Уроки войны и этапы сопротивления

Несомненно, Гитлер хотел войны, но вряд ли этой войны и в этот момент. По достоверным свидетельствам, объявление войны Англией и Францией вызвало у него и его сотрудников глубокое замешательство. Очевидно, он верил и надеялся еще раз вынудить западные державы к отступлению, но он ни на минуту не соглашался отказаться от нападения на Польшу. Все его мирные усилия основывались на презрении к людям: он думал, что «маленькие червячки», которых он видел в Мюнхене, способны только к расчетам и не знают чести.

Таким образом, Вторая мировая война началась, к удивлению ее зачинщика, внезапным превращением локального столкновения в европейский конфликт. Как известно, он приобрел континентальный и идеологический характер лишь почти через два года, после нападения на Советский Союз; окончательное же соотношение мировых сил сложилось лишь в декабре 1941 года, после японского нападения на Пирл-Харбор и немецко-итальянского объявления войны Соединенным Штатам.

Но для ясности следует предпослать этим пространственным и временны´м этапам различение их смыслового содержания.

Война с Польшей, по ее первому замыслу, была типичной войной за национальное восстановление, вполне напоминающей ту, в которую втянулся Муссолини в 1915 году. Дополнением ее можно было бы считать борьбу с Францией и Англией – это была бы нормальная европейская война, с целью обеспечить и закрепить сдвиг равновесия. Именно так Италии пришлось в 1916 году распространить войну на Германию.

Поэтому вначале могло показаться, что эта схватка миллионов людей была просто повторением Первой мировой войны, в более узких и лучше выбранных рамках. Но в действительности она с самого начала приняла фундаментально иной характер.

Объективно поход против Польши показал, что аграрный народ практически беззащитен против нападения высокоразвитой индустриальной нации. Обращение, которому Гитлер субъективно подверг побежденных, было несравнимо ни с какими примерами европейской истории. Хотя с объективной стороны это был повторный, уже четвертый раздел Польши между Россией и Германией, на этот раз исчезли даже общественные остатки государственности. Впервые в истории мир увидел обратное превращение нации в бесправный, лишенный даже всех возможностей образования народ рабов. Гиммлер выдвинул в меморандуме, написанном в мае 1940 года, следующие требования: «Для не-немецкого населения Востока не должно быть никакого образования выше четырехклассной народной школы. Цель этой народной школы должна быть лишь следующей: простой счет не дальше 500, написание имени и учение, что божественное веление – быть послушным немцам, честным, усердным и порядочным. Чтение я не считаю нужным». Присоединение огромных областей, далеко выходивших за пределы прежних прусских владений, и неприкрытое, уже рано проводимое на практике намерение выселить польское и еврейское население и отдать эти земли немецким поселенцам столь же ясно показывали, какого рода политика здесь проводилась: это была политика завоевания и «беспощадной германизации», вместе с порабощением и биологическим «ослаблением» остального коренного населения.

Но на этом экспериментальном поле ужаса начинается уже и второй, высший этап политики – политики уничтожения. При первом своем появлении она направляется не против евреев или большевиков, а против польской интеллигенции. 30 мая 1940 года генерал-губернатор д-р Франк сообщил на полицейском заседании, по личному указанию фюрера, следующее правило: «То, что мы теперь обнаружили в Польше из руководящего слоя, подлежит ликвидации, а что потом подрастет, мы должны изолировать и в подходящее время опять устранить».

Неудивительно, что с этих пор Муссолини не мог быть ни образцом, ни даже партнером. День Мюнхена был триумфом обеих фашистских держав и их вождей; но попытка посредничества Муссолини 2 сентября 1939 года была просто слабым началом противоречащего договору nonbellingeranza * Неучастия в войне (итал.) , а якобы совместная победа над Францией сделала лишь более очевидным, что Муссолини превратился в сателлита. Господином Европы был теперь один Гитлер, и на него ориентировались все фашистские движения континента – от Салаши до Дорио, от Квислинга до Анте Павелича. Столь быстрый упадок влияния Муссолини объясняется не только гораздо меньшим военным потенциалом Италии. Конечно, он вел против Эфиопии большую колониальную завоевательную войну, проводил политику строжайшей расовой изоляции и с крайней жестокостью подавлял восстания – но у него еще не было возможности проводить в соседней стране политику раздела: установить посреди Европы режим порабощения и физического уничтожения – на это он и его фашизм не были способны. В области конкретного социального конфликта и в стиле внутренней политики он был учителем, и остался образцом; но когда в Германии с начала войны развился гораздо более сильный национальный мотив, и вместе с тем достигла полного развития характерная мифологизация социальных процессов, настал час радикального фашизма, и закатилась звезда нормального фашизма. Муссолини попытался даже замолвить слово в пользу Польши, но вряд ли уже удивился, что оно не было принято во внимание.

Но в то время как на востоке СС проводила народную политику и практиковала методы радикально-фашистской воли к уничтожению, на Западе немецкий вермахт вел триумфальную войну национального восстановления. В течение 6 недель технически совершенное взаимодействие всех видов оружия наголову разбило великую державу, армия которой еще за несколько лет до этого считалась сильнейшей в мире. Когда 14 июня немецкие войска вошли в Париж, когда через несколько дней французской делегации были вручены немецкие условия – в Компьенском лесу, на месте перемирия 1918 года – тогда сердце всей нации забилось быстрее и сильнее, приветствуя восстановление права, тогда сотни тысяч людей смогли подавить все возникавшие у них сомнения и благословить судьбу, сделавшую их современниками Адольфа Гитлера.

Но эта война была также живой демонстрацией. Она показала, что Франция была слишком слаба для положения гегемона Европы, на которое она претендовала. Она сделала очевидным, что главная демократическая держава европейского континента утратила веру в себя, что пораженческая позиция Морраса и Деа подготовила почву внутри страны для режима маршала Петена, при котором как бы его не расценивать в других отношениях, Франция окончательно потеряла свою передовую позицию в политическом развитии мира. Но война показала также, что Гитлер и в самом деле был полководец, что его самое оригинальное творение, перенос военных методов в политическую жизнь, может быть перенесено обратно на войну, и что здесь тоже безусловность воли к уничтожению и решительная концентрация сил принесли самые необычайные успехи.

И все же, война против Франции была, как в смысле способа военных действий, так и в отношении предварительного мирного регулирования, нормальной европейской войной; оккупация Дании и Норвегии, Бельгии и Голландии, несмотря на нарушение нейтралитета, также не выходила за рамки известного и традиционного. Правда, великогерманские желания и мечты получили позднее и чрезмерное удовлетворение; но никто не думал эвакуировать французские провинции для поселения немцев, или, тем более, уничтожать французскую интеллигенцию. В воздушной битве над Англией, в боях африканского корпуса борьба велась даже весьма рыцарским образом. По-видимому, Гитлер никогда не переставал сознавать, что он, собственно, не хотел вести войну на Западе (по крайней мере, в это время). Его мирные предложения Англии были, вероятно, искренни, хотя в высшей степени наивны. По-видимому, он охотно вернулся бы на свою старую позицию и был бы, при английском тыловом прикрытии, передовым борцом против большевизма. Но стало уже слишком очевидно, что эта мнимо идеалистическая позиция была для него попросту тождественна с весьма материалистической политикой захвата пространства, так что уступка со стороны Англии означала бы моральную капитуляцию.

Так Гитлеру пришлось убедиться, что первая ошибка, допущенная им с его точки зрения, непоправима: он порвал с консервативным союзником, прежде чем подавил революционного врага. Чтобы компенсировать эту ошибку, он сделал другую, гораздо худшую ошибку.

Не совсем ясно, когда Гитлер пришел к решению напасть на Советский Союз; есть серьезные основания полагать, что этот замысел созрел у него еще во время западного похода. Когда ранним утром 22 июня 1941 года, несмотря на отчаянные заверения в дружбе со стороны Сталина, немецкая армия, фактически с подавляюще превосходящими силами, без объявления войны перешла границу, началась война, вскоре затмившая пример польской войны. С самого начала Гитлер объявил ее войной двух мировоззрений и систем и потребовал безжалостности, какую могли породить только эти предпосылки. Один из первых подготовительных приказов Гитлера требовал расстрела большевистских комиссаров. В известных распоряжениях маршалов фон Рейхенау и фон Манштейна еще заметно нечто от страха офицеров перед чуждым им явлением революции 1918 года. И все же, разговоры о борьбе мировоззрений с самого начала были лживы. В самом деле, они пытались подсказать, вводя в заблуждение, обычный смысл понятия «мировоззрение». Но, согласно настоящим предпосылкам национал-социалистской расовой доктрины, речь могла быть только об уничтожении “еврейско-большевистской головы” и, тем самым, о возвращении славянских масс к их естественному рабству, чтобы высшая раса получила пространство, обеспечивающее ее существование, а подчиненная раса исполняла притязания этих господ. Альфред Розенберг, впоследствии слабый и лишенный влияния восточный министр, много раз выворачивавший наизнанку либеральную и ученую подкладку своей натуры, выражался в начале похода вполне недвусмысленным образом: “Мы ведем теперь вовсе не “крестовый поход” против большевизма, чтобы навсегда спасти от большевизма “бедных русских”, а для того, чтобы проводить немецкую мировую политику и защищать немецкий рейх”. Сам Гитлер несколько позже разоблачил внутреннее неправдоподобие всех разговоров об «освобождении восточно-европейских народов”, или о «войне Европы против большевизма” (о чем вздумала говорить некая “бесстыдная газета Виши”), заявив с непревзойденным цинизмом: “По существу дело сводится к тому, как удобнее разделить гигантский пирог, чтобы мы могли во-первых, владеть им, во-вторых, управлять им, и, в третьих, эксплуатировать его”. По-видимому, с точки зрения Гитлера достижению этой столь естественной цели препятствовала лишь «врейско-большевистская голова».

Под этим знаком началась самая чудовищная война ради захвата, порабощения и уничтожения, какую знает новая история. В то время, как на фронте техническое совершенство, чувство национального долга, а нередко, несомненно, также антибольшевистское негодование устраивали все новые Канны, в тылу “оперативные команды” истребляли десятки тысяч евреев, не щадя ни детей, ни стариков. В то время как войска чаще всего саботировали приказ о комиссарах, служащие гестапо прочесывали лагери военнопленных в рейхе и отправляли на казнь все опасные элементы: не только евреев, но и офицеров, “интеллигентов” * В подлиннике презрительное выражение в кавычках: “intelligenzler” , фанатических коммунистов и неизлечимых больных. А с начала 1942 года уничтожение планируется в больших масштабах, причем с «разделением труда» и промышленной организацией. Мнимо еврейские комиссары в Москве и мнимо еврейские банкиры в Нью-Йорке, которые вели войну, были недосягаемы; поэтому надо было нанести удар по их мнимой биологической основе, и бесчисленные поезда везли злополучный еврейский пролетариат Востока и то, что осталось от европейского еврейства, в гигантские фабрики быстрого и гигиенического уничтожения. Мы еще не можем здесь поставить вопрос, чтó означает в конечном счете это холодное безумие уничтожения «расы»; но, разумеется, оно останется на все времена одним из ужаснейших предельных переживаний человечества.

По сравнению с практическим проведением программы уничтожения, политика захвата и порабощения в Советском Союзе в целом не вышла за пределы набросков и планирования. Но Застольные разговоры Гитлера показывают самым отчетливым образом, какая судьба ожидала население Востока в случае его победы. Сверх того, они делают вполне очевидным, что и в случае Советского Cоюза относительно случайный повод вполне отвечал направлению планов всей его жизни: так мог говорить лишь человек, годами мечтавший о господстве над обширными пространствами и порабощенными людьми. А такой документ, как Генеральный план «Восток», предусматривающий переселение, «изменение национальности» или устранение миллионов людей, вовсе не является не заслуживающей доверия личной продукцией: это последовательный, и притом отнюдь не изолированный продукт «нового» образа мышления и расово-биологического планирования. Нечего доказывать, что этот образ мышления стоит гораздо дальше от традиций европейского мышления и жизни, чем марксистская теория. Даже самые консервативные люди должны были согласиться с представлением, что это лекарство было хуже болезни. Наконец, против этого объединились враждебные миры, и это было отнюдь не случайно.

Три уровня этой войны были все время связаны между собой, но никогда не тождественны. У полковника Гельмута Штифа уже первое пребывание в только что побежденной Польше нацело вышибло все традиционные профессиональные симпатии к Гитлеру. А с другой стороны, еще в последний период войны излюбленная страна немецкой irredenta, * «Неискупленной земли», итальянский политический термин Южный Тироль, вернулся в рейх, и Гитлер все решительнее вступал на путь Габсбургов, так что в конце концов хотел присоединить к рейху даже Триест и Венецию. В точке пересечения всех действующих сил (создававших уровни войны) стоял один Гитлер, и только в нем они воспламеняли друг друга, создавая ту силу и безусловность, какую не могла бы произвести ни одна из них в отдельности. Даже его ближайшие сотрудники могли быть вполне осведомлены лишь об одном из этих уровней. И лишь один из трех уровней был полностью открыт для публики и пропаганды. Как показали Нюрнбергские процессы, принцип строжайшего разделения труда и секретности привел к тому, что даже высшие чиновники имперского ведомства безопасности, вероятно, не имели возможности наблюдать и точно знать все происходящее.

Но, с другой стороны, нельзя соглашаться с тезисом, что скрытые «уровни» были созданы лишь личными преступными наклонностями Гитлера и некоторых «закоренелых негодяев» из его окружения. Правильнее было бы сказать, что только Гитлер имел смелость быть вполне последовательным, но в Германии было больше полупоследовательных людей, чем можно было подумать потом. Освенцим был так же заключен в принципах национал-социалистической расовой доктрины, как плод в ростке, и многие, для кого этот плод оказался слишком горьким, обратились в прах. Даже самым замкнутым людям нередко случалось приподнять занавес, скрывавший эту работу уничтожения. Иными словами, никто не должен был знать эти три уровня; но вряд ли кто-нибудь был в таком положении, что не мог о них знать (по приготовлениям и намекам).

***

Из неоднородного характера гитлеровской войны вытекает, что и сопротивление против нее также происходило на разных ступенях, которые нельзя отождествлять.

Прежде всего, бросается в глаза различие между патриотическим Résistance * Сопротивление (фр.) в оккупированных странах и сопротивлением в Германии, происходившим из других источников. Но такое различие слишком упрощает и недооценивает природу фашистской войны, находившей в каждой стране убежденных коллаборационистов и неожиданные симпатии. Важнее различие между мировоззрениями и партиями, меняющимися в зависимости от положения соответствующей страны.

Лишь в Германии и в Италии был естественный протест, происходящий от усталости и слабости, неизбежный даже в каждой чисто национальной войне; он составляет самую нижнюю ступень сопротивления, которую не следовало бы, собственно, называть этим словом.

Совсем иначе обстоит дело с принципиальным религиозным сопротивлением, направленным против войны вообще. Но в то же время своеобразное безразличие к ситуации сближает его с первой ступенью.

Не безразличным к ситуации, но почти неизменным было сопротивление коммунистов. С ними Гитлер больше всего боролся, они первые его обличали – и они остались такими же, как были (если отвлечься от краткого периода пакта Гитлера со Сталиным, подробности и общее значение которого они впоследствии неохотно вспоминали).

В подобном же положении были убежденные христиане и социал-демократы, которым, как правило, надо было лишь заново продумать свою позицию, и которые более искренно стремились к союзу друг с другом, чем до переживания фашизма.

Изменение тактики лежало в основе сопротивления тех консерваторов, которые все больше разочаровывались в Гитлере и пытались в последний момент сдержать мчащуюся колесницу; они делали это для спасения отечества, то есть главным образом для того, чтобы воспрепятствовать угрозе большевизации Германии.

Но не из политического расчета пришли к сопротивлению те люди, которые в молодости стояли на стороне Гитлера, а затем, познакомившись с описанными выше темными уровнями, пришли к решительному отрицанию, не испугавшись даже связи с коммунистами и тяжкого бремени государственной измены. В самом деле, заслуживает уважения человек, пытающийся спасти отечество от угрожающей ему гибели; можно понять, что он, при всех испытаниях, остается верным традиционному корпоративному духу и кодексу чести; но когда буржуа и офицеры приходят к столь принципиальному отрицанию воли и сущности Гитлера, что предпочитают связь с коммунистическим врагом союзу с этим смертельным врагом, вышедшим из его собственных рядов, – это явление величайшего исторического значения, означающее конец эпохи. Из этой связи неизбежно возникнут новые бои – но на новом уровне, где буржуазный полюс традиционного общественного конфликта, после тягчайшего опыта, сумеет преодолеть в себе фашистский соблазн, а тем самым даст и своему противнику возможность измениться.

Трудно определить, какую роль сыграло в поражении Гитлера сопротивление, во всех его формах. Глупо сводить его, с обвинительным жестом, к “предательству”. Можно было бы сказать: если Гитлер хотел вести войну, не вызывая связанного с ситуациями сопротивления, он должен был вести только подлинную войну за национальное восстановление. Но это поверхностное мнение. Простая война за национальное восстановление – в это время и в этой ситуации – была уже для Германии анахронизмом. Поэтому она должна была принять облик фашистской войны, то есть войны, уже выходящей из чисто национальных аспектов. Германия могла бы вести без сопротивления лишь национальную оборонительную войну. Гитлер доставил Сталину единственную в своем роде возможность такой войны. Сопротивление, встреченное его собственной войной, было точной мерой его удаленности от национальной освободительной войны – а с другой стороны, мерой отличия немцев от простых повинующихся машин и бесчувственных расовых фанатиков. Кто сожалеет об этом сопротивлении, должен знать, чтó он выбирает.

Страница 13 из 30 Все страницы