Природа и антиприрода

Прежде, чем перейти к окончательному суждению, мы опять сделаем небольшую остановку. Сначала мы рассмотрим еще те места, где мышление Гитлера достигает своей наибольшей общности. Это происходит, когда он говорит о «природе».

Основные черты его доктрины общеизвестны. Жизнь есть борьба, в которой сильнейший одерживает верх и выполняет таким образом волю природы, побуждающей свои создания к вечной борьбе за существование, чтобы вместо общего разложения было возможно развитие к высшему.

Это банальности, и можно лишь спросить, какие более содержательные представления они скрывают. Надо, таким образом, спросить: кто борется, какая это борьба, и почему, собственно, это подчеркивается?

Прежде всего, очевидно, что Гитлер имеет в виду борьбу людей с людьми. Все примеры из природы, какие он приводит, имеют целью лишь объяснить сущность этой борьбы. Но выбор примеров в высшей степени поучителен. В начале главы Моей борьбы о «народе и расе» говорится, что каждое животное сочетается с особью того же вида: мышь сходится с мышью, зяблик с зябликом, аист с аистихой; виды строго отделены друг от друга, и нет такой лисицы, у которой были бы человеческие мотивы щадить гусей, а кошка не может испытывать дружеского расположения к мышам. Намерение Гитлера очевидно: он приравнивает (человеческие) расы (животным) видам и хочет таким образом создать непроходимые пропасти между людьми, а с другой стороны неразрывно связать отдельного человека с его расой, которая должна стать тем самым высшим и единственным стимулом его действий. Гитлер очень любит сравнивать человека с животными или вещами. Так же, как тигр не может помешать себе съесть человека, немец не обязан позволить еврею себя съесть. Обезьяны затаптывают насмерть одиночек, потому что они враждебны сообществу, и так же должно быть у людей. «Человек грядущего рейха будет жёсток как подошва, проворен, как борзая, тверд, как крупповская сталь». Это доходит до сектантски упрямых тезисов, несомненно принимаемых всерьез: сравнение с жизненными фазами собак показывает, что человек неправильно питается; его нормальная продолжительность жизни должна быть от 140 до 180 лет; или: обезьяны – вегетарианцы, и указывают человеку правильный путь.

Таким образом, субъектами борьбы являются строго замкнутые в себе расы, соответственно, составленные из рас системы господства (народы). В этом смысле Гитлер говорит: «Бог создал народы, а не классы».

Характер борьбы – это война. Это очевидным образом имеет в виду Гитлер, когда говорит: «Одно существо пьет кровь другого, когда один умирает, другой им питается. Пусть не болтают о человечности...Борьба остается».

Результат борьбы решает, кто господин и кто раб. Других социологических категорий Гитлер не знает. Поэтому для него есть на свете «только победители и порабощенные»,  поэтому народ из 15 миллионов может рассчитывать только быть «рабом» другого.

Целью Гитлер считает большей частью сохранение вида, но нередко также выращивание высшего и более благородного человечества. При этом подчеркивается всегда первое намерение; второе же, если оно не является псевдолиберальным пережитком, должно пониматься, исходя из первого.

Таков изображенный Гитлером мир вечной борьбы, где каждый живущий должен сражаться: это война между расами за то, кто будет господином, и кто рабом, и это считается последним и высочайшим законом жизни.

Такова сущность его религиозного откровения, которому он хотел исключительно посвятить себя после победы: «Безусловное преклонение перед божественным законом бытия», благочестивое следование «фундаментальной необходимости природного порядка».

Но зачем же тогда откровение самоочевидного? Разве у «природы» есть враг, так что надо присоединиться к ее партии?

Так оно и есть! И для Гитлера есть нечто, «освобождающее человека от природного инстинкта». Иногда он называет это полуобразованием, иногда материалистической наукой; причина и возбудитель для него всегда – еврей. Человек может думать, что он может «исправить природу», но он не что иное как бацилла на этой планете. «Болезненные представления трусливых всезнаек и критиков природы» могут довести человека до того, что он считает себя «царем творения», то есть воображает себя изъятым из основных законов природы. Тогда народ может потерять уверенный инстинкт, побуждающий его завоевывать землю. Тогда еврей может открыть «брешь» в самом народе и выдумать некий социальный вопрос, чтобы подорвать народное единство. Тогда на передний план выходят интеллигенты, с их неуверенными инстинктами и подвижностью. Тогда свершается иудео-христианское дело антиприроды. Тогда народ стоит перед пропастью уничтожения. В самом деле, в самой сущности человека несомненно есть нечто угрожающее, корень болезни, меч антиприроды: «Из всех живых существ один человек пытается противодействовать законам природы».

Фюрер и движение отталкивают расу от пропасти и вынуждают ее снова вступить на путь природы. Как передовые борцы «жестокой царицы всей мудрости», они в последний момент вступают в борьбу с антиприродой, орудием которой является еврейский народ, поскольку «немецкий народ – типичный пространственный народ (Raumvolk), а еврейский – типичный народ без пространства». Первичные принципы прямо противостоят друг другу: единственная альтернатива – победа или гибель, и она решает судьбу мира.

Нет надобности в дальнейших цитатах, чтобы выяснить, что имеется в виду под силой «антиприроды», наводящей на Гитлера страх: это присущее человеку стремление выйти «за пределы», способное коренным образом изменить человеческие порядки и отношения – стремление к транценденции.

Но Гитлер – не только он один – ощущает, что под угрозой находятся определенные основные структуры прежней общественной жизни. И он страшится – точно так же, как Моррас – человека ради человека. Он не только думал, но и действовал. И в своих действиях он довел представляемый им принцип до его последних, крайних последствий, а вместе с тем до его безвозвратного конца. Поэтому сущность гитлеровского радикального фашизма, называвшего себя «национал-социализмом», можно определить следующим образом: Национал-социализм был смертельной борьбой суверенной, воинственной, внутренне антагонистической группы. – Это было практическое и насильственное сопротивление транценденции.

Параллельность мышления Гитлера и Морраса поразительна также и в тех случаях – и особенно в тех случаях – когда Гитлер грубо упрощает утонченность Морраса или доводит до полной ясности его противоречия. В этом взаимном прояснении получает свое обоснование именно то, что в предлагаемом здесь истолковании может показаться спекулятивным. Вряд ли можно сомневаться, что все мышление Морраса представляет сопротивление трансценденции и безусловную защиту автаркически-суверенного, воинственного аристократического государства Ancien régime * Старый режим (фр.) , как парадигмы для Франции на все времена. Как было показано, сам Моррас не был, собственно, человеком Ancien Régimе и, возможно, лишь на этом расстоянии мог столь однозначно формулировать его основные черты. Но он был несравненно ближе к своей парадигматической эпохе, чем Гитлер к своей, и имел о ней гораздо более конкретное представление. Гитлер мыслил в категориях крестьянина и солдата, но его отделяло от крестьянского и солдатского бытия непреодолимое расстояние. Он мифологизировал страх пред большевизмом господствующих классов – но, опять-таки, питал к этим кругам только ненависть или презрение. Он правильно усматривал связь науки с «антиприродой», и снова и снова, с крайней отчетливостью подчеркивал самые вульгарные черты этой научной и просвещенной эпохи. Он был внутренне настолько далек от явлений, за которые он выступал, что часто, и не без оснований, его единственной движущей силой считали волю к власти. Правда, такая точка зрения опровергается рассмотрением неизменных особенностей его мышления и чувствования; но справедливо, что именно своеобразное и поразительное détachement позволяло Гитлеру изображать даже чистые основные структуры рассматриваемого феномена.

Суверенной можно назвать каждую группу, практически живущую независимо от других. Уже недостаточное развитие сообщений позволило бесчисленным группам в истории вести лишь номинально ограниченную жизнь, а в целом ряде случаев также иметь и формально неограниченный суверенитет.

Воинственной должна быть каждая такая группа уже потому, что ей может угрожать внешняя опасность. Различие условий и обстоятельств создает в общественной жизни многочисленные ступени, от явно военного государства до мирного островного существования. Но вторая возможность представляет лишь ущербную версию первой и может сохраняться лишь при особо благоприятных обстоятельствах.

Внутренне антагонистической является каждая группа, которая при скудости средств существования расслоена на сословия или классы, так что значительное число членов общества принципиально или фактически исключено из полного пользования материальными или духовными благами общественной жизни. Если отвлечься от гипотетического первобытно-коммунистического общества, так обстояло дело более или менее во всех существовавших до сих пор группах, причем в таких случаях преобладали более радикальные формы общества со строго выраженными отношениями господства, часто с “наложением” социальных слоев.

Два первых признака вытекают с логической необходимостью из самого понятия отдельного общества. Третий может быть выведен из понятия дифференциации, и во всяком случае везде подтверждается в поле исторического опыта.

Поэтому суверенитет, установка на ведение войны и внутренний антагонизм могут считаться основными свойствами всех известных до сих пор человеческих обществ. Но решающее значение имеет другое наблюдение: никогда, во всяком случае после появления великих искупительных религий, люди не основывали свое самопонимание исключительно, и даже преимущественно на этой реальности своего бытия.

Как бы ни было независимо христианское государство, оно всегда выводило свой суверенитет из воли божьей. Как бы воинственно ни был настроен мусульманин, он всегда соотносил свои деяния с потусторонним царством мира. Как бы резки ни были социальные различия в буддийских государствах – где они могли быть выражены сильнее всего – служители господствующей религии своим примером и учением низводили их до незначительных преходящих вещей.

Во всех великих обществах истории универсальное значение и частная реальность жили в непрочном симбиозе. На определенном уровне сознания нет ничего проще, чем объявить этот симбиоз лживым, а учение – идеологическим оправданием несовершенной и ненавистной действительности.

Рост буржуазного общества и возникновение либеральных философий создали в Европе мощное направление мышления, считающее возможным устранение и частной реальности, и ее идеологической “надстройки”. Оно хочет заменить их универсальным обществом, где безусловно не будет войны и, насколько возможно, не будет общественных антагонизмов.

Важнее всего понять, что национал-социализм именно потому не является никакой идеологией, что он хочет самым резким образом противостоять либеральному и марксистскому учению об осуществлении универсальной природы человека. Поэтому его “мировоззрение” состоит, по существу, в том, чтобы обвинять любое мировоззрение – в традиционном смысле слова – в разрушительных тенденциях, так как оно вносит в кровное единство расы зародыш разложения, инфекцию, подрывающую его первоначальное здоровье. Его доктрина, в позитивном смысле, вовсе не относится – может быть, ложным образом – к какому-нибудь высшему благу или универсальной цели; она самым первобытным образом сводится к простой “легенде”, которая, собственно, даже не пытается оправдать своими разговорами о лучшей крови господство господ, а лишь хочет закрепить его в глазах порабощенных.

Поэтому фашизм – это первый феномен, после долгой эпохи идеологической истории, когда частная реальность (хотя и в разных формах и с различной степенью ясности) хочет только самой себя. Тем самым ее основные структуры впервые приходят к решительному осознанию самих себя. Но сознательным становится лишь то, что уже не является само собой разумеющимся. Там, где реальность хочет самой себя, как таковой, она уже ускользает от себя, а потому ведет свою смертельную борьбу.

Впрочем, термин “смертельная борьба” оправдывается не только этой дедукцией, но также взглядом на историческую действительность после 1945 года.

Конечно, после смерти Гитлера в мире не исчез суверенитет и продолжаются притязания на него. Но даже обе великих державы – и именно они – не стремятся к нему, как к таковому, и на вечные времена. Тезис, что агрессивная война, начатая державой, повлечет за собой ее собственное уничтожение, означает понимание, что безусловный частный суверенитет теперь невозможен и нежелателен.

Война не перестала по этой причине быть постоянной ощутимой угрозой. Но никто уже не решается восхвалять ее ради нее самой: не потому, что человек стал лучше, а потому, что война стала сильнее, стала слишком сильной для человека. Везде еще есть солдаты, и без них нельзя обойтись, но они оказались в небывалом положении: они не могут больше желать реального применения их профессии.

Общества остались дифференцированными и разделенными на слои. Но нигде руководящий слой не строит уже свое самопонимание на противопоставлении себя угнетенным; нигде, кроме, может быть, маловажных окраин, господство уже не носит принципиальный и наглядный характер. Жизнь стала слишком разнообразной, разделение труда стало слишком общим явлением, чтобы можно было поддерживать простую схему господина и раба. Не доказательства философов и не речи моралистов изменили мир: суверенные до сих пор группы слишком сильны, угроза войны слишком опасна, экономическая дифференциация слишком всеобща, чтобы могли по-прежнему существовать суверенитет, война и господство (если даже предположить, что эти принципы не полностью устранены, а только изменили свою форму). И в мире нет теперь силы, способной принципиально противостоять этой перемене.

Именно таким принципиальным противостоянием была сущность фашистских доктрин и фашистских держав. Поэтому ясно, в каком смысле можно говорить об эпохальном значении Гитлера.

Войну, почти случайно пришедшую в 1914 году в едва ли не пацифистский мир, он страстно принял и принципиально одобрил. Не случайно именно он провел границу эпохи мировых войн, которую он в известном смысле создал, потому что без него не было бы Второй мировой войны, или, во всяком случае, она не вспыхнула бы в то время; и без него Советский Союз и Соединенные Штаты, по всей вероятности, еще целые десятилетия оставались бы вне европейской истории. При этом эпохой мировых войн можно назвать период, когда средства войны и коммуникаций были уже достаточно сильны, чтобы борьба могла охватить всю Землю, но еще настолько слабы, чтобы такую войну могло одобрить и применить как политическое средство значительное число людей, особенно занимающих руководящее положение. Гитлер по праву занимает центральное место в этой, и только в этой эпохе – тогда как Ленин и Вильсон, по своему значению, из нее выходят.

В то же время ясно, насколько он разделяет этот престиж с другими. Он был бы простым националистом, если бы сильным, и даже определяющим элементом его поведения не был наднациональный социальный мотив – борьба с марксизмом. Но этот мотив был намного значительнее развит у Муссолини, в более аутентичной и не столь мифологизированной форме. У Муссолини было и аналогичное (даже более интересное в своем развитии) отношение к войне. Но поскольку фашизм рассматривается лишь как феномен эпохи мировых войн, Муссолини остается на втором месте только потому, что случайно располагал меньшими силами и меньше мог влиять на события.

Но лишь о Гитлере можно сказать, что он окончательно завершил гораздо бóльшую эпоху, потому что он изолировал и проявил ее реальные основные черты, самым решительным образом отрицая ее “идеологическую” сущность. В этом смысле он – радикальный фашист, далеко оставивший за собой Муссолини.

Впрочем, самые ранние фашистские * В подлиннике faschistoiden, «фашистоидные» тенденции мышления исходили не из беспокойства о войне или классовой структуре общества, а из страха за “культуру”. При этом очевидно, что все называвшееся до сих пор культурой было создано в суверенных, воинственных, внутренне антагонистических обществах. Было в высшей степени симптоматичным событием, когда один из отцов европейского социализма Пьер Жозеф Прудон уяснил себе кардинальное и позитивное значение войны в истории, отнюдь не желая сохранить ее в будущем. Все мышление Ницше объясняется этой исходной идеей. Его главное представление и главная забота были в том, что “культура”, всегда создававшаяся, как он думал, привилегированными и свободными от работы классами, не сможет дальше существовать после принципиального изменения общественной структуры, к которому стремятся либералы и социалисты. Он не знал еще, что для культуры не может быть места и в фашистском обществе, поскольку там выкорчевывается ее второй, более важный корень. Мышление Морраса первоначально определялось этой заботой о культуре. Именно поэтому основание его партии можно описать как ранний фашизм.

Элемент этого беспокойства есть и у Гитлера. Он несомненно искренен, когда говорит, что ведет войну за высшую цель – за культуру. Но при сравнении с Моррасом становится ясно, как мал был вес и содержание этого элемента у Гитлера, а сравнение с Муссолини показало, насколько менее подлинно у Гитлера развитие социального мотива. Только Моррас, Муссолини и Гитлер вместе составляют полную ступенчатую картину феномена, представляемого также в целом, но лишь несовершенно каждым из них.

Если верно данное здесь истолкование, то исчезает впечатление, будто Гитлер был непостижимой случайностью в немецкой и европейской истории. Становится ясно, что он был чем-то одержим, и что это “что-то” никоим образом не было чем-то случайным и незначительным. Он предстает уже не просто как эпохальная фигура, а как завершение периода мировой истории.

Но эта характеристика никоим образом не делает из него героя. Она отдает величайшую почесть миллионам его жертв: оказывается, что они, которых уничтожали, как бацилл, погибли не просто как злополучные жертвы отвратительного преступления, а представляли человечество в самом отчаянном в истории нападении на сущность и трасценденцию человека.

Фашизм как трансполитический феномен

Страница 25 из 30 Все страницы