кандид».

Но интереснее другое. Прежде всего, не всегда в природе достигается экстремум. Но можно вообще формулировать законы природы в «локальном» виде, описывая лишь соотношения между ближайшими элементами системы. Например, высота мембраны над горизонтальной плоскостью в каждой её точке представляет, в положении равновесия,  среднее арифметическое высот в близких точках. Эти локальные законы формулируются не с помощью интегралов, как глобальные принципы, а с помощью дифференциальных уравнений. По этому пути шёл Ньютон. Оказалось, что оба пути эквивалентны! Но локальный подход лучше подходит для вычислений и чаще всего применяется в физике.

Не все знают, что таково же положение и в экономической науке. Можно ставить «глобальную» задачу – максимизировать национальный доход, или минимизировать какие-нибудь потери в масштабе государства, и т.п. Эти задачи требуют столь детального знания производства и потребления, какое даже в принципе невозможно получить. Поэтому попытки «государственного планирования» в так называемых соцстранах провалились. Но, с другой стороны, есть «локальный» подход, при котором каждый производитель и потребитель уравновешивает, в определённом смысле, свои отношения с ближайшим окружением, игнорируя более далёкие явления. Так и поступают при установлении рыночных цен, механизм которых исследовал Адам Смит. Он показал, в сущности, что в экономике, как и в физике, глобальный и локальный подходы в принципе эквивалентны, то есть локальные рыночные процессы приводят к наибольшему росту «национального богатства». Но, в отличие от физики, глобальная экстремальная задача вообще не поддаётся решению: чтобы получить все нужные для этого данные и провести все вычисления, понадобилось бы намного больше людей и труда, чем имеется в изучаемом обществе. Это – проблема так называемых «сложных систем».

Но не об этом я хотел сказать. В каких пределах можно контролировать рынок – сложный вопрос. Уже денежная система, находящаяся в руках государства, имеет нерыночные элементы – и государство взимает налоги. Я не люблю государства, но пока мы не знаем, как без него обойтись. Меня занимает теперь другой вопрос.

Глобальные воздействия, влияющие на поведение людей, не сводятся к рыночным отношениям. На людей влияют идеи, распространяющиеся на всё общество – идеи, возникающие в уме одного человека и вызревающие в небольших группах. В прежние времена это были религиозные и племенные представления, теперь это идеологии, моды, философские и даже научные понятия, более или менее искажённые. Мощное влияние таких глобальных факторов в прошлом не вызывает сомнения. Можно ли представить себе, что в дальнейшем этого не будет? Что человечество будет жить лишь локальными процессами, без общих идей?  В это я не верю, потому что это уничтожило бы важнейшее средство приспособления к изменениям среды – быстрое распространение информации и выработку знания, по самой своей природе глобального явления. Поскольку люди будут свободны читать и обмениваться мыслями, знание и мораль всегда будут общечеловеческим достоянием. Но тогда вряд ли их становление будет делом «локального» процесса, вроде рыночных взаимодействий. Если каждый будет обмениваться мыслями только со своими соседями, мы очень скоро одичаем. А если мысли будут публиковаться и останутся общедоступными, то культура будет зависеть, как и раньше, от появления особенных талантов и характеров. И отсутствие больших достижений настораживает. Такое уже было в конце античного мира, и об этом думал Гиббон, начав писать свою историю упадка Римской империи. Длительное существование общества без общих идей, на инерции привычек – это пример Китая, которым угрожал нам ещё Дж.Ст.Милль. Его завоевывали, но он жил себе безбедно и даже с удовольствием. Мне больше нравится общество с общими идеями и спорами, чем общество изолированных индивидов, которые, может быть, стихийно придут к чему-то более интересному. Поэтому я жажду узнать, какие интересные идеи о человеке и обществе возникают в наши дни. В области точных наук я знаю положение вещей, и оно пока не сулит ничего хорошего. Мой пессимизм относится не к возможностям развития: может быть, американское общество развивает уже совсем  новую культуру, свободную от пороков европейской. Но я хотел бы видеть творения этой культуры, сопоставимые с прежними. Развитие техники меня не убеждает, потому что новых идей в современной технике давно нет. Происходит чисто количественное расширение старых методов. Я не сомневаюсь, что – особенно в биологии и медицине – отсюда могут произойти и принципиально новые идеи. Но я боюсь введения новой биотехники в это беспомощное общество, руководимое, в лучшем случае, посредственными людьми.

***

Различие между американцами и европейцами мне не кажется принципиальным. Европейцы должны объединиться и избавиться от архаических пережитков, чтобы выдержать конкуренцию, и они это делают, хотя и медленно. Мне кажется, что появление Китая на рынке западных стран выведет Запад из его спячки и поставит перед неизбежностью серьёзных реформ. Я был бы благодарен за информацию обо всех этих вещах, с ссылками на книги и статьи. Беда в том, что я давно уже не сталкивался с интересными новыми книгами! К сожалению, интересные книги вовсе не обязательно попадают в Интернет – это против интересов издателей.

Мне хотелось бы поделиться с тобой неким шедевром самодовольной глупости: известный британский историк Sir Lewis Namier выступал, ещё в прошлом веке, против прожектёров и всяких философов, осмеливающихся думать об обществе в сколько-нибудь радикальных формах, и, конечно, обвинял их в пагубной самонадеянности, каковую греки называли словом hubris, и которую наказывали боги. В заключение своих рассуждений он пишет:

Some political philosophers complain of a “tired lull” and the absence in present of argument on general politics in this country: practical solutions are sought for concrete problems, while programmes and ideals are forgotten by both parties. But to me this attitude seems to betoken a greater national maturity, and I can only wish that it may long continue undisturbed by the workings of political philosophy.

Слово maturity означает «зрелость»: почтенный историк поздравляет современное общество с избавлением от юношеских мечтаний и невозможных новшеств. В жизни отдельного индивида такая «зрелость» обозначалась словом «остепениться» и составляет итог известного романа Гончарова «Обыкновенная история». Г-н Немьер предлагает ограничиться реактивным поведением – мерами против конкретных текущих неприятностей, не видя надобности задумываться над смыслом жизни и целями общественного поведения. Аналогичную мысль высказывал знаменитый философ Карл Поппер, называвший правильную политику piecemeal engineering, что примерно соответствует мелкой починке домашнего скарба.

Эти учёные люди не задумывались над тем, что наше нынешнее общество идёт к неминуемой гибели, потеряв всякий смысл своего существования и веру в свои прошлые идеалы, и что мелкие починки не могут его спасти. В самом деле, предпринимать большие реформы опасно. Но тем более необходимо о них думать! Между тем, здесь осуждается не только радикальное поведение, но даже радикальное мышление. В итоге, реакции на текущие неприятности вырабатывают слепоту в отношении больших бедствий.

Мораль этих мыслителей укладывается в русскую поговорку «выше лба не перескочишь». Неудачи двадцатого века означают не только то, что люди плохо себя вели, но и то, что они плохо думали. Верно, что строители философских «систем» принесли много вреда. Это значит, прежде всего, что истина теперь рождается не на философских факультетах.

Вопросы культуры

9 сентября 2005 г.

Мне захотелось написать тебе по поводу нашего последнего телефонного разговора. Я понимаю, что культура будущего складывается не обязательно в умах учёных и художников, а формируется в массе людей, подготовленных историей и образующих сначала невидимые группы. Элитарное высокомерие не может, например, объяснить возникновение христианства, и моя ориентация на «интеллигенцию», в любом смысле этого слова, может оказаться бесплодным снобизмом. Мне неясно, что рождается теперь в американском обществе, и было бы глупо заранее презирать то, что может явиться из этого великого исторического эксперимента. Поэтому моё отрицательное отношение к современной «массовой культуре» может препятствовать пониманию происходящего в современном мире: это презрение слишком огульно и игнорирует возможные в этом обществе процессы.

Я хотел всё это высказать, чтобы ты не считал меня глупее, чем я на самом деле есть. Для меня «культура» – это элитарные группы, откуда выходят одарённые и гениальные люди, прежде всего учёные и художники, от которых и зависит так называемый «прогресс». Поэтому я сужу о каждом обществе по его мировоззрению, выраженному в его науке и искусстве (в прошлом особенно в религии). Мои ежедневные переживания сводятся к тому, что в России, которую я знаю гораздо лучше других стран, я не нахожу заметного культурного творчества. Интернетные газеты, из которых я черпаю текущую информацию, содержат в качестве комментариев жалкие пошлости, и это всё, что может высказать наша, если можно так выразиться, оппозиция. Чуть лучше сайт BBC, но и там нет интересных обозревателей.

У меня есть примитивный критерий суждения о способностях автора. Если, например, я читаю стихи – что теперь случается редко – то спрашиваю себя, мог ли бы я сам написать не хуже, и как правило отвечаю на это положительно. А так как я не переоцениваю свои поэтические способности, то такие стихи считаю плохими. Увы, примеров тому много. К настоящим поэтам этот критерий обесценивания, конечно, не подходит. В последнее время я пытаюсь восстановить привычку читать беллетристику. При этом я больше читаю немецких и французских авторов. Чехов, Толстой и Тургенев вызывают у меня боль – от ощущения близких к современным человеческих типов и проблем. Дарвин жаловался, что утратил интерес к чтению, и я это понимаю. Когда устаёшь, предпочитаешь любое чтение роману или стихам!

Эти мои эмоции, конечно, не требуют с твоей стороны комментариев. Мне хотелось бы, чтобы ты имел правильное представление обо мне – не лучше и не хуже, чем я есть.

Слышал ли ты о вновь открытых генах (или аллелях), якобы ответственных за умственное развитие? Один из них (двух) называется «микроцефалин», потому что его недостаток вызывает микроцефалию. Он возник от 14 до 50 тысяч лет назад, и я сразу связал его с резким улучшением орудий. И нашли его у белых европейцев, индийцев и восточных азиатов – как нарочно, в соответствии с IQ!

О произведениях классиков

9 октября 2005 г.

Наш разговор относительно классиков содержал много моих собственных наблюдений, которые близки к твоим, но общие выводы мне кажутся не совсем одинаковыми. Если взять сочинения любого из классиков, то бóльшая часть их состоит из временного, случайного или посредственного материала, и только небольшая часть сохраняет непреходящее значение. Такова уж судьба человека, как бы ни было велико его дарование. Замечательно, что при возвращении к классическим писателям я сделал это наблюдение совсем недавно. Это относилось к Шиллеру, Гёте и Гейне – не говоря уже о Гюго, пьесы которого уже просто невозможно читать, и который вряд ли был настоящим поэтом. Но даже у очень непосредственного Гейне в его циклах стихов лишь немногие вещи в самом деле поэтичны и сохраняют своё действие – и если сохраняют до сих пор, то в самом деле замечательны. Верно, что у старых поэтов много скучного и обусловленного эпохой.

Но я хотел бы подчеркнуть другую сторону нашего разговора. По моему убеждению, при оценке произведения мы не должны вспоминать особенные личные свойства автора. Это почти очевидно для научных работ, потому что в этом случае обычно такие свойства просто неизвестны. А если они известны, то в некоторых самых важных случаях только раздражают. Например, свойства характера Ньютона – эгоизм, осторожность, равнодушие к человеческим делам, и вдобавок яростное беспокойство о приоритете. Но эти крайне несимпатичные черты его никак не меняют значения и оценки его открытий, которые объективно существуют: в этом случае описания природы почти так же реальны, как сама природа.

Конечно, в литературе и искусстве дело обстоит иначе. Если Гёте говорит, что политические вопросы – дело государей, а он не вправе о них судить, то это явное лицемерие и осторожность чиновника; но такие места, даже в Dichtung und Wahrheit, просто не относятся к художественной литературе. Что же касается поэзии, то, как я думаю, воспоминание о пожилом господине Гёте только мешает её воспринимать. Песня Линцея (Zum Sehen geboren) находится во второй части Фауста, но создана в момент вдохновения,  и скорее всего ещё в молодости. Чудесное действие поэзии столь же реально, каким бы ни был или не стал её автор. Можно сказать, что подлинный поэт в своих лучших стихах забывает своё личное убожество и трансцендирует до всеобщего и вечного. Поэтому мы до сих пор можем воспринимать лучшие места даже Гомера или Данте.

Знание классиков было началом Возрождения, и я не сомневаюсь, также любого другого Возрождения – а их было несколько. Сам Гомер повествует не о своём диком и бедном времени, а о прошлом, бывшем за полтысячи лет до него, об ахейском мире. И Петрарка очень ощущал, что живёт в эпоху упадка. Лучшие люди всегда искали в тяжёлые времена вдохновение в прошлом, в некотором смысле отталкиваясь от настоящего, или строили утопии. Так было в начале каждого Возрождения. И даже в наши дни американцы всё ещё ценят старую музыку. Более того, удивительным образом в нынешней жалкой России концертные залы полны почти при любой классической программе! И я думаю, что в этих залах не та публика, которая интересуется популярной шумовой музыкой.

Условия для сохранения культуры

19 апреля 2005 г.

Я вспомнил один разговор с тобой, по поводу условий развития культуры, и хочу выразить некоторые соображения, далёкие от оптимизма, но связанные с историческими фактами. Справедливо, что величайшие достижения культуры были обусловлены богатством, что, например, Афины пятого века и Флоренция пятнадцатого были купеческие города. Но нет ли в наших выводах логической ошибки post hoc, ergo propter hoc – после чего-то, значит вследствие этого? Прежде всего приходит на ум пример Коринфа. Это был город, не менее богатый, чем Афины, тоже богатый от ремёсел и торговли, и подобно тому, как Афины господствовали на Эгейском море и на Чёрном, коринфяне преобладали на Адриатике. Их город был полон произведениями искусства (что известно по поводу его разграбления римлянами), но никакие виды искусства не водились в Коринфе, не было там ни учёных, ни писателей, ничего, кроме богатства! Почти буквальная параллель – Венеция и Генуя. В первой искусство развилось, во второй – только роскошь.

Козимо старший, умерший в 1464 году, был гениальный делец и великий покровитель искусства и литературы. Но уже сын его, Пьетро ревматик, ни к чему не был способен, а внуков – очень способных Лоренцо и Джулиано – как я с удивлением узнал, Козимо вовсе не учил финансовому делу. Лоренцо всё же усвоил все секреты торговли и политики. Но вот в расцвете его жизни фирма Медичи трещит по всем швам: В 1477 году обанкротился филиал в Лондоне, в следующем году – филиалы в Брюгге и Милане, а в 1479 в Авиньоне. Трудно понять, как Лоренцо остался на ногах до 92 года, когда он умер. По-видимому, соединение деловых способностей и культурных интересов – очень редкая вещь. В интересующем нас обществе величайшее развитие западного капитализма в двадцатом веке не создало больше никаких меценатов: миллиардеры просто вкладывают деньги в картины, или собирают их для престижа, сами же культурно импотентны.

Можно было бы думать, что здесь важны общие условия культуры – свобода и богатство. Я хорошо знаю, что свобода торговли и вообще экономической деятельности обычно была благоприятна для культуры – как её питательная среда. Но это не относится к фазе разложения культуры, которую мы переживаем. Это сочетание богатства и пошлости заслуживает изучения, но вряд ли порождает особые надежды. Конечно, если не мыслить столетиями и не возлагать надежды на слепые процессы исторического становления, в ходе какого-нибудь «нового средневековья».

Я думаю, что главное расхождение между нами состоит не в мышлении, в котором мы можем объясниться, а в эмоциях по отношению к буржуа. Во мне несомненно сидит интеллигентское отвращение к этому человеческому типу – не бездумная ненависть коммунистов, стремившаяся к физическому истреблению «классового врага», а более глубокое неприятие всего буржуазного склада личности, построенного на финансовом расчёте и непременно вытесняющей всё человеческое на периферию душевной жизни. Ты не станешь отрицать, что в этом я заодно со всеми сколько-нибудь значительными писателями и художниками. Во всей мировой литературе не найти ни одного положительного образа буржуа! А из философов буржуазны были только английские эмпиристы, Локк и Юм. Локк сначала выводит общий принцип, по которому каждый человек может владеть лишь таким участком земли, который он может сам обработать со своей семьёй, а затем основывает на этом священный характер собственности вообще, и отлично прилагает этот принцип к собственности своего времени! А Юм не такой убеждённый оптимист – он попросту мирится с тем, без чего люди не умеют обойтись, и вообще разделяет обычный презрительный взгляд на «природу человека». Это последнее понятие особенно забавно в устах такого великого логика. Но Юм и вообще был лицемер, так и не решившийся прямо признаться  в своём атеизме (он оставил об этом работу для посмертной публикации). В общем, философы слишком часто были трусливы и неискренни. Но мнением философов теперь никто не интересуется. А вот писатели и художники не дают буржуа никакой пощады! В чём причина такого единодушия? Даже Томас Манн, понимавший умом свою непреодолимую буржуазность (знаменитое место в истории Тонио Крегера), не щадит свой собственный класс в своих романах и рассказах.

Да, я пытаюсь припомнить, какой писатель положительно изобразил буржуа, и не могу такого найти. Европейская культура отвергла буржуа – хотя она по происхождению и буржуазная культура! Что же касается идеалов этой культуры, то они так же мало напоминают имущественные интересы, как цветы и фрукты не вяжутся с навозом, бывшим так долго единственным удобрением. Если мне скажут, что без навоза нельзя обойтись, в этом есть некая правда, при нынешнем состоянии земледелия. Но можно заметить, что нужны ещё семена прекрасных растений, и что, вопреки мнению старых учёных, живое не возникает просто из грязи. Вот почему надо заботиться о сохранении семян. Они занимают не так много места, но существует реальная опасность, что многие виды живого будут просто утрачены – если положиться на самозарождение живого из грязи. Может быть, неизбежен будет период сохранения культуры в катакомбах. Помнишь ли ты книгу Бредбери «427 градусов по Фаренгейту»? Теперь почти невозможно объяснить людям, что такое пошлость. Для сохранения культуры нужна элитарная среда, которая почти исчезла. Моя книга * «Инстинкт и социальное поведение»  главным образом говорит о сохранении семян: жаль, что эта метафора не пришла мне в голову, когда я её писал.    

Как странно, что нас не учили разводить цветы. Это хотя бы суррогат красоты.