Мои нимфенбурги 

Удивительный сегодня день. День-подарок. Кажется, что время остановилось. Никуда бежать не хочется, да вроде и не нужно.  Я долго сижу на скамейке, осыпанной осенними листьями. Падают с дерева, разбиваются о мостовую и выскакивают из колючих лат полированные свеже-коричневые каштаны. Надо мною синее-синее небо. Передо мною канал в гранитной окантовке; на одном его конце дворец, на другом изощрённый многофигурный каскад. Жизнь прекрасна и неспешна. Мне хорошо в остановившемся мгновении, но при этом память неустанно подкидывает мне образы прошлого. Сейчас, слава Богу, ничего неприятного в голову не лезет, наоборот – картины красоты и покоя, связанные с парками. Мне ведь посчастливилось – я жила в городе, где парки спроектировали архитекторы, да ещё какие! И какие возможности у них были, при императорском-то покровительстве!

Сам Петербург – красавец, но он появился в моей жизни поздно: во времена моего детства я не вылезала из окраин. А вот парки были всегда, парки и их дворцы: загородные резиденции императоров и императриц. С каждым связана история, не в смысле анекдота (хотя и они тоже есть), но история моей жизни и жизни дорогих мне людей.

Сначала у меня появился Петергоф. Тогда мы жили в Московском районе, мы, четверо – мама, папа, Марина и я. Странно, но в моей душе нас до сих пор только четверо, и наша связь нерасторжима. Мы тогда часто ездили зимой в Петродворец: шагали минут сорок до ближайшей станции, Броневой, с лыжами, перевязанными шнурком, потом ехали на поезде, торопливо становились на лыжи у самого вокзала, где начинался парк, бежали по  глубокой проторённой лыжне, и я всегда с нетерпением ждала, когда же мы сядем на заваленную снегом со всех сторон и потому приземистую садовую скамейку, закусывать крутыми яйцами, чёрным хлебом и крепчайшим чаем – его всегда заваривал папа, не задумываясь о том, что детям полагается консистенция «белые ночи». В петергофский дворец мы заходили редко; там мало что было открыто в начале 60-х годов: его реставрация была самой долгой и трудной.

Потом, когда мы переехали в Купчино, в моей жизни возникла «Остановка город Пушкин, Детское Село!» Отсюда, с Пушкинского Царскосельского вокзала начинался наш лыжный путь в дворцовый парк с его покрашенным в праздничные цвета павильонами. Однажды, бесснежной зимой, в парке Царского Села случилось чудо – вода замёрзла. Сестра каталась по пушкинским прудам на коньках, бесстрашно подползая под мостики, и фотографировала павильоны, отражённые не в наморщенной воде, а в гладком ледяном зеркале.

Но главное в Царском Селе – дворец. На фасаде дворца вызолоченные фигуры, как большие куклы: для ребёнка живые, сказочные. Ужасное разочарование настигло потом, уже в 40-летнем возрасте, когда увидела разрушающегося атланта под петербургским балконом на улице «Каляева» – они же оказывается без ног, и полые внутри, на железном каркасе. А я думала, они монолитные, целенькие, и всё остальное, – ниже пояса, – спрятано в кирпиче стены.

Внутри Царскосельского дворца бывали несчётное число раз. Нарочно скользишь по наборному паркету в больших не по размеру фетровых тапочках и млеешь от красоты мебели и штофных обоев – чем барочнее, тем лучше. О, роскошь китайского кабинета, в который теперь уже не пускают рядовых посетителей! А зеркальный зал ещё не был восстановлен до конца. Ходили безо всяких экскурсий, но иногда примкнёшь ненадолго к какой-нибудь группе и послушаешь. Замечательные экскурсии, к которым экскурсоводы готовились годами. И всегда упоминали о реставраторах. И мы с гордостью, год за годом замечали: вот ещё метр отвоёван у забвения, вот ещё. И даже обещают реставрировать Янтарную комнату.

Всё здесь было новое, хотя в детстве о подлинности не задумываешься. Дворец был разгромлен. Кто-то говорит, что нашими же войсками, но если это и так, то громили только стены. Немцы уже успели аккуратно всё вывезти, ободрать догола, как у них это принято. Упаковали и янтарную комнату, подаренную прусским королем Фридрихом... Спустя много лет произошёл наш последний поход с папой в этот дворец:  остались в памяти опьянение перелётом через океан, вечер, последний час перед закрытием, безлюдье, и Янтарная комната, наконец-то, через 50 лет после войны восстановленная. (Как мне неприятно было услышать от Хильды: «А-а, это та комната, которую русские украли в Германии во время войны!» Вот так одно и то же вспоминается разными людьми.)

На лыжах из Пушкина доходили до самого Павловска. Тогда уже только мы вдвоём с папой. Как хорошо папа катался на лыжах; сам выучился правильному норвежскому шагу. Однажды папа чуть не погиб на моих глазах, потому что отказывался снимать лыжи при переходе через рельсы. Он вообще был очень упрямый. Поезд тронулся, не обращая внимания на человека, застрявшего на переходе, я кричала: «Папа! Папа!», – и теперь думаю, некстати, я могла его совсем запутать. Мне иногда снится, что он умирает на моих глазах, и мне его не спасти.

Павловский парк был для меня самый любимый. Про него и читала, и слышала всякие истории. Дядя Ваня рассказывал, что в Павловском парке его возил в детстве на палочке то ли князь Николай Николаевич, то ли сам Николай Второй. «Как, правда, сам царь, вот так, просто в парке? Подошёл к мальчишке, покатал его на палочке?» «Да, так и подошёл». Отправляясь в Павловск, государь император садился не в бронированный поп-мобиль, как римский папа, и не в чёрный мерседес с затемнёнными стеклами, с моторкадами справа, слева, сверху и снизу, как сами понимаете кто, а в вагон царскосельского поезда, как нормальные люди. И охранники не очень вокруг были заметны.

В те же годы бабушка Александра Алексеевна с дедушкой Александром Николаевичем ездили в Павловский Воксал на концерты, – тот самый, где затеяла скандал Настасья Филипповна, и помню, прочитав, я удивлялась – а как же? Где же там, на вокзале, устроить концертный зал и скандал? И только потом узнала, что был железнодорожный вокзал, а был и отдельно стоящий вокс-заал.

В Павловске мы обходили все витые аллеи и все прямые просеки, мы любовалась статуями Федота Шубина под сенью ветвей: это ведь русские придумали ставить в парках не мраморные, но чугунные скульптуры. Читала про то, как обустраивался парк при Марии Феодоровне, как выписанный ею из Венеции архитектор Гонзаго ходил по лесу с ведром и кисточкой и помечал, какие деревья вырубить, какие оставить, какие пересадить, создавая живые картины, вспыхивавшие осенью всеми оттенками жёлтого и красного. Планировка парка сохранилась со времён Марии Феодоровны, но деревья новые. Деревьев Гонзаговой гаммы уже нет, и не восстановить этой гаммы. Всё было вырублено немцами, оставили только четыре дерева, на которых вешали партизан – мне их показывали старожилы, наверно в начале 70-х. Вернувшись в 21 веке, я не смогла их найти. Может быть их тоже срубили? Со времён моего детства прошло сорок лет, со времён войны 65. Парк – живой, он должен обновляться.

Мне хотелось бы вспомнить, что за порода, липы, что ли, это были? На чём вешали немцы? Кругом только ели и берёзы. На берёзах вешать неудобно – у них нет толстых сучьев.  Да и у елей нет надёжных поперечных ветвей. Русские деревья не годятся для виселиц. Почему не расстрелять по-простому, зачем спектакль устраивать? Это ведь не просто – повесить человека. Надо ведь уметь это делать. Читала, что всё не так просто, петля может поддеть за челюсть вместо горла. Откуда в немецкой армии взялись люди, которые умели вешать? Или они не умели, но вешали, из обыденной привычки к решению житейских проблем: поросёнка зарезать, партизана повесить, надо, так надо... Искали ли добровольцев, или офицер назначал палачом, а уж потом у того прорезывался талант вешателя?

70 тысяч деревьев были вырублены немцами. На тех статуях, что не успели закопать, следы пуль.  Мраморные львы собраны из кусочков, у Аполлона пулевое ранение. Марина помнит, что и памятник Павлу был прострелен. Потом статую этого поклонника Пруссии подлатали. Раньше экскурсоводы много нам рассказывали о немцах, о спасении Павловских сокровищ храброй директрисой музея, о реставрации. Теперь у нас новые времена, и мозги новых посетителей этим прошлым не засоряют.

Многое с той поры поменялось – у дворца улучшилось, вдали от дворца ухудшилось, и новое появилось. Деревья разрослись, на лугах цветут одуванчики, сурепка и сиреневые дикие флоксы. По Тройной липовой аллее ездит тройка, медленно, чтобы за нею поспел чёрный пёс. На мостике, где раньше были перила из стволов белых берёз, теперь вместо них провалы. А на мосту у Пиль-Башни, где раньше ограды не было, теперь стоит (страшная, бог знает из чего – смуглого отрока от неё бы стошнило). Нужна она теперь, наверно; с мостов наверно падают, – пьяных, что ли, стало больше?

Сама Башня-Руина теперь уже выглядит настоящей руиной; весь нижний этаж и стена вокруг наружной винтовой лестницы исписаны и исцарапаны, окна забиты ржавым железом, а когда-то мы радовались, что вот наконец-то её отреставрировали. Помню, на экскурсии какая-то женщина, войдя внутрь, воскликнула: «Здесь царица встречалась со своими любовниками!» Какая царица? Если Мария Фёдоровна, (других вроде тут не было), так что за любовники? Но и вправду среди зелёного и розового муслина думалось о любовниках. А теперь думается о бомжах.

Неплохие сейчас времена, но надписи-граффити зачем-то везде, где можно дотянуться, толстым слоем... Сколько я видела их даже на свеже-отреставрированных зданиях. Надписи эти несомненно навеяны красотой павильонов, дворцов и парков, и в свою очередь будят мысль и воображение у адресатов. Поднявшись на земляной вал, отделяющий сад Марли от ветров с моря, замечаю на скамейке надпись «п...к» и глядя на серую поверхность Финского залива, невольно погружаюсь в думу о том, чем «п..к» отличается от «м..ка». Или вот в Царском Селе новый Пушкин выводит народным гекзаметром на стене Китайского павильона: «Вот бы яблочко куснуть, по... ться и уснуть...» Да, действительно, в Царском Селе ясно и светло.

Дальше по жизни находится парк Сергиевка, где разместился наш Биологический институт. И этот парк, и даже железнодорожная платформа вызывали у меня сосущий страх. В этом парке каждый год кого-то насиловали, иногда беременную женщину, иногда с грудным ребенком, и было принято ходить к железнодорожной станции вдвоём, хотя иногда и это не спасало. Я помню, как в кустах раздался пронзительный женский крик, и потом на платформу поднялся мужчина и громко и зло сказал мне: «Ну что ты на меня смотришь?»

Парк когда-то принадлежал герцогу Лейхтенбергскому и Марии Николаевне, дочери Николая Первого, той самой, про дворец которой и памятник её отцу на Исаакиевской площади сочинена прибаутка: «Радуйся, Маша, к тебе задом едет папаша». Много было в парке и вокруг него прудов с позабытыми названиями, вместо которых процвели новые, биологические: «Кристателька» по имени мшанки Кристателлы,  «Спирохетница» – намёк на скученность купальщиков.

Наша лаборатория была в конюшне, а другие во дворце. Директор биологического института проводил раскопки в парке, нашёл интересные предметы, в том числе статую нимфы, и хранил их в актовом зале дворца, вместе с большой гипсовой головой Ленина. Товарищ Ленин смотрел на мир без улыбки, с прищуром: наверно переживал, что у него нет ни рук, ни ног, и прекрасная нимфа для него бесполезна. В парке торчала из земли своя большая голова, гранитная; как будто ольмеки вытесали.

С работы я иногда ходила на Талицкий водовод или в Петродворец. В Петродворце у Марли была удобная яма под воротами. Я подползала в эту яму – не 40 копеек было жалко, а времени на обход. Потом, когда мама заболела, я ездила в Петродворцовый парк вдвоём с отцом, в выходные. Я знала, что он был непрочь выпить пива в ларьке, хотя и недолюбливал советское пиво, неумело сваренное Степаном Разиным, и пил его только за неимением лучшего. Сама я тогда пива терпеть не могла. «Ну что, папа, выпьем пива?» Папа рад доставить мне удовольствие. Хорошо, что мама сейчас нас не видит. Моя мать вовсе не была ханжой, она была остроумна и артистична. Просто она была противницей распивания пива и кваса прямо у бочки, со сдуванием пены на тротуар.

Мама была белым клоуном, папа – рыжим. Папа шутил всегда, а мама редко. Папа и мама были две отличные жидкости, которые никогда не смешивались. Семейная жизнь представляется мне касторкой с сиропом: необыкновенно полезно, местами вкусно, в целом – трагично. Странно, но касторка и сироп прекрасно перемешались в моей душе, и когда я что-нибудь рассказываю, получается похоже и на маму, и на папу.

С родителями связан для меня самый близкий парк, почти у нашего дома: Московский Парк Победы, где покоится прах безымянных мучеников блокады. Это наша вторая, непризнанная Пискарёвка. Здесь даже и могильных рвов не было. Глина, на которой посажен парк, смешана с пеплом умерших от голода людей, сожжёных в печах кирпичного завода. Старые кирпичные заводы – прекрасное место для парков. После них остаются карьеры, которые превращаются в замечательные пруды.

Вся моя детская жизнь вращалась вокруг этого парка. Сколько километров пройдено и в нём, и вокруг него; зимой, когда хрустел под ногами сухой снег, и окна были окрашены разноцветным светом модных тогда шёлковых абажуров; весной, когда в карниз колотилась капель и проклёвывались почки, зелёным шумом взрываясь на красных прутьях вербы; осенью, когда чавкала под ногами глинистая мокресть, и пятнистые листья планировали с деревьев на грунтовую дорожку...

Прогулки наши непременно сопровождались рассказами. Мама рассказывала мне про обезьянок Мурочку и Пиколочку. Истории её мне напоминают мадам де Сегюр; почитайте, это хорошие, добрые и интересные  книги, их до сих пор перепечатывают для французских детей в «Библиотек Роз».  В папиных рассказах бандитская старушка летала на метле с пропеллером, из душа текли чернила, из ружья стреляли горохом и солью и непременно попадали в задницу. Я не могла дождаться очередного выпуска этого сериала. Последним шедевром, после которого папа выдохся, была история «Галкина в Пекине», в которой старушка отравила китайцев нарочно испорченной уткой. Китайцы долго гонялись за Галкиной, но понос помешал им воздать бабульке по заслугам. К сожалению, эти занятные истории прерывались, когда папа доставал из кармана бумажник, показывал мне приколотый к нему значок и говорил, что это рация, по которой мама вызывает нас домой. Много лет спустя бумажник украли вместе со значком освободившей папу из немецкого лагеря Второй британской армии.

Люди, которые давно ушли, возвращаются ко мне в сновидениях. Ничего нового с ними уже не случится, образы их сложились и уже не изменятся. Память – это колода карт: как в колоде всего только 52 карты, так и в нашей памяти ограниченное число картинок. Хотелось бы вспоминать день за днём, минуту за минутой драгоценное моё детство, но не получается. Всё время крутится одно и то же. Почему запали в душу именно эти мгновения, что было в них подспудного, как глубоко ушёл их корень в водоносные слои моей жизни, и в какие слои? Кто его знает...

Я помню осень в парке Победы, большие, мокрые кленовые листья, рыжие в чёрную крапинку, красные с жёлтыми прожилками, жёлтые с зелёными пятнами, оранжевые с мазками зелёного; ломкие листья, проглаженные по парафиновой стружке чугунным утюгом, разогретым на газовой плите, забытые в словарях до следующего года, а то и дольше. Помню зиму, снегирей, мокрый снег, детские лыжи с полужёсткими креплениями, шубку из серого кролика, ворону, укравшую у папы крышку от фотоаппарата, рыхлый снег на еловых ветках, который так приятно оббивать лыжной палкой, ловя лицом поток колючих льдинок. Помню весну, незаживающие следы санок на льду парковых прудов, талый, жёлтый снег, от которого весенне несёт псиной, прутики с рубчатыми зелёными листочками и луковицу, пустившую корни в стеклянной банке на подоконнике ещё индевеющего по ночам окна.

Я помню широкую аллею вдоль Московского проспекта – она теперь вырублена. С неё мы с папой наблюдали как-то военный парад и видели большие удлинённые предметы, которые везли на транспортёрах для подтверждения военной мощи Советского Союза. Я помню Пропилеи – два портика вдоль главного входа, где гнездилось множество голубей. Один из них меня разбомбил; мама ругала папу за то, что он повёл меня в эти Пропилеи, а папа оправдывался тем, что какал не он, а голубь. Я помню парковый кинотеатр «Глобус», в котором мы с сестрой смотрели злободневные фильмы вроде «Кукуруза – царица полей», и Марина говорила мне: «Да не хохочи ты так, Танька, это неприлично!»

Я помню чугунные статуи парка, которые выглядели на фоне зелени ничуть не хуже павловских скульптур Федота Шубина. Кто теперь знает Раймонду Дьен, которая в пятидесятые годы во Франции остановила поезд с боеприпасами и может быть отсрочила смерть нескольких индокитайцев? А я её помню, и помню, как меня удивляло то, что рельс был на этом памятнике только один, будто железная дорога была монорельсовой. Остальных я тоже хорошо запомнила; все они были герои. Папа подводил меня к Зое Космодемьянской и говорил: «Вот Александр Матросов!» И я смеялась и отвечала: «Нет, ты всё перепутал!»

В моём детстве непогоды не было.

Страница 12 из 38 Все страницы