Глава 4 Доктрина в целом

Страх и его направления

Может показаться удивительным, что даже у Гитлера основным ощущением был страх. Разве он не гордился своей твердостью, не восхвалял здоровье и борьбу? Но все это, по-видимому, вводит в заблуждение, если упустить из виду господствующий основной фон. Теоретически разработанной системы мышления у Гитлера еще гораздо меньше, чем у Морраса, но, несомненно, из аналогичной основы у него вырастает аналогичная связь мыслей.

Страх Гитлера – это, конечно, не страх за хрупкость прекрасного; это обнаженный страх за существование великогермански настроенного австрийца, которым наделил своего ученика, как наследством, Георг фон Шенерер. По представлению юного Гитлера, роль Габсбургов состоит в том, чтобы «истребить» или «извести» немецкую нацию; их политика – «медленное уничтожение» и «конец» немецкого народа в Австрии, нарастающая волна смешения народов «пожирает» старый культурный центр, Вену. В 1914 году не весь немецкий народ надлежащим образом ощущает «угрозу небытия». Даже после революции люди недостаточно отдают себе отчет в «состоянии угрожающего истребления», хотя немецкий народ окружен «сворой жаждущих добычи врагов», окончательный триумф которых должен означать его «смерть». Внутренняя революция, непримиримый внешний враг – Франция – представляют чудовищные опасности, угрожающие уничтожить Германию. Без приобретения земель не сможет существовать постоянно растущее население, ему угрожает «гибель». Через сто лет вокруг Германии будут существовать гигантские государства, отчасти выросшие из ее собственной крови. Вопреки дешевому оптимизму, история учит, что многие народы и государства погибли. Хотя и другие народы проявляют опасные симптомы, процесс уничтожения в Германии происходит быстрее. Не обязательно речь идет о физическом уничтожении: весь немецкий народ может стать «безродным элементом больших городов». Уже в 1928 году Гитлер усматривает чувство фатальной неуверенности и зависимости немцев в том, что на немецкий рынок «устрашающим образом» вторгаются американские автомобили. Во время восточного похода Гитлера устрашает высокая рождаемость русских и чудовищная человеческая масса Азии. Пространственное положение Германии «злополучно», «ужасно» в смысле военной географии. Прославленная немецкая экономика представляет для всего мира фактор беспокойства и не перестанет навлекать на Германию тысячу опасностей. Ни на минуту не покидает его мысль о физической гибели: если победит еврей, то наша планета будет свершать свой путь безлюдной, как миллионы лет назад. У этого могущественного человека страх принимает самые банальные и физические формы: никто в его окружении не смеет курить, потому что курение и тепло образуют благоприятный климат для возбудителей простуды – «на меня бросаются микробы».

За что Гитлер боится, легко понять, и в то же время трудно. Это Германия, нация, отечество – «самое дорогое, что у нас есть на этом свете» и конечно, единственное, что может претендовать на безусловную любовь: «Мы, национал-социалисты, хотим любить и учиться любить наше отечество, только его, и не терпеть рядом с ним никаких других идолов. У нас только один интерес, и это интерес нашего народа». Как и у Морраса, нация и человечество отделены друг от друга, и притом с сильнейшим нажимом; молодой Гитлер готов смеяться над проклятием всего мира, если из этого проклятия произойдет свобода немецкой расы. Его основной принцип почти дословно повторяет известную формулировку Морраса: «Одно только отечество!»

Гораздо менее ясно, чтó представляет собой эта Германия. В отличие от Морраса, у Гитлера нет определенного периода истории, на который он ориентируется и который он всегда восхваляет. В ранний период он нередко хвалит империю Бисмарка с ее «чудесной силой и прочностью», но при этом выделяет скорее отдельные учреждения, такие, как армия и чиновничество; эпоху в целом он резко критикует, не щадя персоны монарха и, тем более, его «преданного окружения». С возрастом он все более ориентируется на не-немецкие явления, а Германией все больше становится для него его Третий Рейх, который еще предстоит создать.

Несравненно яснее и чаще того, за что он боится, выступает то, чего он боится, и тем самым – предмет его ненависти. Для Гитлера характерно, что у него страх непосредственно переходит в ненависть. Иначе он не может надеяться и не может верить – в самом деле, «как можно вообще изменить некоторое состояние, если нет прямо виновных в нем людей?» Универсальный виновник – это, как известно, еврей. Но сначала мы перечислим, не особенно подчеркивая причинные связи, те явления, в которых Гитлер усматривает опасные признаки упадка, и которые поэтому вызывают у него страх.

Согласно анализу в Моей борьбе, внутренняя сила столь могущественной на первый взгляд довоенной Германии ослаблялась, главным образом, «безграничной и вредной индустриализацией», которая привела к опасному отставанию крестьянского сословия. Военная аристократия уступила место финансовой аристократии, и столь же опасным был упадок личной собственности в экономике и переход имущества в руки анонимных акционерных обществ. Это означало отчуждение собственности от работодателя и интернационализацию экономики. Маммонизация привела также к юдаизации духовной жизни и к угасанию брачного инстинкта, способствующему вторжению сифилиса и, тем самым, величайшему греху – греху «перед кровью и расой». В области духа столь же опасной была чума большевизма в искусстве, шутовство кубизма, заменившее красоту и стремящееся разрушить таким образом основы культуры. Тут же либеральная печать, выступая за терпимость и демократию, ведет в то же время лживую войну против «милитаризма», и тем самым становится могильщиком немецкого народа. Юдаизация мышления вызвала презрение к ручному труду и произвела этим разрыв в народе, который привел к поражению в войне и успеху революции.

Эту картину дополняет множество высказываний в речах и разговорах. Гитлер всегда настаивает, что обезличение экономики означает юдаизацию; но время от времени его обвинения направляются и непосредственно против буржуазии как таковой. Ее большая историческая вина состоит в том, что она никоим образом не заботилась о вновь возникшем четвертом сословии. Еще хуже было то, что с буржуазией руководство перешло к непригодной для этого части народа, «лишенной героических свойств». Особенно близким к евреям слоем буржуазии Гитлер считает интеллигентов. Они обладают способностью все запутывать и вносить замешательство в самые простые вещи. Произведенная ими наука причиняет величайший вред, так как она «обессиливает» и поощряет слабость. Если бы мир был предоставлен немецким профессорам, то люди превратились бы в кретинов с огромной головой.

Еврейский интеллектуализм изобрел «эмансипацию женщин», пытающуюся соединить те сферы, которые бог разделил; он принимается даже за столь сумасбродную затею, как эмансипация негров, то есть дрессировку полуобезьян. Язвительная критика интеллигентов лишена общественно-полезных функций: их дело и их намерение – разрушение. Еще хуже замыслы тех большевиков в искусстве, которые рисуют луг голубым, небо зеленым, облака сернисто-желтыми и дают волю своей нечистой фантазии: они хотят убить душу народа. Они ничем не отличаются от евреев, организующих ночную жизнь, ставя с ног на голову все нормальные нравы.

Более далекие явления также распознаются как симптомы упадка. Грабительским лозунгом «свободной торговли» евреи разрушили устойчивость цен на хлеб, державшихся в Венеции в течение столетий, и одно из следствий этого принципа – то, что в наши дни земля становится предметом спекуляции.

Лишь очень редко общие признаки культурного состояния не вызывают непосредственных политических ассоциаций и обвинений, например: Германия слишком медленно становится предметом рассмотрения и любования, или: «Ничто больше не укореняется, не закрепляется внутри нас. Все остается внешним, пролетает мимо нас. Мышление нашего народа становится беспокойным и торопливым. Вся жизнь становится полностью разорванной, и обыкновенный человек не понимает больше интеллигенцию немецкой нации».

Ясно, что Гитлер, точно так же как Моррас, направляет свою критику против процесса эмансипации в целом. Конечно, во всех случаях речь идет прежде всего о консервативной критике культуры в ее антисемитской форме; известные общие места этой критики не обнаруживают даже литературной оригинальности формулировок. Но можно спросить себя, случалось ли когда-нибудь, чтобы сколько-нибудь значительный практический политик так часто и настойчиво выдвигал убеждения этого рода. Несомненно, оригинальность Гитлера состоит в совершенно маниакальном упрямстве, с которым он ищет «возбудителя» всех устрашающих явлений, и каждый раз находит его исключительно в еврее.

Сведéние многослойных процессов большой важности к одному единственному, и при том наглядному виновнику всегда означает их очевидное упрощение, а большей частью также безмерную переоценку «возбудителя». Вот что Гитлер говорит о деятельности еврея в экономике: «Конечно, он все более основательно разрушает также основы действительно полезного народу хозяйства. Используя обходный путь акций, он втирается в круговорот национального производства, превращает его в продажный, более удобный предмет махинаций, и таким образом лишает предприятия их основы – личной собственности. Лишь тогда выступает то внутреннее отчуждение между работодателем и работником, которое приводит впоследствии к политическому расслоению на классы». В одной из ранних речей Гитлер задает вопрос: «Кто же в самом деле приносит ограничение рождаемости и мысли об эмиграции? Международное еврейство».

После этого не так уж удивителен чудовищный тезис что еврей – «закулисный манипулятор судьбами человечества». Но этот тезис делает очевидным, чтó в действительности имеется в виду под «евреем»: это сам исторический процесс. Все ранние беседы Гитлера с Дитрихом Эккартом проходили на уровне этого отождествления.

Таким образом, Гитлер остается далеким от тонкости и дифференцированности доктрины Морраса о враге. Уже рано он обнаружил евреев в лидерах социал-демократии. Парламент может хвалить только еврей: это учреждение, «грязное и лживое, как он сам». Все на свете, несущее в себе опасность и вред для Германии, всегда происходит от этого корня: поскольку и марксизм, и международный биржевой капитал – еврейские предприятия, марксизм может быть боевым отрядом этого капитала. Если Моррас отводит уже евреям особое место в ряду врагов, то Гитлер доводит это представление до завершения, и в то же время до самой низкой ступени. Экскурсы Гитлера по поводу еврейской сексуальности в Моей борьбе напоминают Ланца цу Либенфельса и предвещают уже пресловутую газету Штрейхера Штюрмер.

Каждый раз, когда речь заходит о большевизме, Гитлер впадает в безудержную страсть. Он видит в нем наиболее радикальную форму еврейского народоубийства (Völkermord), известную до сих пор, – к этому сводятся все его столь бедные, в действительности совсем безжизненные исторические конструкции. Как бы важна ни была для Гитлера Вена, весьма сомнительно, однако, смог ли бы он без опыта большевистской революции и без Дитриха Эккарта (который, очевидно, самым впечатляющим образом истолковал ему эту революцию) стать тем, чем он навязал себя истории. Завершение этих конструкций в Моей борьбе, пожалуй, самым непосредственным образом выражает исходный тезис его политической деятельности: «И вот, начинается последняя великая революция. Когда еврей достигает политической власти, он сбрасывает с себя немногие личины, какие он еще носил. Демократический народный еврей становится кровавым евреем и тираном народов. В несколько лет он пытается истребить национальных носителей интеллигенции и, лишив таким образом народы их естественного духовного руководства, готовит их к рабской судьбе под постоянным угнетением. – Самый ужасный пример этого рода представляет Россия. ... Но конец этого – не только конец свободы угнетенных евреем народов, но также конец самого этого паразита народов. После смерти жертвы рано или поздно умирает и вампир.”

Однако, в сочинении Эккарта Гитлер помещает перед большевизмом Ленина другой, первоначальный большевизм Моисея, из которого он произошел; история помещается между этими двумя большевизмами и изображается как борьба двух принципов, причем отдельные исторические явления располагаются и оцениваются в зависимости от их положения по отношению к этим принципам. Это преследование врага через всю историю, занимающее так много места у Морраса, почти не отражено в сочинениях Гитлера, предназначенных для общественности. В самом деле, как мог бы он предложить протестантской Германии то истолкование реформации, которое ему приписывает Эккарт? И Германия осталась до 1945 года слишком христианской, чтобы даже самый могущественный человек немецкой истории решился открыто назвать апостола Павла большевиком. Но нередко он позволял себе намекнуть, что считает большевизм, как (возглавляемое евреями) восстание неполноценных расовых слоев против их господ, вневременным явлением, и что можно провести различные параллели между нынешним временем и эпохой гибели Рима. Лишь опубликование Застольных разговоров окончательно доказало, что для Гитлера, как это говорится в указанном сочинении Эккарта, апостол Павел в самом деле всегда оставался центральной фигурой еврейского большевизма (по существу в том же смысле, что и для Морраса).

Как говорит Гитлер в этих Застольных разговорах, Павел сделал из идеи арийца Христа точку кристаллизации для возмущения всевозможных рабов против их господ и авторитета этих господ. Религия Павла из Тарса, впоследствии названная христианством, есть не что иное как нынешний коммунизм. Это христианство – самый тяжкий удар, испытанный человечеством. Он уничтожил Римскую империю, и следствием этого была ночь, длившаяся много столетий. Христианство – это прообраз большевизма, большевизм – отпрыск христианства; то и другое – изобретение еврея для подрыва общества. Христианство погубило радостный и ясный античный мир, а большевизм намеревается разрушить мировое господство белой расы. Вчерашний подстрекатель назывался Ша-ул (Scha-ul), а нынешний подстрекатель зовется Мардохай (Mardochai).

Разумеется, эти мысли в теоретическом смысле вовсе не оригинальны. Конечно, они не выходят за рамки той «общей антисемитской литературы», знанием которой Гитлер уже очень рано хвалился. Но они демонстрируют в этом аспекте то очень примечательное и характерное обстоятельство, что ненависть к христианству сопровождается высокой оценкой римской церкви, как формы господства. Гитлер также излагает здесь доктрину об исторических проявлениях устрашающего и ненавистного врага, точно соответствующую доктрине Морраса, хотя и гораздо более простую.

Страница 19 из 30 Все страницы