Очерк трансцендентальной социологии нашего времени

«Трансцендентальное определение буржуазного общества» теперь уже не странный постулат: оно свершилось, хотя иногда и в неявной форме, в мышлении Морраса, Ницше и Макса Вебера. Остается лишь задача резюмировать это определение с помощью развитых в начале понятий, формальный характер которых избегает специфических формулировок отдельных систем мышления, а затем применить его к новым феноменам большевизма и фашизма, которые можно понять лишь в их единстве, хотя и не как одно целое. При этом фашизму, хотя он и остается нашей темой, достаточно будет отвести лишь несколько слов; если главная часть рассматриваемой эпохи могла быть понята на примере фашизма, то в трансполитическом смысле сам фашизм подлежит определению в рамках связи, далеко выходящей за ее пределы.

Трансцендентальная особенность буржуазного общества состоит в том, что в нем практическая трансценденция развилась до невиданных размеров, не устранив при этом унаследованных форм теоретической трансценденции. Политико-социологический аспект этого (поверхностный в своем изолированном виде) можно формулировать следующим образом: Буржуазное общество есть форма общества, где ведущий слой, имеющий своей задачей установление технико-экономического единства мира и эмансипацию всех людей для участия в этом труде, снова и снова вступает при этом в политические и духовные компромиссы с властями, правившими прежде: это общество синтеза. Поэтому в буржуазном обществе исторически новое и специфическое развитие – неслыханное расширение возможностей человечества и радикальное изменение положения индивида и всех групп внутри социального целого, сокращенно и бездумно именуемое «индустриализацией» – происходит как будто втайне и без согласия значительной части интеллектуального слоя. Этот слой имеет свою опору именно в теоретической трансценденции, как бы прихотливо и недогматично он не толковал свою позицию. Тезис, что этот слой в конечном счете при угрозе становится на сторону буржуазного общества и своего класса и связан с ним в своем мышлении, в общих чертах справедлив, о все же крайне наивен. В самом деле, уже относительная (а в отдельных случаях абсолютная) дистанция между ними представляет удивительное, странное и требующее объяснения явление. Буржуазное общество внесло в мир практическую трансценденцию, и в то же время нечистую совесть. Его самосознание лишь с трудом складывается из многообразия способов мышления, крайние формы которого (не всегда возможные) представляют утопический прорыв в будущее, или прославление отдельных моментов прошлого. Конечно, этот характер буржуазного общества связан с тем, что в рамках государства частные предприниматели, действуя в рамках государства, привели его в движение и поддерживали его работу. Но это общество, без ущерба для его трансцендентальной сущности, могло бы быть организовано также социалистически, предполагая в качестве исходного пункта изобилие, а не скудость, и при условии, что власть не захватят догматики. В самом деле, оно не осталось неподвижно равным своей структуре, а произвело в своих рамках новый слой «технической интеллигенции», которой Маркс не уделил никакого внимания, и которая, хотя и связана рядом отношений со старыми классами, оказалась самой экспансивной и ведущей группой в ее системе (и не только в ней). Поэтому уместно отказаться от слишком узкого понятия буржуазного общества и вместо него говорить о «либеральном обществе».

Либеральное общество есть общество изобилия – в нем могут самостоятельно, хотя и не без взаимного влияния, развиваться все формы теоретической трансценденции, – самокритическое общество, где ход практической трансценденции остается подверженным критике, – небезопасное общество, снова и снова сомневающееся в себе.

Мысли Канта и Гегеля показывают, насколько раннее самопонимание этого общества укоренилось в философии; Маркс и Ницше обозначают крайние точки сомнения этого общества в себе, впрочем, просто вырастающего из философского обособления. В самом деле, тот и другой одинаково страстно отвергают очевидную возможность лишенного трансценденции, но приносящего преимущества включения индивидов в непрозрачный общественный процесс – что составляло предпосылку классической политической экономии. К их противоположным решениям примкнули социальные системы, трансцендентально отличные от либерального общества, но работы Макса Вебера доказывают, что это общество не при всех условиях и предпосылках должно вступить на один из путей, представляющих лишь фрагменты его полной сущности.

Большевизм пришел к власти в России вопреки признанным предположениям доктрины Маркса, и лишь недолго удовлетворял, в качестве образца, более тонким надеждам учителя. И все же он не вполне неправ, ссылаясь на Маркса.

Ленину трудно было отказаться от ортодоксального предположения, что в действительности в порядке дня стоит революция западноевропейского пролетариата, и что его собственное предприятие – просто исторически случайный эпизод, опережающий главные события. В первое время он еще был убежден, что функции власти теперь настолько упростились, что стали доступными «каждому грамотному», так что приблизилась эпоха безвластия: «При социализме будут управлять по очереди все, и скоро привыкнут к тому, что не управляет никто».

Но очень скоро не только в практических мерах, но и в ряде теоретических высказываний постулаты Маркса заменяет радикальная, управляемая единой волей мобилизация всех народов России на жесточайшую войну за существование. Он уясняет себе, что дело не в создании высшей и лучшей формы жизни для человечества: страна оказалась на распутье банального, известного, беспощадного рода: «Погибнуть, или с полной энергией броситься в бой. Так поставила вопрос история». Таким образом, речь идет о том, чтобы «догнать» передовые страны, подняться из отсталости, некультурности, нужды и бедности среди враждебного мира. Целый ряд высказываний последнего периода во всей их потрясающей простоте и правдивости, не оставляют сомнения, что это более скромное намерение и есть последнее воззрение Ленина – а не какие-нибудь высокопарные речи о победе социализма над капитализмом.

Тем самым, «текущие задачи экономики» становятся «важнейшими государственными делами». Для понимания сущности большевизма любая страница любой советской газеты поучительнее сколь угодно секретных и потрясающих рассказов о голоде и зверствах. В самом деле, голод и зверства испокон веку были в мировой истории; но никогда еще, с тех пор как существуют буржуазное общество и газеты, заголовки газет не говорили о трудовых рекордах, методах работы и не призывали к повышению производительности труда. Большевизм означает выдвижение на передний план того, что в буржуазном обществе оставалось наполовину скрытым: самое решительное в истории самоутверждение материального производства, а с ним – практической трансценденции. При этом общество теряет его духовное богатство и стимул подгоняющей его самокритики, но выигрывает непоколебимую уверенность в себе и неведомый до сих пор энтузиазм в ощущении исторической необходимости.

Но от самых своеобразных и близких Марксу концепций, только и оправдывавших для него исключительность практической трансценденции, при этих обстоятельствах остается лишь пропагандистская видимость. Поэтому борьба большевизма с ортодоксальными марксистами в его собственных рядах принадлежит к самым трагическим и волнующим событиям современной истории. И все же Советский Союз всегда соответствовал марксистской тенденции мышления, когда ставил в зависимость эмансипацию собственных народов (то есть их адаптацию к необходимостям индустриального общества) от высшего всемирного процесса. Понятие «мировой революции» больше всего способствовало поражениям большевизма в конфликте с развитым буржуазным обществом; и все же, оно несет на себе некий отпечаток всемирно-исторического значения, поскольку в нем отразилось не только отношение к эгоистически понятому «индустриальному производству», но и к общему процессу практической трансценденции. Именно поэтому термин «диктатура развития» здесь недостаточен, а отличие от фашизма, при всех структурных аналогиях, остается фундаментальным. То, что Советский Союз был единственной незападной державой, сумевшей провести свою индустриализацию по собственной инициативе и по существу собственными силами, что, вопреки всей известной жестокости его методов господства, он вызывает у слаборазвитых народов часто непостижимое уважение, что он был первым государством, сумевшим выйти в космос – все это тесно связанные факты, одинаково понятные из трансцендентного определения.

Вместе с тем становится также очевидным, что такое фашизм. Он не просто сопротивление практической трансценденции, более или менее общее всем консервативным направлениям. Лишь если отрицается также и теоретическая трансценденция, из которой первоначально это сопротивление вырастает, возникает фашизм. Таким образом, фашизм есть одновременно сопротивление практической трансценденции и борьба с теоретической трансценденцией. Но это борьба, вместе с тем, неизбежно замаскирована, поскольку без ее первоначальных стимулов нельзя обойтись. И так как практическая трансценденция в ее самых поверхностных аспектах есть не что иное как возможность концентрации силы, фашизм рождает из себя опять сопротивление трансценденции, нередко при ясном сознании своей борьбы за мировое господство. Это трансцендентальное выражение того социологического факта, что он использует силы, родившиеся из процесса эмансипации и затем обратившиеся против собственного происхождения. Если он рассматривается как разочарование феодальных элементов буржуазного общества в его традиции и как предательство буржуазными элементами его революции, то теперь выясняется, чем, собственно, являются эта традиция и эта революция. Фашизм означает второй и самый тяжелый кризис либерального общества, поскольку он приходит к господству на его собственной почве и в своей радикальной форме самым полным и действенным образом отрицает его сущность.

Но именно в этой самой широкой перспективе исследователь не может отказать ему в той «симпатии», о которой говорилось в начале книги. Она относится не к лицам и поступкам, а к той беспомощности, которая как раз лежит в основе чудовищной попытки ею управлять, и которая составляет общий характер этой еще необозримой эпохи. Потому что трансценденция, в правильном понимании этого слова, бесконечно далека от безобидности обеспеченного «прогресса культуры»; это не покойное ложе конечного человека, а его трон и – в загадочном единстве с этим – крест, на котором он распят.

Вопреки этому, фашизм как трансполитический феномен вносит свой вклад и в понимание того, что происходит в наши дни. Лишь тогда, когда либеральное общество непоколебимо и вдумчиво одобрит практическую трансценденцию, как свое собственное, хотя больше не исключительное создание; когда теоретическая трансценденция, освободившись от своей запутанности в политических интересах, обретает свою подлинную свободу; когда коммунистическое общество с трезвостью взгляда, но без цинизма перестанет избегать самого себя и своего прошлого; когда любовь к индивидуальности и ограниченности перестанет принимать политическую форму выражения, и когда мышление станет другом человека, – лишь тогда будет окончательно перейдена граница постфашистской эпохи.

Предыдущие части:

Фашизм в его эпохе. Часть 1

Фашизм в его эпохе. Часть 2

Фашизм в его эпохе. Часть 3

Страница 30 из 30 Все страницы