Ах, майне либе Амалия!

Нимфенбургский дворец был подарком Генриетте-Аделаиде на рождение сына, а в парке его стоит ещё много других подарков-павильонов. Самый красивый и весёлый из них, Амалиенбург, был выстроен электором Карлом-Альбрехтом для жены, Марии-Амалии. То есть проектировал-то Франсуа де Кювилье, но не в этом дело, не придирайтесь к слову. Лучше скажите, любили ли вы когда-нибудь свою Амалию, и удалось ли вам построить для нее Амалиенбург или хотя бы достать луну с неба?

Милая, любимая, избалованная Амалия, как живётся ей в лаковой коробочке? Спит ли она до десяти и пьёт ли в постели шоколад со свежими булочками? Или, как и все королевы и электриссы того времени, встаёт в шесть утра и до полудня трудится над костюмом и прической,  торопливо отпивая остывающий кофе из золочёной чашечки?... Прелестная Амалия, любительница псовой охоты! Уж как веселились при Генриетте Савойской, а со вселением во дворец электриссы Марии Амалии стало ещё веселее, хотя и пачкотнее: охотничьи собаки нежились на диванах, обитых дамаском и шёлком, и даже на кровати, где редкостное шитьё золотом по зелёному бархату. А в Амалиенбурге, охотничьем павильоне, была целая собачья комната в стиле рококо, хотя что б они понимали!

В Амалиенбург я долго не могла войти. Дёргала за все ручки, но ни одна не поворачивалась. Вдруг вижу внутри у стола кучку смотрителей, радостно жму на ручку, дверь не подаётся, я напрягаюсь, весу во мне много, и наконец она раскрывается! Тут мне грозят перстом: «Зайдите с другого конца!» Но там же закрыто? «Открыто». Ну, теперь держитесь! Раз уж я получила моральное право отламывать дверные ручки, я навалилась на входную дверь, как медведь, и попала внутрь. После этого я жестами направляла в нужную дверь других бедолаг, замечая за оконными стёклами их грустные лица. Я иногда бываю добра и предупредительна.

Гвоздь программы в Амалиенбурге – это голубоватый Зал зеркал с посеребрённой лепкой, затекающей на потолок, фантастический зал, из которого никак не уйти. Может быть, это мороз нарисовал узоры на потолке и стенах? Забыв про запреты, я фотографирую серебряное кружево, понимая, что иначе потом себе не поверю. На потолке сплетаются в гирлянды травы и листья, корзины с фруктами, вспархивают фазаны и утки, – те самые птички, в которых прилежно целилась Амалия. А может быть она любила не охоту, а шум и суматоху, и зелёные охотничьи костюмы, и звуки трубы, и скачки по лесу, и закуски в серебряном зале, и шоколад из розовых чашек с серебряной каймой? Но нет, это лишь отговорки; любила прелестная Амалия стрелять фазанов с террасы дворца. Пиф-паф!

Комната отдыха затянута жёлтым штофом, по которому пущена серебряная лепка тончайшего рисунка. В нише за занавесью жёлтого штофа диванчик для отдыха. При куче придворных необходимы эти альковы, занавеси, или уж на крайний случай (помните наши огромные комнаты в коммуналках?) китайская складная ширма.

В кухне Амалиенбурга стыдно жарить дымное и вонючее из-за изумительных керамических панелей. Нет, здесь можно только варить кофе или шоколад. От домика Амалии веет томной атмосферой муслина, соломенных шляпок с гирляндами роз и гелиотропа, и бесконечных чашек шоколада. Видели ли вы что-нибудь подобное? Я – да. Я видела творения Ринальди. Когда-то давно, почти в детстве, в Китайском дворце и павильоне «Катальная горка» в Ораниенбауме. О, как мне стыдно за последних владельцев Китайского дворца, которые его надстроили. Руки бы им оборвать. В первозданном своём виде китайский дворец был одноэтажен, как Амалиенбург.

Я помню нежные, воздушные краски росписей на стенах и плафоне, в золотых картушах, матово поблескивавших в неярком северном свете. Стены Гардеробной, Розовой гостиной и зала Муз напоминали мне прабабушкин кузнецовский сервиз, на котором по сиренево-розовому фону разбросаны были бледно-голубые цветочки и бледно-зелёные листики. (Сервиз был конца девятнадцатого века, но тона были отзвуками восемнадцатого.)

А можно ли забыть панно Стеклярусного кабинета с изображениями райских птиц из разноцветного шёлка и стекляруса: панно, которые придумала сама императрица Екатерина! Или сцены охоты в Штофной опочивальне, вышитые стеклярусом по соломке – ни в какой другой стране таких уж не осталось, да и было-то немного, слишком сложная техника. Перед войной (первой, не второй) были модны  более примитивные вышивки стеклярусом и бисером по шерсти: кошелёчки, у мамы была даже целая сумочка разноцветного бисера цветов рококо, с которой я деликатно обкусала все бусинки – мне нравилось, как они похрустывают. Теперь мне безумно жаль этой уникальной вещи, но мама тогда нисколько на меня не рассердилась. Она не сердилась даже когда я разбила мячом хрустальную вазу на буфете. Она не сердилась и на кошку, которая любила выедать дырки в хороших шерстяных вещах. Мама проявляла к нам великодушие – необыкновенное, незаслуженное, но воспринимавшееся как должное.

Главные приметы рококо – арабески, картуши – составляют гордость залов Китайского дворца в Ораниенбауме. Картуши асимметричны и в нижнем углу закручены в хитроумный узор: опрокинутая ваза, или корзина, из которой сыплются цветы и фрукты, торчат бамбуковые стебли и пальмовые листья, выползают ящерки, выпархивают райские птицы, и всё так переплетено, что долго-долго раздумываешь, пытаясь понять, как и что, и упомнить потом невозможно. Если картуши барокко осязаемы, объёмны, вырезаны из дерева и вызолочены, то в рококо это нежнейшая лепка, чуть-чуть выступающая над поверхностью. Лепка эта может быть изысканно-белой, полностью зависимой от игры света и тени, либо серебряной, или золотой. Картуши настолько красивы, что часто вьются сами по себе, ничего не обрамляя. А для создания арабесок нужна твёрдая рука и волшебная палочка. Берёшь перо, можно и не цапли, а петушье, но обязательно из хвоста, подбрасываешь, и перо чудом прилипает к потолку, превращается в золотое, а вокруг него обвиваются петли из золотых лавровых ветвей. Понимаете, какое впечатление Китайский дворец производил на ребёнка? Если бы мне подарили Амалиенбург, я бы заплакала, а Китайский дворец – в голос зарыдала от счастья.

Как радостно подумать, выйдя из Амалиенбурга, что чудеса ещё не кончились, что впереди новые павильоны и долгая прогулка по парку. Жёлтый свет, прохлада, ветерок, влажные дорожки... В каналах среди ряби отражений плавают лебеди и мелкие опавшие листья. Изгибаются мостики, топорща плавники извитых решёток. На островке сидит утка-мандаринка, скруглившись, как китайская роспись на шёлке.

Вокруг Оранжереи, построенной Максимиллианом Иосифом, разбиты Кабинетные сады, освещённые осенним солнцем и ещё полные цветов. Вместо пальм в Оранжерее теперь кафе. Аллеи вокруг пусты, все путешественники слетелись на зов сладкого. Внутри мест нет. Снаружи официантки не обслуживают, и поэтому никто не сидит. Я прошу разрешить мне самой вынести кусок торта на улицу; наверно это так же неприлично, как ковырять в ухе на публике, но мне разрешают. Немцы вежливы – в Петегофском буфете мне бы плюнули в глаза.

Шоколад я не беру, слишком он сладок в таких кафе, а я люблю шоколад горький, без сахара, как когда-то пили его ацтеки. Так что придётся испить хорошего немецкого кофе. Вот он, сегодняшний торт – воздушный шоколадный наполеон. Наполеон, оказывается, может быть и шоколадным. А помните, сколько было вариантов наполеона в России, и даже в последние годы придумывались новые: «брежнев», который готовится как наполеон, только без масла, сахара и муки, или «путин» – наиболее близко стоящий к оригинальному рецепту, но без яиц. Или яиц переложили сверх меры, до полу – уже и не упомню.

И вот я пытаюсь выйти в дверь, держа в одной руку чашку, а в другой тарелочку с тортом. Это непросто, особенно если на руке висит сумка и фотоаппарат, и ты мучительно думаешь о том, что вот сейчас их украдут. Но к счастью ещё не все любители сладкого просочились в оранжерею, из садика мне навстречу идёт пополнение, и в невыразимой доброте открывает и придерживает для меня дверь. Тепло, легко дышится. Сняла пальто. Разложила рядом с чашкой и тарелочкой путеводители. В это время пришли два человека, полезли по стеклянной стенке. Сначала я подумала, что это пришли немецкие хулиганы, и полезли на оранжерею; что может быть естественнее такого предположения? Оказалось, рабочие.

Китайский павильон Пагоденбург, заманчиво стоящий в зелени на берегу озера, был выстроен элетором Максимиллианом Эммануэлем в подарок себе, но отрококошен много позже, Максимиллианом Иосифом III, в стиле китайщины-шинуазери. Снаружи Пагоденбург напоминает Малый Трианон. Толком сфотографировать его мне не удалось: слишком долго перед ним торчали три фигуры, совсем не похожие ни на китайцев, ни на баварцев 18 века. Внутри сидел смотритель, за столом в самом центре павильона, как Император Поднебесной. Мне захотелось поскорее скрыться с его глаз, чтобы не чувствовать себя как в приёмном покое или паспортном отделе милиции. Поэтому я мало провела времени на отделанном синими плитками первом этаже и быстро поднялась по лестнице на второй.

Лестничная клетка была выложена белыми и синими изразцами в шахматном порядке. На фоне шахматного рисунка выделялись большие панно, где экзотические китайцы жили в домиках стиля барокко.  Да и на синих плиточках, если присмотреться, заметишь маленькие синие сцены китайской жизни. Неужели эти человечки с козлиными бородками и абажурами вместо шляп действительно китайцы? Но кому интересен реализм, ватники времен Мао Цзе Дуна? Лучше погрузиться в сказку рококо и прочувствовать, что «в Китае все жители китайцы, и сам император тоже китаец».

Толком на втором этаже не походишь, везде какие-то препоны, и немудрено – так и хочется потрогать настенные панно с пионами, выполненные в китайском стиле лаком по рисовой бумаге, или допрыгнуть до плафона на потолке, на котором изображён китайский император в окружении райских птиц.

Ну, и о чём я грежу, что проплывает перед моим мысленным взором? Оказывается, я кое-что повидала, и из памяти выплывают аналогии: китайский зал в Петергофском Большом дворце, с детства любимые синие и жёлтые шелка китайского кабинета Екатерининского дворца в Царском Селе, – с тех времён, когда их можно было ещё спокойно рассматривать, не ожидая попрёков экскурсовода. Но всё это уступало Малому и Большому Китайскому кабинету в Ораниенбауме, с инкрустациями из разноцветной древесины и моржовой кости, с росписью по шёлку, с плафонами китайского узора. Нет, эта лаковая коробочка в Нимфенбурге хороша, но банальна, и синие китайцы на изразцах уступают цветным ораниенбаумским. Не чудно ли, не дивно ли, что у нас, чёрт знает где, почти уже и не в Европе, вдруг сохранилось настоящее рококо, не захватанное руками?

Интересно, как придворные поворачивались среди фарфоровых собачек, сколько китайских болванчиков в неделю они кокали? Ведь пиры, ассамблеи, суаре... да и вообще паркет скользкий. Вот, например, идёт пьяный Потёмкин, а навстречу ему китайская ваза. «Здравствуй, Потёмкин!» «Здравствуй, ваза!» И потом осколки ногой под стол, чтобы Екатерина не заругала.

Осень посверкивала лёгким золотом рококо и фиолетилась крокусами. На конце длинного канала, рассекающего парк на две части, оказался неплохой каскад.  Как приятно сесть на скамейку, вытянуть усталые ноги и смотреть на просторы прудов с перспективами павильонов. Тот, кто любит Царское село и особенно Павловск, не может не полюбить Нимфенбург. Моноптерос, – он же Храм Аполлона, – напомнил мне Храм Дружбы в Павловске. Удивительно, но любовь к Моноптеросам всё ещё жива. Аналогичный птеродактилюс, но только из крашеной фанеры, примостился даже на паркинге перед нашим районным супермаркетом; я им всё не налюбуюсь, и слёзы на глаза наворачиваются от светлых воспоминаний.

В пруду – лебедь. Мне страшно за лебедя. Во времена моего детства у нас в Московском Парке Победы гнездилась пара лебедей в специально построенном для них домике, но их потом съели пьяницы. Почему, бессовестно сожрав столько куриц, я жалею лебедей, боюсь за них и озираюсь, нет ли вокруг немецких бомжей? Я подошла к самой воде. Лебедь напрягся, насторожился, а потом быстро поплыл ко мне – думает, дам ему бутерброд. Нет ни колбасы, ни хлеба. Возникло чувство неловкости, как будто ты подошёл к уличному артисту, и теперь хочешь не хочешь, клади монету в кепку, но монеты-то и нет. Или ещё хуже – напился пива с товарищами по работе, а потом оказалось, что кошелёк пустой, и придётся скрываться в сортире, пока другие расплачиваются.

На двери павильона Баденбург сиротела табличка: «Ушла на пять минут». Я прождала минут пятнадцать, потом обошла здание сзади и увидела двух крупных каменных львов у лестницы. Тем всё и кончилось, а могла бы увидеть настоящие турецкие бани в немецком стиле. Моечное помещение там украшено синими плитками. Над ним галерея, которую подпирают покрытые лепкой толстые дугообразные консоли с мраморными лицами. У нас принято в бане выпить и закусить, и у электора Максимиллиана Эммануэля была такая же привычка, поэтому к бане примыкал огромный банкетный зал. С галереи можно было смотреть на тех, кто моется. Мне, хлебнувшей русских казённых бань, такое зрелище кажется скучным, но есть люди с более живым интересом к миру, и у женского отделения бани на Фонарном всегда толпятся мужчины, пытаясь хоть одним глазком заглянуть в окно, лезут на карниз, падают оттуда – нет, чтобы для мужиков галерею построить – всё наше славянское варварство! Азиатчина, как правильно подметил В. И. Ленин – царит, мол, полудикость и самая настоящая дикость. Впрочем, вот что написал Карамзин в «Письмах русского путешественника» о парижском доме с бассейном (1790): «Вверху хоры для музыкантов, чтобы красавица, слушая гармоническую игру их, могла в такт полоскаться.»

В павильон Баденбург мне попасть не удалось, а вот в Магдалененклаузе, построенный в 1725 году, я зашла. (В этом же году, помните, Петр простудился и умер, и начался самый пышный и блестящий период российской истории). Это красивое кирпичное здание, напоминающее церковку или маленький одноэтажный замок с башенкой, как будто подверглось артобстрелу или раскулачиванию, но это впечатление ложно, и возникает из-за наклонности правителей 18 века маскировать хорошие новые здания под руины, тщеславно веря, что окружающая действительность застыла в их настоящем, и без дополнительных усилий никогда не состарится.

Внутри была почти полная тьма, ибо вечерело, и экономили на лампочках. С трудом просматривался очередной застольный смотритель, которого темнота не смущала. Глаза его светились, как у кошки. В Магдалененклаузе самое интересное – это часовня с алтарём полированного инкрустированного дерева, оформленная, как грот. В сумерках разглядеть её толком было невозможно. На фотографиях видно, что стены её выложены узорами из речных раковин, подкрашенных в разные цвета, а потолок увит раковинной гирляндой. За часовней находятся небольшие апартаменты для электора. У электора была приёмная, кабинет, столовая с альковом для кровати, и молельня. У меня была бы спальня с альковом для письменного стола, ванная, кухня, и, так и быть, приёмная. А как бы вы устроились в четырёх комнатах?

Что непременно надо посмотреть в Нимфенбурге (но я не осмотрела) – это музей карет.         В этой коллекции целых две жемчужины. Во-первых, императорская карета 1742 года, сделанная для коронации императора Карла-Альбрехта. И где только нашли подходящую тыкву для превращения её в эту удивительную карету?! Её колеса, её дверные и оконные рамы покрыты сотней асимметричных золотых завитков, отбрасывающих свет направо и налево получше диамантов; стенки и дверцы украшены картинами. Карета увенчана султанами. На её выгнутой крыше, расписанной серо-голубыми цветами, сидит целая куча трудящихся с крыльями, держа на весу золотые трубы и огромную золотую корону. А что у кареты сзади – о-о! А что у неё спереди – ого-го!  Как наверно потянулся ручонками к этому великолепию новоиспечённый император Священной Римской империи Карл Альбрехт! Во-вторых... вызолоченные сани, которые заказал себе Людвиг II Баварский, ностальгически  вздыхая в девятнадцатом веке о восемнадцатом, – ах, как чудно было в них кататься по скрипучему снегу, забывая все гадости жизни! Впереди саней среди золотых ветвей сидела нимфа, совершенно голая, несмотря на мороз, и держала два круглых фонаря.

Страница 11 из 38 Все страницы