Ницше: добуржуазная почва «культуры»

Но не столько комплекс этого единства, сколько философское ядро марксизма создало ему, еще задолго до Морраса и Гитлера, самого выдающегося и самого радикального противника в лице Ницше.

На первый взгляд, этот тезис может показаться удивительным. В самом деле, младший из них знал о старшем только косвенным образом; но тематика их сочинений обнаруживает значительное сходство. Предметом размышлений Ницше, с самого раннего времени до самого позднего, была «культура», которую он вначале понимал как проявление человека в философии, искусстве и религии, то есть как теоретическую трансценденцию. Открытие дионисийской основы трагедии, защита гения от массы, подчеркивание необходимости рабства – все это имело целью именно выявить элементы подлинной культуры: ее почву, ее действительность, ее основание. Вместе с этим разоблачались и обвинялись противники культуры: наука с ее логическим (сократическим) оптимизмом, эмансипация масс с ее плоским утилитарным мышлением, революция с ее разрушительными воздействиями. Но как бы сильно ни предвещали почти все эти мысли молодого Ницше его позднее развитие (особенно нападение на Парменида, с его чудовищной абстракцией мышления), в целом он констатирует несовместимость «культуры» и «индустрии» теоретической и практической трансценденции со столь наивным и недиалектическим радикализмом, что его нельзя было бы считать серьезным противником Маркса. Конечно, Маркс не был похож на благодушного панегириста современных достижений вроде Давида Фридриха Штрауса, которого Ницше поверг наземь своей гениальной и отважной атакой.

Вряд ли что-нибудь так предвещает его будущее, как то, что Ницше сумел подняться на уровень Маркса, лишь одолев старейшего своего врага, что заняло немало времени и оставило в его сердце несмываемые следы. В свой так называемый период просвещения этот сын пастора и воспитателя принца, торопливо и порывисто развиваясь, догоняет духовное развитие своего столетия. Решительным жестом он приносит в жертву науке религию и искусство, предпочитает гению деловитую посредственность, античному государству свободных и рабов – современную демократию. Человек, презиравший все современное, становится защитником эмансипаторской массовой культуры, которую он, очевидно, понимает как практическую трансценденцию. Но на каждом шагу заметен в нем другой голос, продолжающий его юность. Поздняя философия Ницше рождается в тот момент, когда этот голос окончательно одерживает верх, и короткий период просвещения, вместе с новыми перспективами всемирной широты и современной твердости, составляет лишь основу для триумфального воскрешения проблем и тенденций его юности. Но то, что раньше было лишь эскизом и намеком, становится теперь связным мышлением, отвергающим или преобразующим бóльшую часть того, что ценил и любил молодой Ницше. И только тогда сам он, и даже тончайшие понятия его философии приходят в самое точное соответствие с Марксом – столь точное соответствие, какое вряд ли когда-нибудь соединяло двух мыслителей, противопоставляющее и связывающее их, как маску с лицом или негатив с отпечатком.

Ницше постигает теперь, что абстракция жизни, господствующая в европейском бытии и проявляющаяся как наука, промышленность, масса, демократия, социализм, представляет собой единый феномен и как таковой враждебна культуре. В своей тенденции к замкнутому циклу производства и знания она выбивает почву из-под ног творческого гения, почву «реальности», в которой коренится любая «жизнь». То, что для Гегеля было «прогрессом в сознании свободы», для Маркса отчуждением и в то же время осуществлением, для Ницше становится «покушением», происхождение которого восходит к древнейшим временам.

Теперь он решительнее приходит к мысли, что абстракция жизни в конечном счете вытекает из абстракции мышления, из первых начал метафизики Запада, противопоставившего «бытие» «становлению», в надежде обрести надежду вне действительности, и тем самым установку, враждебную жизни. Эта метафизика продолжилась в христианстве; социализм, полагающий, что он может в корне изменить действительность, есть лишь ее самое радикальное следствие. Самая сущность европейского горизонтального * Под горизонтом автор понимает духовные цели культуры сознания приводит к автономии универсального цикла знания и производства, нивелирующего всех людей, включающего их в себя как детали, и таким образом разрушающего культуру. Это враждебное жизни единство теоретической и практической трансценденции Ницше называет «моралью». Тем самым он возобновляет связь, которая для Гегеля была самоочевидной, но у Маркса опять погрузилась во тьму. И вместе с тем он ставит перед собой задачу развить совершенно новую форму горизонтального сознания. В самом деле, если «все, что до сих пор считалось истиной», признается вреднейшей и коварнейшей формой лжи, «хитростью, высасывающей самую жизнь, чтобы вызвать малокровие», если «мораль» оказывается «вампиризмом», то нужна новая истина и новая философия. Ее содержание – учение о вечном возвращении, ее действительность – сверхчеловек, ее почву создают «господа земли».

Но нужна также беспощадная борьба против разрушения и покушения. И поскольку Ницше все больше пытается толковать враждебную жизни мораль как ущербную и неполноценную форму настоящей жизни, его понятие жизни становится – вопреки первоначальному смыслу – все более биологическим. В конечном счете, ему приходится противопоставить “décadence” * «Упадку» (фр.) просто-напросто здоровую жизнь: понятие “белокурой бестии” – вовсе не курьез, мышление Ницше теперь неизбежно к нему стремится.

Можно было бы сказать, что артиллерия Ницше со всех сторон и расстояний ведет огонь по единственной цели: это XI тезис Маркса о Фейербахе – дело в том, чтобы изменить мир.

В самом деле, этот тезис имеет в виду не просто политическую революцию, и тем более не какой-нибудь поверхностный динамизм, а постулирует изменение «реальности», то есть сущностной структуры мира. Отрицание и опровержение возможности такого изменения, ненависть к его поборникам и их обличение – это страстная основная потребность, стимулирующая и направляющая все мышление Ницше. Ведь это изменение разрушило бы культуру, которая остается для него до конца «главным делом». Смысл его учения о Вечном Возвращении как раз и состоит в просветлении этой реальности, со всеми ее ужасами, ее войнами, ее эксплуатацией, одобрение того, что происходит сейчас и здесь. Лишь если все вещи, и человек вместе с ними, вечно возвращаются такими же, как теперь, невозможно направить их к какой-то цели, к чему-то «потустороннему»; наконец, новая метафизика со всей решительностью идет навстречу этой жизни, и вместе с «подлинным» миром также любой воображаемый, то есть подлежащий критике мир, погружается в ее «повседневность». Именно потому у тех, кто не в силах вынести эту здешнюю и настоящую жизнь, неудачников и чандалов * Чандалы – индейское племя, низко стоящее в кастовой системе. В переносном смысле – рабы, угнетенное простонародье , будут отняты их утешительные миры и их опоры, их страстные надежды на какое-нибудь потустороннее или посюстороннее идеальное царство. Ницше снова произносит имя старого, любимого бога Диониса, описывая состояние мира, где «человек ощущает самого себя, и себя одного как обожествленную форму и самооправдание природы».

Но за свою метафизику просветления жизни Ницше приходится уплатить высокую цену. По самому своему смыслу, она есть увековечение противоречия в мире, и тем самым возможности культуры. Но поскольку она исключает именно противоречие ради мира, любая трансценденция в человеке застывает в тотальном одобрении наличного мира. Таким образом, это учение невольно становится точным двойником понятия совершенного бесклассового общества; культура в первоначальном смысле Ницше в нем так же невозможна.

Сверхчеловек, в его правильном понимании, это не биологический вид, а творец в новой культуре. «Творение» в смысле Ницше первично означает установление «смысла» и определение ценностей. Сверхчеловек не только дает свои скрижали и ценности отдельным народам и ограниченным периодам – он создает «смысл» для всей Земли в целом, на необозримую эпоху: «Высочайший человек есть тот, кто определяет ценности и направляет волю тысячелетий, направляя высшие натуры».

Высшие натуры – это те «господа Земли», которых сверхчеловек использует как свои орудия. Поэтому его господство более высокого рода, чем все прежние виды господства: оно не является ни простым и прямым, как у прежних государственных деятелей, ни косвенным и лицемерным, как у прежних философов. Поэтому он может ставить себе в своем творчестве высочайшую цель: он действует уже не на вещество или на чистый дух – он способен, как художник, формировать самого человека.

Такое формирование есть свершение, и в то же время лишь предпосылка творчества. Потому что жестокость, с которой он уничтожает неудавшееся, позволяет снова возродить, после тысячелетий посредственности, ту почву первобытного ужаса, на которой только и может возникнуть высочайшее творение. Но это остается для Ницше трагедией: «Каждая новая партия жизни, берущая в свои руки величайшую из задач – улучшение человеческого рода, включая безжалостное уничтожение всего вырожденного и паразитического, создает опять возможность того избытка жизни на Земле, из которого должно снова вырасти дионисийское состояние. Я предсказываю трагическую эпоху: Высочайшее искусство одобрения жизни – трагедия – возродится...»

Это завещание Ницше в Ecce homo * Вот человек (лат.) , за несколько месяцев до его крушения: мрачное и прозорливое пророчество, ошибающееся лишь в том, чтó оно любит. Только здесь вполне выясняется, чтó такое сверхчеловек: это тот, кто способен создать даже почву жизни, ту почву, которая до сих пор была лишь в природе: ужас бытия, как глубочайший фундамент культуры.

Уже здесь видно, насколько мысль об уничтожении должна была занять центральное место в поздней философии Ницше. Ведь если результат истории – не что иное как мелочной и бесплодный расчет полезности «моргающих» последних людей, не способных ни повиноваться, ни властвовать, не желающих ни быть бедными, ни быть богатыми, то понадобится самое чудовищное усилие, чтобы снова обратить их в рабство, в подобающее им состояние. Первой предпосылкой является разоблачение их истории развития.

Поэтому все поздние произведения Ницше – это голос изнуренного возбуждения, стремящегося если не построить воображаемую «жизнь», то осудить и отвергнуть подлинную историю.

Все в европейской традиции, кроме классической греческой или римской античности, толкуется как рабское восстание морали, начинающееся с евреев, «жреческого народа, главным свойством которого является ressentiment par excellence» * От французского слова, означающего обиду за причиненные переживания, горечь по поводу собственных неудач, или враждебность к другим , продолженное христианством, этим «общим восстанием всех униженных, несчастных, неудачливых», «дочерью и преемницей» которого была Французская Революция. Но сегодня наследием христианского движения является демократическое движение: все теперь заполнено «пессимизмом негодования», «инстинктом, направленным против касты, против знати, против последних привилегий», и вместе с демократическим движением «эмансипация женщин», анархизм и социализм составляют феномен «общего вырождения человечества».

Оказывается, что настоящим противником Ницше является понятие реализации, ему особенно близки такие термины как “ressentiment”, “décadence” * Упадок, декаданс (фр.) или “общее вырождение”. С философской стороны есть, конечно, только одна безупречно решительная противоположная концепция: понятие нисколько не вырожденного человека, “хищного зверя, великолепной белокурой бестии, рыщущей в жадном поиске добычи и победы”, великолепной животности “своры белокурых хищников”.

Но на практике Ницше вступает в союз с определенными явлениями современности, очень непохожими на буржуазное общество Смита и Канта: “Последнее средство – это сохранение военного государства, поскольку великая традиция стремится принять его или сохранить ради высшего типа человека, сильного типа. И все понятия, увековечивающие вражду и ранговый порядок между государствами, представляются поэтому оправданными ( например, национализм, покровительственные пошлины)”.

Фантастическому союзу философии и пролетариата под знаком “изменения мира”, выражающего его первоначальное единство, противопоставляется отчаявшееся воинственное общество, с построенной на нем культурой и с боевым кличем “спасение” и “истребление”.

Конечно, не “прогнившие господствующие сословия”, а будущие господа земли, в качестве “аристократии духа и тела” и “господствующей касты с самыми широкими душами”, будут знать, как надо изменить мир, чтобы он остался таким, как он есть:

«Библейский запрет “не убий” – наивность по сравнению с серьезностью жизненного запрета для décadents: “не размножайся!”»

“Слабые неудачники должны погибнуть: это первая заповедь нашей любви к людям. И в этом им еще надо помочь”.

“...А если его сила стоит еще выше в ранговом порядке сил...,то ему недостаточно быть способным проявлять жестокость при виде всего страдания, гибели и уничтожения; такой человек должен быть сам способен с удовольствием причинять боль, он должен быть жестоким собственноручно (а не только духовно)”.

Вряд ли можно усомниться, что все мышление Ницше представляет собой радикальное, неуклонно стимулируемое последовательностью его собственной логики контрнаступления против концепции Маркса, и что идея уничтожения составляет негативный аспект его самого внутреннего ядра. Ведь если история – не осуществление, а тысячелетнее покушение, то лишь уничтожение виновного в этом покушении может привести все в порядок. В банальном смысле слова Ницше – не духовный отец фашизма. Но он первый выразил, и притом самым полным образом, ту центральную духовную сущность, к которой должен притягиваться любой фашизм: нападение на практическую и теоретическую трансценденцию, но ради “более красивой” формы “жизни”. Конечно, для Ницше красивая животность не была самоцелью, но и для Гитлера уничтожение не было таковым. Их конечной целью была “высочайшая культура” будущего. Но в обоих случаях позитивная концепция, в виду ее фантастической абстрактности (что такое “культура” вне подлинной истории?) осталась невесомой перед конкретностью негативной воли. Ницше на несколько десятилетий раньше доставил фашизму духовный прообраз политического радикального антимарксизма, до которого сам Гитлер никогда не мог дорасти.

Но хотя этот самый радикальный из всех конфликтов происходит на почве буржуазного общества, он не является все же надлежащим выражением противоречий, имманентных этому обществу как таковому. Марксизм не является спонтанным самовыражением пролетариата; это прежде всего учение, которым мощный мыслитель, происшедший из немецкой классической философии, хотел поставить новейшее порождение буржуазного общества на службу своим безмерным надеждам на возрождение человека. Мышление Ницше не является идеологией буржуазии; с одной стороны это крайне растерянный протест художественной среды против мирового развития в целом, а с другой – крайне резкая реакция феодальных элементов буржуазного общества на нависшую над ними угрозу. Оба учения могли быть тесно связаны с элементарными общественными явлениями и движениями, могли до известной степени правильно выражать их тенденции. Но в самом существенном они далеко выходили за пределы этих процессов; они были продуктами того интеллектуального слоя, который, не связанный никакими авторитетами, конструирует в смелых набросках любые формы самосознания буржуазного общества. Но оба этих учения отличались от всех других доктрин тем, что они оказались способными довести общество, где они родились, до крайних границ его бытия: до эсхатологически инсценированной действительности всеобщего труда и обмена, к которой это общество шло – и до лишенного трансценденции самоутверждения суверенной, воинственной, внутренне антагонистической группы, откуда оно произошло.

Страница 28 из 30 Все страницы