Германская империя: феодальное индустриальное государство 

В Австрии все партии и направления были по существу согласны в том, что должен произойти некий переворот. Даже Франц-Фердинанд и Люгер были, собственно, революционеры, потому что преобразование, которое они имели в виду, далеко выходило за пределы простого введения новых учреждений – даже если это было всеобщее избирательное право.

В Германской Империи революционным движением была только социал-демократия, но все бóльшая часть партии имела в виду всего лишь завершение «буржуазной революции», то есть процесс, который, возможно, был осуществим даже легальным путем. «Германские условия» давно уже не были домартовскими условиями, когда вся буржуазия и зачатки пролетариата соединялись в сплоченную оппозицию. Во всяком случае, старое требование объединения Германии в единое современное государство было осуществлено. В 1900 году Германия была первым индустриальным государством Европы – не только по своим производственным показателям, но и по своему духовному настроению и повседневным установкам. Это едва ли не позволяло забыть, что она все еще носила ряд феодальных черт, а ее конституционный строй в действительности весьма отличался от принятого в Западной Европе. Всеобщее избирательное право для выборов в рейхстаг напоминало маску, натянутую на цензовую систему господствующего союзного государства, и точно так же радость и воодушевление национально-либеральной буржуазии по поводу империи едва могли скрыть тот факт, что это государство, в основе своей власти, не было ни империей, ни даже подлинным национальным государством – созданным своими гражданами, со своей столицей и своей преобладающей духовной традицией, – а было беспредельно разросшимся отдельным феодальным государством, Великой Пруссией. Это различие меньше бросалось в глаза, чем можно было ожидать, потому что прусская аристократия не была слоем вельмож со своим особым образом жизни, прямо противоположным буржуазному: это была группа тяжело работавших чиновников и офицеров короля, сделавшая прусскую армию орудием высочайшего рационального совершенства, которое во многих отношениях могло служить прямым образцом индустриальной организации. Вопрос, стоявший перед Германией, состоял в том, разрешится ли эта противоположность ее существования в пользу того или иного полюса: либо ее феодальные особенности должны были постепенно раствориться, уступив место учреждениям западных государств, праламенту и партиям, либо, напротив, также и гражданская жизнь должна была устроиться по армейскому образцу. Раздвоение не могло затянуться надолго.

За каждую из этих возможностей выступала партия, намного более многочисленная и могущественная, чем простая политическая организация.

Немецкий «милитаризм» критиковали не только социал-демократы. Критика феодального и великопрусского характера государства глубоко проникла в либеральную буржуазию. Уже перед Мировой войной к ее представителям принадлежал такой выдающийся человек, как Макс Вебер, по происхождению национал-либерал.

Противоположную партию составляли не только офицеры и восточно-эльбские аграрии. К ней примкнула бóльшая часть немецкой интеллигенции, хотя и по различным мотивам: главным образом из стремления обогнать Запад в империалистической конкуренции, но нередко из желания защитить немецкую глубину о угрожавшего ей вульгарного духа современной Европы. Больше всего, однако, эта партия пыталась использовать страх перед революционной социал-демократией, чтобы этим ослабить противника. И, наконец, она могла рассчитывать на армию – единственную, кроме социал-демократии, народную организацию с сильными традициями и убеждениями. Немецкий народ был не настолько безграмотен, чтобы его армия напоминала русскую, крестьянскую армию, ко всему безразличную и подгоняемую кнутом; но он был слишком мало привычен к критике и самостоятельности, чтобы пожелать гражданской армии и контролировать такую армию. Поэтому, вопреки всему социал-демократическому антимилитаризму, это был последний воинственный народ в Европе  * В подлиннике das letzte Volk des Mars in Europa, букв. «последний народ Марса в Европе» , и могло наступить время, когда критики армии стали бы не только рассматриваться как враги государства, но даже обличаться как безбожники.

Но в то же время этот воинственный народ был миролюбивым народом. Пусть кайзер время от времени слишком уж изображал из себя главнокомандующего и пугал соседей бряцанием оружия; но в целом немецкая политика в эпоху империализма была более умеренна, чем политика большинства великих держав. Парламентская Англия вела войну с бурами, Франция победоносных дрейфусаров вторглась в Марокко, и даже Италия, считавшаяся столь безобидной, навязала султану войну. Но воинственный народ вел мирную политику, хотя и не было недостатка в пустых жестах и необдуманно вызывающем поведении.

Мир был благоприятен для парламентской партии, но замедлял ее развитие. Симптоматично, что передовой отряд ее противников, великогерманцы, были совсем небольшой, хотя и очень влиятельной группой, тогда как ее собственный авангард – хотя и неоднозначная, на словах все еще радикально революционная социал-демократия – был первой массовой партией на немецкой земле.

Во всяком случае, продолжение такого раздвоения на долгое время было невыносимо. Консерваторы, желавшие только сохранить статус-кво, требовали самого невозможного. Наиболее доступным решением казалась парламентская монархия, которая имела бы подлинные черты синтеза и не совсем отказывала бы в праве на существование также побежденной партии. Но треть избирателей, как можно было полагать, хотела республики и социальной революции. С другой же стороны, лидеры великогерманцев выработали в 1912 году программу, направленную на создание новой формы монархического абсолютизма – индустриального феодализма, с радикальным уничтожением внутреннего врага и решением социального вопроса за счет завоевания нового жизненного пространства.

Однако, внутриполитическая ситуация была лишь одним аспектом положения Германии перед войной, и сама она объясняется из дальнейших связей, которые придется здесь хотя бы кратко описать.

Специфическое положение немецкого народа в Европе и в мире можно лучше всего понять, исходя из основного факта европейской экспансии, вообще впервые создавшего всемирную историю. В значительно упрощенном виде, можно различить три главных формы этой экспансии: во-первых, эпизодические экспедиции венецианцев, испанцев, голландцев и англичан на заморские земли; во-вторых, расселение американцев и русских на ближайших территориях; в-третьих, так называемая немецкая восточная колонизация. Первая их них вовлекла народы четырех континентов в круговорот европейской цивилизации и привела, в особых условиях, к основанию дочерних государств; это не означало, однако, ощутимого и продолжительного политического выигрыша для исходного государства. Американцы и русские вторглись в почти не населенные, во всяком случае, обитаемые народностями низкого культурного уровня огромные пространства и создали себе таким образом единственное в своем роде державное положение. Но это досталось им дорогой ценой: то, что называют американским или русским бескультурьем, связано с этой задачей, поглотившей и до сих пор поглощающей силы целых поколений. Немецкая колонизация Востока в первой своей фазе носила столь же завоевательный и захватнический характер, но когда ей противостояли «христианские» народы, она происходила местами по призыву или просьбе, или даже ради помощи и развития, но всегда в виде парадигмы более высокой формы жизни. Если на Западе Империя потеряла некоторые земли в пользу наступавшего французского национального государства, то этому противостояло несравненно большее влияние немцев во всей Восточной Европе. Конечно, в политическом смысле это влияние трудно было использовать. Оно было нарушено, или даже обращено вспять освободительными стремлениями славянских народов. Если иметь в виду пример американцев или русских, то можно было бы об этой форме экспансии сожалеть. Но при этом уж никак не следовало бы ссылаться как раз на немецкую «культуру», которая в своем своеобразии была всецело продуктом столь высокомерно отвергаемой немецкой истории. Если вообще не рассматривать европейскую экспансию как национальное деяние, а как всеобщий процесс, в ходе которого видимые формы господства раннего периода все больше сменяются более сложными отношениями связи и, наконец, переходят в «партнерство», то немецкая восточная колонизация представляется наивысшей и специфической парадигмой этой экспансии.

Можно было бы объявить этот процесс завершенным и стать нормальным национальным государством. Тогда, отчаявшись в своеобразии немецкой истории, можно было бы пожалуй, начать сызнова на новой основе. Вероятно, этого и хотел Шенерер. Но он пришел слишком рано, или слишком поздно. В этом случае Германия была бы первой державой, по собственной воле отказавшейся от своих областей политического влияния, своих «колоний», чтобы с этих пор опираться исключительно на отечественное производство. Для этого время еще не созрело, но в другом отношении для этого время уже прошло. Революция 1848 года была достаточно сильна, чтобы выдвинуть притязание немцев на самоопределение; но она была слишком слаба, чтобы его осуществить. Она могла бы создать государство, заключавшее всю Австрию, и тем самым заложить основу центрально-европейской федерации, с главной ролью немцев, но без немецкого господства. Она могла бы разложить Австрию на ее этнические составные части и создать общенемецкое государство, которое стало бы, тем самым, «нормальным» западноевропейским буржуазным национальным государством. Она могла бы, наконец, предоставить Пруссии бороться за свое место в северо-немецкой либеральной Малой Германии. Она потерпела неудачу вследствие сильного сопротивления феодальных бастионов в отдельных государствах, испуга перед радикально-демократической и пролетарской революции снизу и неготовности Австрии отделиться от своих негерманских областей. Но она потерпела неудачу не в результате вмешательства извне, как итальянское восстание 1848 года. Может показаться возмездием истории, что в 1871 году немецкий либерализм, в отличие от итальянского, не смог выступить, наряду с победоносным монархом, как вторая, необходимая вершина национальной объединительной революции, а оказался всего лишь стременным в бряцающей оружием триумфальной процессии после трех победоносных войн. Империя Бисмарка была куплена дорогой ценой: Австрия была силой оружия удалена из Империи; и государство, облик которого сформировался в борьбе против Империи и некоторых самых выраженных немецких традиций, могло опереться лишь на поддержку юнкеров и протестантских национал-либералов. И все же, это государство испытало небывалое развитие, так что Моррас построил всю свою доктрину на убеждении, что прусская монархия была причиной этого индустриального подъема. Это убеждение должно остаться достоянием людей, несогласных с тем, что немецкая дилемма должна была быть решена в пользу самой Германии и ее лучших традиций. Но задолго до наших дней стало ясно, что лучший для Германии путь лежал в этом направлении.

Гитлер изложил в то время свою позицию по вопросам немецкой политики в главе своей книги под названием «Мюнхен». Эта позиция гораздо менее конкретна и подробна, чем его оценка положения Австрии; при этом нельзя с уверенностью сказать, насколько она передает его подлинные мысли. Впрочем, можно считать, что ее исходным пунктом было осуждение немецкой политики союза с Австрией: в основных чертах ее можно приписать Гитлеру 1913 и 1914 года.

С точки зрения Гитлера, союз Германии с габсбургской монархией не только не спасает австрийских немцев от «истребления», но направляет против Германии все государства, рассчитывающие воспользоваться наследством гибнущей дунайской монархии, и прежде всего препятствует любой завоевательной политике. Это центральная мысль гитлеровской политики – без всяких маневров, предосторожностей и тонкостей – и сам он относит ее уже к непроницаемому раннему периоду своей жизни. Это завоевание должно было иметь целью захват территории, чтобы увеличить площадь государства для его растущего населения. Ограничение рождаемости, внутренняя колонизация, экономическая экспансия – все это недостаточные средства, чтобы справиться с первичной необходимостью борьбы за жизнь. Лишь приобретение новых земель позволит разместить «переливающееся через край» население и сохранить в дальнейшем крестьянское сословие как основу нации, чтобы промышленность и торговля утратили, вследствие этого, свое нездоровое ведущее положение и включились бы «в общие рамки национального хозяйства, удовлетворяющего и выравнивающего потребности». Но, сверх того, это единственный способ предотвратить ухудшение военно-политического положения нации. При этом, конечно, предполагается, что Германия не вступит на путь колониального приобретения территорий, которые невозможно было бы защитить военной силой. В Европе же земли, «в общем и целом», можно приобрести только «за счет России»; следовательно, Германская империя должна была бы пойти по следам рыцарских орденов, вступив при этом в союз с Англией – вместо того, чтобы связываться с трупом дунайской монархии и трусливо мечтать об экономическом завоевании мира. Первой предпосылкой этого должно было быть, конечно, полное уничтожение марксизма, который как «яд» и «всемирная чума» больше всего препятствует политике, направляемой «человечностью природы» (философию которой Гитлер развивает именно в этой связи).

Эти тезисы Гитлера о немецкой политике, особенно в сочетании с главой 14 второй части, о «восточной ориентации или восточной политике», должны произвести на будущего читателя впечатление безумного бреда. Они формулируют программу немецкой грабительской и истребительной войны против восточных соседей с такой решительностью, придают ей такую центральную роль, что нелепо было бы ее каким-нибудь образом отрицать, ослаблять или изменять. Если бы можно было считать немецкий народ перед 1933 годом политически зрелым, вполне ответственным народом, то эта программа, несомненно, оправдывала бы тезис о коллективной вине немцев намного убедительнее, чем все те частные или скрытые явления, которые приводились впоследствии в его защиту.

Но историк не может ограничиться перспективой, открывшейся после 1945 года. Для него неинтересна простая констатация бреда. Поэтому он должен сделать к тезисам Гитлера следующие замечания:

1. Эти тезисы прямо противоположны указанным выше возможным главным направлениям немецкой политики, вытекавшим из немецкой традиции и западноевропейской действительности. В Германии они не были изолированы, а были не чем иным, как продолжением великогерманского образа мыслей.

2. Эти тезисы обнаруживаются в то время во многих местах. Несколько раньше Сесиль Родс развил еще более широкую программу завоеваний; Коррадини восторженно воспел войну и ее способность решить социальные проблемы; Моррас мечтал вернуть Германию в состояние разорванности, в каком она была после Вестфальского мира. Если сконструировать подобную программу для специфических условий кипящей жизнью и поздно вступившей на этот путь Германии, то вряд ли получилось бы что-нибудь далекое от теории Гитлера.

3. Эти тезисы заменяют схему специфически немецкой экспансии схемой американского и русского распространения на ненаселенные континенты. Они настолько свидетельствуют о презрении к истории и реальной действительности, что непонятно, каким образом можно обосновать в этом национализме любовь к «Германии» как к конкретному историческому явлению. Но нельзя отрицать, что концепция Гитлера опиралась также на самые ранние аспекты немецкой восточной колонизации. И можно предположить, что это напоминание первоначальной сущности войны, сразу же после войны, должно было вызвать зловещее увлечение в побежденном, но еще не сломленном народе Марса.

4. Снова усилившаяся в Мюнхене ненависть Гитлера к «марксизму» вовсе не связана по происхождению с большевистской революцией, и мало связана с социально-революционным аспектом. Гитлер ненавидит социал-демократию как самого решительного противника Шенерера и врага немецкого элемента в Австрии, как авангард тенденций, препятствующих немецкой политике «жизненного пространства». Можно предполагать, что он не меньше ненавидел бы ее, если бы она уже перед Мировой войной была ревизионистской и вполне парламентарной партией.

В общем можно сказать, что мысли Гитлера, если они в самом деле восходят к началу его мюнхенского периода, уже в то время обладали той внутренней силой радикального альтернативного решения, к которому стремились многие более зрелые и умеренные убеждения; однако, в спокойные времена их носители всячески избегали бы экстремизма этого политического отщепенца.

Страница 5 из 30 Все страницы