Враждебность ко всему миру и конец

До 11 декабря 1941 года, когда Гитлер объявил войну США, облик войны уже в основном определился, но это была все еще частичная война. Вступление Соединенных Штатов превратило ее в мировую войну. До этого главное значение имела все еще война на востоке, и только здесь вся многозначность этой войны развивалась до крайних последствий, между тем как отношения с США вполне оставались в рамках нормальной европейской войны; но это событие означало, что соотношение сил теперь значительно изменилось, – что, впрочем, мог бы показать и простейший предварительный расчет.

По очевидным причинам Гитлер не хотел этого расширения войны, и много сделал, чтобы его избежать. «Неучастие в войне», изобретенное Муссолини, до тех пор неизвестное состояние по ту сторону нейтралитета, благодаря поведению президента шло теперь на пользу англичанам, и такие события, как отданный Рузвельтом «приказ стрелять», впервые в жизни давали Гитлеру повод жаловаться на неспровоцированное нападение. И все же, он совершил третью и последнюю большую ошибку, когда он, следуя духу, а не букве пакта трех держав, позволил втянуть себя в американо-японский конфликт.

В самом деле, случайное начало этой войны не означало ее случайной сущности; эту войну, которая вначале могла показаться случайной, приходилось вести со всей беспощадностью решающей идеологической борьбы.

И вскоре после объявления войны Гитлер говорит в послании к старым партийным товарищам об «окончательном столкновении и сведении счетов с этим заговором, преследующим в банках плутократического мира и под сводами Кремля одну и ту же цель», а именно, «истребление арийских народов и людей». Теперь он мог, наконец, без всякой дипломатической сдержанности выразить в мировом масштабе ту внутреннюю враждебность ко всему миру, которая с самого начала владела им и его людьми, и которую он, в отличие от Людендорфа, умел временно скрывать ради удачно выбранных союзов. Он пытался извлечь утешение и уверенность из аналогии, казавшейся теперь полной. Как он выразился в своей штаб-квартире 22/VII 1942 года, то же, что внутри страны свершалось в борьбе партий, ныне свершается в борьбе наций. Точно так же, как во время борьбы за власть противником * В оригинале Sturmbock, у римлян – таран, орудие для разрушения стен была КПГ, теперь главную роль играет СССР, тогда как капиталистические страны, подобно прежним буржуазным партиям, лишь разыгрывают свой дебют по краям.

Сравнение это хромало во многих отношениях, и было решающее отличие. На этот раз Гитлер не был в союзе с могущественной частью «буржуазного» мира. Теперь он не мог уже применять средства, на которые у его противников не было ответа. Весь мир говорил с ним теперь тем языком, которым, как ему казалось, владел он один: языком войны, и поэтому его поражение было лишь делом времени.

В течение более двух лет он был намного сильнее других и без труда разбивал слабых и неподготовленных. В течение года весы колебались вокруг равновесия; в триумфальном и отчаянном состязании с судьбой немецкие армии дошли на Кавказе и в Египте до крайних границ своего продвижения. Затем маятник качнулся обратно, и после окружения Сталинграда и англо-американской высадки в Северной Африке симметричным образом последовали два года непрерывных поражений; но это означало вовсе не равновесие и примирение, а полную гибель.

Советские армии усвоили методы окружения и прорыва, и впервые в своей истории прусско-немецкое войско познало паническое бегство и капитуляцию целых армий; англо-американцы сумели вызвать отпадение союзников Гитлера и начали применять крайне жестокие методы ведения войны; в рядах собственной армии было все более заметно сопротивление. Гитлер применил три новшества, пытаясь вернуть себе инициативу.

Наибольшие надежды он возлагал на новые секретные виды оружия. Он рассчитывал, что при отчаянном положении они дадут ему такое же превосходство, как некогда в Мюнхене новый стиль собраний и борьбы. Но сам он не мог изобрести такое оружие. Правда, технический уровень немецких исследований оправдался, так что фау-снаряды и реактивные истребители внесли не меньший вклад в развитие военной техники, чем английское изобретение радиолокации. Но характерно и вряд ли случайно, что самое существенное изобретение, совершившее всемирный переворот – создание атомной бомбы – произошло в Америке, хотя основы его некогда были заложены в Германии.

Второе средство Гитлера состояло в том, что он вступил на путь, который можно считать в определенном смысле реабилитацией Рема. С начала войны «ваффен-СС» выросли из небольших подразделений до огромной величины и силы. Они должны были превратиться в армию фанатических борцов за мировоззрение, стать настоящим, собственным оружием национал-социалистского государства – в противоположность все еще аполитичному, проникнутому вредными традициями вермахту. Гитлер мог формировать одну за другой дивизии СС, мог после покушения Штауфенберга децимировать  * Римская казнь – каждого десятого в провинившемся подразделении генеральный штаб, вешать или выгонять фельдмаршалов, он мог навязать вермахту «немецкое» приветствие и национал-социалистских офицеров; но вполне надежную вооруженную силу он создать не мог, это превосходило его силы. До конца его войну вели главным образом люди, хотевшие лишь национального восстановления и ничего иного; в аду этой многозначной войны они могли опираться лишь на многократно потрясенное, и во всяком случае чисто формальное чувство долга. Некогда эта армия вошла в чужие страны, чтобы создать и защитить Германию; но когда через пять лет она была снова отброшена в свое отечество, она не могла уже верить в Германию с чистым сердцем.

На третий и, по-видимому, самый доступный путь Гитлер вступил лишь неохотно, характерным образом предоставив другим бóльшую часть этой задачи. Это был путь возобновления европейской идеи и «идеалистического» антибольшевизма. График этих мер прямо пропорционален графику немецких неудач. В расовой доктрине, без сомнения, заключен некий «европейский» элемент. Но националистическая компонента всегда одерживает верх. Даже в войсках СС, столь ревностно проводивших великогерманскую политику, что в них были сформированы даже мусульманские подразделения, не-немец никогда не мог занять важного руководящего поста. Антибольшевизм Гитлера был, в действительности, не чем иным как стремлением уничтожить евреев и настолько биологически ослабить славян, чтобы навсегда исключить опасность для немецко-германского рейха; для него национально-русская военная сила под начальством Власова была не меньшей, а большей опасностью, чем большевистская Россия Сталина, потому что он приписывал ей биологическое превосходство. Розенберг питал к этому генералу не меньшую антипатию, чем Гитлер; предпочитая Украину, он преследовал, хотя и более мягкими методами, подобные же цели, как Гитлер. И хотя в союзы добровольцев стекалось с Востока и Запада немало идеализма, вряд ли когда-нибудь был идеализм, настолько обманутый и настолько обманувший самого себя.

Но величайшим препятствием для Гитлера оказался сам Гитлер. Он был выдающимся полководцем, пока он мог атаковать; когда же он сам оказывался разбитым, он ничего не умел придумать, кроме ребячески упрямого удержания любой позиции. Его мономаниакальная концентрация на одном предмете и на одном враге больше не приносила ему успехов, потому что врагов было слишком много, и повсюду недоставало того, чтó он всем обещал. Он остался медиумом лишь в том смысле, что умел еще внушить себе и другим разные вещи, которые было приятно слышать; но верить в них было опасным самообманом. Когда война в ее последней стадии приняла, наконец, форму национальной оборонительной войны, уже не было нации, способной выступить против врага с чистой совестью и ощущением своего права. Радикальный фашизм истощил народ в том, что ему было свойственно – в нападении. Для защиты родной земли осталось мало силы и мужества. Германия сломилась в несколько недель, как Польша в начале войны; но у нее было меньше надежд на возрождение, чем могло быть тогда у соседней страны. В одном Гитлер оказался прав: революция, как в 1918 году, не произошла. Но во многих местах, более или менее ясно, возникало уже представление, что народу может быть и лучше, если революция для него никогда невозможна.

Одну из возможностей немецкой политики Гитлер довел до ее абсолютного предела – сначала верхнего, а потом нижнего; она навсегда ушла. Но он нанес тяжелейший вред и другой возможности, и можно предположить даже, что он этого хотел.

Когда на барановском плацдарме, еще в глубине Польши, советские армии готовились к самому сокрушительному из своих ударов, Гитлер приказал последним и лучшим немецким силам начать наступление в Арденнах. Это решение, вместе со слепой погоней за престижем местных партийных инстанций, обусловило страшную судьбу населения восточной Германии.

Когда в марте нельзя было уже держаться ни на востоке, ни на западе, Гитлер распространил на Германию политику выжженной земли. На возражения Шпеера он отвечал, что жизненные основы народа незачем принимать в расчет, поскольку лучшие и так уже пали, и будущее принадлежит теперь лишь более сильному восточному народу.

Может показаться, что апокалиптическая действительность разбила по крайней мере одно из представлений Гитлера. Но это только видимость.

28 апреля Гитлер получает в бункере рейхсканцелярии сообщение о смерти Муссолини. Кажется, что дуче еще раз становится его образцом, хотя и в отрицательном смысле. Но он боится даже этого контакта с действительностью, который составили последние дни и смерть Муссолини. За тринадцать лет до этого, во время кризиса Штрассера, он угрожал, что если партия распадется, он в три минуты покончит с собой при помощи пистолета. Теперь рейх был сломлен, не осталось никакой надежды; и его собственный пистолет в самом деле доставляет ему одинокий исход. Легенда на глиняных ногах утверждает, будто он пал, до последнего дыхания сражаясь с большевизмом; она лжет, еще раз пытаясь выдать его за то, чем он не был.

Чем он был, видно из его политического завещания, которое он продиктовал незадолго до самоубийства. Оно завершается фразой: «Прежде всего я обязываю руководство нации и моих последователей строжайшим образом соблюдать расовые законы и беспощадно сопротивляться всемирному отравителю всех народов, международному еврейству».

Эта фраза, по своему содержанию, вполне могла бы находиться в первом документе его политической деятельности, письме к Гемлиху. Прошла четверть века, полная чудовищных событий, вплоть до одного из новейших, по имени Освенцим; но Адольф Гитлер не изменился. Очевидно, он только потому говорил о «более сильном восточном народе», чтобы не признать, что он был причиной проигранной войны, и что победителем в этой борьбе был «еврей».

Гитлер не был социалистом – это незачем доказывать. Но он не был и националистом – это доказывают его последние слова о немецком народе, приведенные выше, если даже не считать всего остального. Это был человек на грани болезни, преследуемый патологическими страхами, причиной которых было его инфантильно-эйдетическое * Эйдетической называется способность к наглядному мысленному представлению объектов. В подлиннике «представление» передается словами “vor die Augen stellte” – «ставила перед его глазами» навязчивое представление «еврея». Но страх его, как таковой, был страх определенного народа, определенной культуры, определенной эпохи. Это отличает его от Муссолини и сближает его с Моррасом.

Страница 14 из 30 Все страницы