Война в мирное время (1934-1939)

Если в период захвата власти бросается в глаза множество аналогий в развитии фашизма, то в последующее время сильнее выступают различия. Но именно в структурном различии проявляется первое вторжение режима в область причинных связей. Несмотря на многие империалистические речи и тенденции Муссолини, Италия была в течение десяти лет фактором европейской устойчивости. Гитлер уже на второй и третий год своего господства достаточно отчетливо проявил другой облик; это произошло относительно намного раньше, чем в случае Муссолини, а фактически одновременно, поскольку в 1935 году Муссолини принял решение завоевать империю на африканской земле.

Но в Германии дело началось опять с внутренней политики; здесь Гитлер впервые разрешил некоторый вопрос таким образом, что можно назвать это военной операцией посреди мира.

Проблема как таковая была в Италии и в Германии одна и та же: это была судьба вооруженной партийной армии. В первые годы фашистского господства в Италии самое частое и настойчивое требование со всех сторон было в том, что Муссолини должен распустить свое МVSN * Movimento Volontario di Sicurezza Nazionale (Добровольное Движение Национальной Безопасности, итал.) , и тем самым восстановить действие конституции. Кризис из-за убийства Маттеотти разрешил эту проблему: он вынудил Муссолини к компромиссу – заставив милицию присягнуть королю – и в то же время избавил его от потенциального конкурента, поскольку Бальбо, вследствие выдвинутых против него упреков, должен был уйти в отставку с поста “генералиссимуса”.

В Германии обстоятельства сложились иначе. Во-первых, СА занимали по отношению к партии гораздо более самостоятельное положение, чем ДДНБ; во-вторых, их шеф Рем был последним из друзей и учителей раннего периода Гитлера, все еще занимавшим значительную должность. Наконец, СА были гораздо многочисленнее рейхсвера, и они лишились своей революции. Понятно, что в их рядах было много недовольства, и что у них были популярны разговоры о предстоящей “второй революции”. Это была третья волна социализма, появившаяся внутри национал-социалистского движения – нечто вроде плебейского солдатского социализма, не стремившегося к какой-либо теоретической формулировке. Для Рема он был связан с его излюбленным замыслом заменить рейхсвер с его реакционным офицерским корпусом национал-социалистской народной армией, естественно, под его руководством. Такие идеи, конечно, пугали и вермахт, и индустрию. Напряжение обострилось летом 1934 года, причем Геринг и Гиммлер встали на сторону врагов Рема. Маловероятно, чтобы Гитлер всерьез колебался, но он, несомненно, долго не мог решиться. Возможно, он верил в опасность путча. Но совершенно невероятно, чтобы он считал восстание прямой угрозой. В самом деле, СА находились в отпуску, а их высшее командование собралось на совещание в Бадвайсзее, где он сам, по-видимому, обещал присутствовать. Тем более беспримерна была жестокость его удара. Он велел вытащить фюреров СА из постелей и расстрелять их без суда и следствия; в Берлине же выбирали жертвы для расправы Геринг и Гиммлер. СС получили самостоятельность, в виде приза за стрельбу по своим старым товарищам и командирам; но они свели в то же время политические счеты, оставшиеся с давних времен. Генералы Шлейхер и Бредов искупили свое былое своеволие, Грегор Штрассер был убит за свое “предательство”, сотрудники Папена поплатились жизнью за марбургскую речь вице-канцлера, Густав фон Кар получил возмездие за свое поведение во время мюнхенского путча, а патера Бернгарда Штемпфле погубила, может быть, его работа над корректурой первоначальной версии Моей борьбы. Это были убийства, попросту беспримерные в цивилизованной стране. Но правительство объявило, что все мероприятия 30 июня, 1 и 2 июля были “необходимой обороной государства”, и тем самым были “правомочными”; а самый знаменитый в Германии правовед приветствовал их под заголовком Фюрер защищает право. Немецкий народ, несомненно, испытал при этом чувство облегчения более, чем возмущения. Этому могло способствовать непревзойденное бесстыдство, с которым были разглашены подробности сексуальной жизни убитых, давно уже известные всем посвященным и уж, конечно, фюреру. Печать и радио были достаточно унифицированы, чтобы не выдать подробностей происшедшего. И все же здесь возможно сравнение с событиями после убийства Маттеотти: и это сравнение вряд ли складывается в пользу Германии и немцев.

События были бы логичны и понятны лишь в том случае, если бы они рассматривались как применение права войны. В мирное время арестованные, и тем самым не представляющие опасности люди ни при каких обстоятельствах не могут быть казнены без расследования; на войне же мятежников расстреливают на месте, если они угрожают достижению более важных целей. Стратегической целью, которой угрожали Рем и его люди, было как можно более скорое построение рейхсвера на основе кадров рейхсвера. Если Гитлер хотел быть вскоре готовым к военным действиям, он должен был прийти к соглашению с рейхсвером. И, как известно, он был одержим представлением, что у него слишком мало времени. Кто препятствовал такому соглашению, должен был погибнуть, так же, как отказавшийся исполнить приказ. Некогда в Мюнхене Гитлер добился своих первых успехов, перенеся методы войны на улицы и в гражданскую жизнь. Точно так же его большая политика в качестве канцлера рейха становится вполне понятной и последовательной лишь в том случае, если рассматривать ее как войну в мирное время.

После смерти Гинденбурга вермахт должен был согласиться, в виде платы за его победу, принести присягу “безусловного повиновения”, без всяких предосторожностей, лично верховному главнокомандующему. Эту формулу можно понять только как воинскую клятву верховному кондотьеру.

Актом войны было национал-социалистское восстание в Вене, стоившее жизни союзному канцлеру Дольфусу. Берлин мог отрицать свою связь с этим событием и делать козлом отпущения своего посла; но памятная доска на здании, где он работал, говорит иное, и более правдивым языком.

Вступление в демилитаризированную Рейнскую область, означавшее разрыв с пактом Локарно, было крайне рискованным предприятием штурмовых групп, которое нельзя было ни оправдать, ни понять из внешнеполитических соображений; оно ставило под угрозу все достижения двух предыдущих лет.

Связь и назначение всех политических и хозяйственных мер обнаруживает меморандум о задачах четырехлетнего плана, который Гитлер летом 1936 года сделал доступным, как строго секретный документ, лишь высшим персонам государства. Он называет “окончательным решением” немецкой борьбы за существование “расширение жизненного пространства, а также сырьевой и продовольственной базы нашего народа”, выражает требование подготовить войну в мирное время, и завершается словами: ”Я ставлю тем самым следующие задачи: I. Немецкая армия должна через четыре года быть боеспособной. II. Немецкая экономика должна через четыре года быть способной к войне».

Осенью 1936 года началось немецко-итальянское сближение. Мы уже видели, через какие фазы оно прошло, и с какой внутренней последовательностью оно привело к «стальному пакту», то есть к безусловному военному союзу обоих режимов.

Другая решающая дата стала известна также лишь благодаря случаю: это 5 ноября 1937 года. В этот день Гитлер сообщил свои стратегические идеи и военные планы военному министру, министру иностранных дел и трем главнокомандующим родами войск, в присутствии адъютанта вермахта полковника Госбаха (сделавшего через несколько дней их изложение). В центре была опять немецкая потребность в пространстве. Гитлер объявил, что его «неизменное намерение» – разрешить вопрос о пространстве, самое позднее, между 1943 и 1945 годом. На ближайшее будущее он наметил «нападение на Чехию и Австрию». Это предприятие также рассматривалось исключительно с точки зрения «обеспечения продовольствием», причем в него включалась принудительная эмиграция двух миллионов человек из Чехии и миллиона из Австрии.

Это обсуждение для вермахта несомненно означало, что после завершения первой фазы вооружений он должен будет также эффективно подчиниться политической воле Гитлера. Тем самым, в течение трех лет (возможно, под некоторым воздействием визита Муссолини) должен был быть устранен бросавшийся в глаза разрыв между Гитлером как главой государства и верховным главнокомандующим и дуче, которого он далеко превосходил своим положением, но которому уступал в фактическом влиянии на вооруженные силы. Всем присутствующим должно было быть ясно, какой цели должен был служить этот пересмотр основного пакта с главной консервативной силой: им, во всяком случае, фюрер и рейхсканцлер явился в своем основном образе автора Моей борьбы.

И все же сомнительно, поняли ли, и насколько осознали военные полное значение этих высказываний. Но, в частности, генерал-полковник фон Фрич несомненно весьма сдержанно отнесся к ближайшим военным планам. И Гитлер снова воспользовался случайностью, чтобы с законченным актерским искусством и бесцеремонным презрением ко всем моральным законам избавиться от неудобного человека. Взяв на себя обязанность главнокомандующего и перестроив верхушку вермахта, государственный деятель стал полководцем – вполне в духе концепции Людендорфа, но, конечно, не в том направлении. Если за четыре года Гитлер вряд ли даже видел начальника генерального штаба армии, генерал-полковника Бека, то новые люди, Кейтель и Йодль, стали его повседневными сотрудниками.

Австрийский канцлер Шушниг первым из иностранных государственных деятелей должен был испытать на себе, что безудержная эмоциональность этого полководца и государственного деятеля в одном лице изливается не только в публичных речах. Внешняя политика, как и внутренняя, полна угроз и насилия; но она раньше отличалась от нее тем, что объективные условия не проявлялись в манерах ее представителей. Гитлер, напротив, бушевал и неистовствовал в личном разговоре с Шушнигом и вызвал Кейтеля таким же угрожающим тоном, как вождь какого-нибудь племени мог вызвать начальника своей стражи, чтобы устрашить посетителя его татуировкой.

И присоединение Австрии – «аншлюс» – произошло почти так же. Ночные телефонные разговоры 11 марта 1938 года больше напоминают бульварный роман, чем традиционное представление о любом, сколь угодно сильном дипломатическом нажиме. Даже в отношении Зейс-Инкварта  * Предводитель австрийских национал-социалистов они имели явно насильственный характер. Впрочем, уже через несколько часов массовое ликование, по всей видимости поразившее даже Гитлера, лишило это всякого значения.

Через полгода фюрер Великой Германии, вместе с дуче фашистской Италии, навязал великим державам Западной Европы соглашение, которого в «нормальном» случае можно было добиться лишь большой войной.

Не прошло и шести месяцев, как Гитлер, нарушив торжественные обязательства и применив грубейший двусторонний шантаж, лишил чешский народ его призрачной независимости и навязал ему статус, по сравнению с которым его положение в габсбургской монархии казалось раем свободы и независимости.

Только теперь он столкнулся с решительным сопротивлением Англии. Самое разумное из его требований – впрочем, обесцененное ужасными прецедентами – не встретило в Варшаве внимания. Тогда он изолировал противника самым чудовищным из своих маневров – договором с Советским Союзом. После этого победа была обеспечена еще до начала военных действий. После Мюнхена Гитлер настолько презирал англичан и французов, что верил в возможность локализации конфликта.

22 /VIII 1939 года он произнес в Оберзальцберге перед высшими офицерами речь, которая раскрыла также и более широкому кругу людей, что за народным канцлером 1933 года с его мирными речами и за триумфальным защитником права на самоопределение 1938 года стояла господствующая личность Адольфа Гитлера ранних мюнхенских лет. Он указал свою военную цель и сформулировал свои убеждения в следующих словах: «Мы должны замкнуть и ожесточить свое сердце. Кто размышлял об устройстве этого мира, тот знает, что смысл его в воинственном торжестве лучшего. Но немецкий народ принадлежит к лучшим народам Земли. Провидение сделало нас вождями этого народа и возложило на нас задачу доставить немецкому народу, стесненному до 140 человек на квадратный километр, необходимое ему жизненное пространство. При выполнении такой задачи величайшая жестокость может быть величайшим милосердием». Все это почти буквально подошло бы к Моей борьбе. И это лишь подтверждало нечто само собой разумеющееся, всем очевидное: он объявил, что начинающаяся война – не случайное явление, и наложил на нее печать векового решения. Несколько позже он ретроспективно истолковал эту связь: «По существу я воссоздал вермахт не для того, чтобы не атаковать. Решимость атаковать была во мне всегда».

Это было, в то же время, самое категорическое и бесповоротное решение, когда-либо принятое Гитлером. В самом деле, он ведь всегда атаковал, в широком смысле слова, но всегда при таких условиях, когда противник не мог отразить его удар теми же средствами. Война же означает, что средства равноправны. Уровень был теперь тот же, и вопрос состоял лишь в том, насколько хватит приобретенного в мирное время военного превосходства, и как долго Гитлеру удастся разъединять тех, кого он издавна объявил своими противниками.

Но здесь надо сделать остановку. Мы уже ответили на вопрос, каким образом стал возможен головокружительный подъем Гитлера до положения неограниченного господина сильнейшего в мире военного государства: он был единственный человек своего времени, который сознательно вел войну уже в мирное время. Но остается ответить, почему его подъем встретил так мало препятствий, и чтó он по существу означал.

Нельзя упускать из виду, что этот подъем опирался вначале на предыдущий, необходимый и законный процесс. Возвращение Германии, в качестве равноправного члена, в круг великих держав Европы было подготовлено упорной работой Веймарской республики, и уже достигнуто в основных чертах. Решимость Гитлера завершила последние этапы национального восстановления быстрее и эффективнее, чем можно было ожидать, но он вовсе не создал это из ничего. Его противников парализовало ощущение, что перед их глазами произошел некоторый элементарный, издавна предсказанный процесс. Так осуществилось соединение Австрии с немецким рейхом: это было завершением и венцом политики национального восстановления, цели которой вряд ли имели в Германии хоть одного противника (если даже происшедшее к этому никоим образом не сводилось).

Но эта причина сама по себе не объясняет, почему военная политика в мирное время, отчетливо видимая также во внутриполитической области, не вызвала у находившихся под угрозой коллективного сопротивления. Здесь, несомненно, действовали естественные конфликты интересов, прежде всего между Францией и Англией, столь часто приносившие пользу Германии после 1918 года; это можно иллюстрировать примером сепаратного морского соглашения от 18 июня 1935 года, заключенного Англией за спиной своего французского друга и сделавшего окончательно несостоятельной версальскую систему. Но гораздо важнее было существование Советского Союза. Точно так же, как Гитлер был обязан своим внутриполитическим успехом советской республике и Тельману, его внешнеполитические достижения немыслимы без Сталина. Английская политика умиротворения по существу объясняется как противодействие тенденции Франции, пытавшейся, в согласии с намерениями Литвинова, втянуть Советский Союз в Европу. С национально-государственной стороны Мюнхенское соглашение – беспримерное предательство со стороны двух великих держав, отказавшихся от своих союзных и дружеских обязательств. Но с точки зрения мировой политики это скорее удачная договоренность консервативных держав с младшим и более динамическим партнером. Подобным образом, пятнадцатью годами раньше, в том же Мюнхене Густав фон Кар протянул руку Адольфу Гитлеру, хотя и вынужденно, но вначале не без успеха, потому что они хотели выступить против общего врага. Но даже Даладье, премьер-министр самой униженной великой державы (не говоря уже о Невиле Чемберлене), не сумел перенести это решение, как некогда фон Кар: вечером после конференции он публично обрушил свой гнев на левых «поджигателей войны» в собственной стране. Он говорил это совсем в духе бесцеремонной кампании Морраса (и всех правых). Мюнхен был не только победой национального государства, борющегося за национальное самоопределение, но в гораздо большей мере всемирно-историческим триумфом фашистских держав, получивших от консервативных правительств Западной Европы молчаливое признание в качестве передовых борцов антибольшевизма; между тем как Соединенные Штаты, все еще пребывавшие в своей добровольной изоляции, казалось, были не в счет. Многое говорит за то, что Мюнхен был чем-то вроде Гарцбургского фронта * Соглашение в Бад Гарцбурге между правыми партиями Германии (НСРПГ, Германская Национальная Народнгая Партия и Стальной Шлем), заключенное 11/Х 19931 года и направленное против Веймарской республики; продержалось меньше года , с целью окончательно сокрушить коммунизм также в его государственной позиции.

В высшей степени поучительно осознание того факта, что завоевание права на самоопределение немецкого народа в середине 20 века было возможно лишь в сочетании с другой, более широкой целью. Можно предположить, что Гитлер лишь потому стал завершителем этого дела, что им внутренне двигали совсем другие мотивы.

Возможно ли было совместить эти мотивы даже с уступками в духе интересов и традиций западных держав, Чемберлен мог бы уяснить себе – до Мюнхена, и тем более вскоре после Мюнхена – бросив взгляд на внутриполитические события в Германии. В самом деле, «нюрнбергские законы» осуществили тот 4 пункт партийной программы, который был просто несовместим с западно-либеральной традицией, поскольку они ставили «кровь» принципиально выше «решения». Неприкрытая враждебность к церквам говорила о том, что больше не признавалась та общая «основа» европейской жизни, которая столь подчеркивалась в правительственном заявлении 1 февраля 1933 года. Поджоги и убийства во время управляемого гигантского погрома в ноябре 1938 года свидетельствовали с горестной очевидностью, что в середине Европы осуществилось нечто, казавшееся далеким кошмаром в «черносотенной» царской России. В речи Гитлера, произнесенной в рейхстаге 30 января 1939 года, угрожающее мрачное пророчество об уничтожении еврейства обнажило перед всеми, кто хотел видеть, жуткий раскол в душе этого могущественного человека, который должен был знать – даже из своего дилетантского знакомства с историей – что его политика создала больше напряжений, чем любое событие перед любой войной за последние сто лет.

Но Чемберлен переменил свое мнение лишь после уничтожения Чехословакии, и даже тогда нехотя, демонстрируя всю беспомощность обитателя счастливого острова, парализованного загадочными явлениями большевизма и фашизма. Вряд ли справедливо возлагать ответственность за пакт о ненападении на внутреннее сходство или взаимную симпатию двух тоталитарных систем: его достаточно объясняют болезненная нерешительность и медлительность западной дипломатии, а также понятные опасения заносчивого польского руководства.

В то же время, не лишен основания вопрос: если бы Гитлер умер вскоре после мюнхенского триумфа, не оказался ли бы он одним из величайших немцев в истории? Ведь создание Великогерманского Рейха, несомненно, отвечало глубоким, вековым чаяниям, и само по себе (отвлекаясь от осложнений времени) было нисколько не менее законно, чем учреждение французского или итальянского национального государства. Нельзя ли считать, что захватывающий успех национального восстановления был здесь самым важным, а все остальное – мечты о «жизненном пространстве», тоталитаризм, еврейская политика – было всего лишь причудами, или временной необходимостью, что все это осторожно устранили бы более умеренные последователи, после достижения подлинной цели?

Конечно, этот вопрос так же неразрешим, как и все исторические гипотезы. Но кто хочет дать на него положительный ответ, тот полагает, что Гитлер был не столь значителен, чтобы внушить своему движению и своим преемникам нечто из собственного душевного склада. Далее, он не замечает давления объективных условий. Проблема связи с Восточной Пруссией – то есть отношений с Польшей – уже в веймарский период нередко давала повод для разговоров о военном решении; Германия, владевшая Веной и Карлсбадом, тем более должна была ощущать данцигский коридор как стрелу, пронзившую ее плоть. Спрашивалось только, надо ли предложить Польше, в надлежащих обстоятельствах, достаточно большую и надежную компенсацию (конечно, за счет Советского Союза). Так или иначе, после Мюнхена все сигналы указывали на войну; даже Герингу вряд ли удалось бы остановить в последнюю минуту этот грохочущий поезд.

Другой вопрос допускает решение с большей определенностью, хотя и с меньшей общностью: стоил ли бы выигрыш, даже в наилучшем случае, принесенных жертв. В 1939 году Германия и без Гитлера оказалась бы во власти людей с узким мышлением и фанатическим темпераментом. Духовная жизнь, когда-то богатейшая в мире, и дальше напоминала бы бесплодную пустыню, где восхваление живого фюрера сменилось бы культом мертвого. Та концепция немецкой задачи и немецкой политики, которой Гитлер придал самый могущественный и радикально-фашистский вид, даже в самых безобидных проявлениях не могла бы уклониться от своего внутреннего закона. Она должна была, во всяком случае, превратить Австрию в провинцию, а всю Германию в казарму. Она могла владеть Великой Германией, но лишь как духовной пустыней. Кто не ощущал этой пустыни, мог считать немецкую историю завершенной. Но так думали даже не все, считавшие Гитлера борцом за национальное восстановление, и потому оказывавшие ему доверие и помощь. Уже перед началом войны с среде бывшей правой буржуазии началась та «битва богов», которая должна была так сильно изменить ее позиции.

Страница 12 из 30 Все страницы