Осознанная необходимость

Надо сварить картошечки, поесть и дождаться ночного автобуса. Подведём итоги: если ты соскучился по Петербургу, но боишься Путина – поезжай в Прагу. Но надолго, не на два дня. Два дня на Прагу смехотворно, бессмысленно мало. Но ведь и недели мало. Зачем я ездила в Крумлов, и в Кутну Гору, и в Карлштейн, хорошенько не распробовав Прагу? Вся эта суетня от отчаяния, от чувства, что как ни раскидывай и не перекраивай, времени ни на что не хватит. Дело не в том, чтобы всё осмотреть и ошмонать. Тут другое: хочется примерить чужую шкуру. Пожить, притвориться, что гражданствую и горожанствую. Поселиться в Чикаго, перебраться в Бостон, бросить Бостон ради Нью-Йорка, а Нью-Йорк ради Сан-Франциско, проводя везде подолгу... Я не люблю городов, которые я не обдумала. Я не хочу в хорошем ресторане по-быстрому давиться изысканной пищей. Так, непрожёванным комком, застрял у меня в глотке Рим. Так и Прага осталась на блюдце пирожным, чуть тронутым ложечкой.

Я хочу идеального дня в Праге: в квартире, небольшой, но хороших пропорций, как квартира, где я выросла, где мне одной из всех было не тесно, проснуться, насытившись сном, и полежать с полчасика, думая о чём угодно. Встать, закутаться в фиолетовый фланелевый халат вроде маминого. Подойти к окну с широким подоконником. Увидеть внизу Вацлавскую площадь, мелкий дождь или позёмку; да, позёмку лучше всего. В кухонке со старинной радиоточкой сварить кофе в кофейнике с перколатором или разбавить кипятком вчерашнюю заварку в старинной чашке с потёртым рисунком. Чайной ложкой со странным запахом посеребрённой посуды разбить скорлупу на варёном яйце в лужёной подставке.

Спуститься вниз по вытоптанным ступеням, цементным с мраморной крошкой. Войти в оглушительный шум столичного города. Прищурившись, остановиться перед фасадом, вбирая в себя его модерн. Пройтись по Пржикопу, побродить по старой Праге,  выслушивая внутренний монолог, обращённый... нет, не всегда к себе, чаще – к избранным собеседникам. Выйти к реке. Постоять, созерцая воду, набережные, серые каменные статуи на мосту и розовых пластиковых пуделей у рыбного ресторана.

Зайти в Кубистическое кафе, выпить чашечку кофе, нарочито неспешно, разглядывая прохожих, воображая, что сейчас всё у всех хорошо. Зайти в старый монастырь  Св. Агнешки, пройтись по коридорам, любуясь узором тёмных нервюр на выбеленных стенах, постоять у Крумловской мадонны 15 века, тщательно разглядеть алтарную панель 14 века. Прослушать концерт старинной музыки. Вернуться. Пообедать щами. Зажечь лампу у кресла. Раскрыть современный роман.

Так мы и жили. Прекрасной прозрачной патокой стекал досуг с ложечки времени.  Меня согревает память юности, неспешной юности, праздных разговоров и дядиваниного: «Видишь ли, ангел мой, дело-то вот в чём...»  И путешествие в Опочку, и пианино вечерком... Мы ездили к дяде Ване и тёте Зое на их крошечную дачку в Рощино, и ловили там раков, и я по малости лет простодушно соглашалась с тем, что их варили живыми. Мы проводили по два летних месяца в Паланге, в Коктебеле, в Тракае. Мы сиживали на даче в Большеве, смотрели на заплёванные дождём стекла и рассуждали о разном. Раньше хватало на Толстого, а сейчас и на Чехова времени нету. Между тем миром и этим – пропасть. Тогда мы жили в абсурдном обществе, где царили несвобода и нищета, но в то же время свобода и богатство, ибо богатство – всё то, что давало душе свободу: книги, театр, dolce far niente. Вам кажется, будто я тоскую о проклятом социализме, но на самом деле это плач о досуге и двухмесячных отпусках. Мне досуг дал очень много. Я – продукт досуга.  Я была бы другим человеком, если бы у меня не было в юности больших кусков досуга, которыми я распоряжалась по своему усмотрению.

Досуг уходил постепенно. Я и не замечала, как он таял, как съёживался шагреневой кожей желаний. Я помню, как отвратителен мне был мой первый школьный день, как я подсчитывала, сколько мне осталось несвободы до пятидесяти пяти. Школа растягивала на шесть часов то, что можно было выучить за три. Я выучивала гораздо больше и понимала глубже, если не ходила в школу. На досуге, на каникулах было время подумать, почитать, выучить то, что хотелось: французский и органическую химию. Мама понимала, как вредна мне школа, и неустанно писала объяснительные записки о прогулах, а в старших классах выбила мне дополнительный выходной, и я училась только пять, а не шесть дней в неделю. Школа воровала у меня драгоценное время, и в старших классах я стала воровать время у сна. Я вскакивала в три утра, чтобы сделать уроки,  а вечером, после школы, читала то, что мне нужно.

Вступительные экзамены в университет загубили мне лето. От него осталась неделя, которую мы прожили с Мариной в Большеве, вдвоём, вернее, втроём, если присчитать к нам грача с перебитым крылом, который терпеливо и понимающе сносил процедуру перевязки. Грач жил в ящике комода и по утрам, не спросясь, выклёвывал кусочки колбасы со сковородки с яичницей, с керосинки, стоявшей на полу. Дом был сырой, топили и летом. Я чиркала спичкой за спичкой, они бесполезно гасли, Марина смотрела, а потом сказала: «Ты зажигаешь печку, как пьяный Андреич».

При поступлении в школу прекрасное пятимесячное лето, с мая по сентябрь, сократилось до трёх. В университете прекрасное трёхмесячное лето схутожилось, съёжилось до полутора месяцев. А потом, после университета, расслабона, как такового, не стало. Виновата не жизнь, а я: всё-то мне казалось, что я смогу чего-нибудь добиться, если поднапрягусь. Я сама тратила свой досуг не на досуг, не жалея, я думала, что впереди бесконечность. И я думала, что время длинных отпусков вечно, и я наверстаю. Я думала: встану в ряды доцентов и тоже буду ездить в Крым на майские праздники. Я думала: в пятьдесят пять – фюить! Ку-ку! С доцентской пенсией. Но не стоит брать взаймы у жизни, вернуть ничего не удастся.

Хорошо, когда общество разрешает нам жить неполезными интересами. Но это аберрация цивилизации, на пути её к гибели, и такие периоды в истории редки – ловите миг удачи! Какой-то деятель в горячечном бреду перестройки воскликнул: «Когда же исчезнут все эти посетители библиотек?» Ну вот, они исчезли. Исчезли быстро, ибо всеобщий досуг – аномалия; такая же, как всеобщее медицинское обслуживание. Мы были лентяи. Таков официальный приговор. Те, кто живёт не булкой единой, кто разводит канареек или рыбок, кто собирает марки, печатает любительские фотографии, ходит в библиотеки и читает «Физику для любознательных», то есть козлы без молока... Отнять у них досуг!

Хотя, урезая досуг, можно погореть, отнять с убытком для пользы. Свиньи думают головой, и им нужно молоко, а интеллигенции нужен досуг. Тупое трудолюбие, жизнь по принципу: «Что думать, надо трясти!», – в надежде, что с пальмы посыплются плоды просвещения, сводит на нет весь смысл европейского обучения. Для свежих идей нужен ленивый и свободный ум. Чуть-чуть досуга, и мне в голову воровато начинают сползаться абстрактные мысли. Досуг – отец любой идеи, в том числе и вредной идеи переустройства общества; видимо поэтому общий досуг теперь отняли у работников интеллектуального труда, оставив им только специфический, на чтение научной литературы. Общество, злобно поглядывая налитым кровью глазом, норовит оттяпать от даденного всё больше и больше. Интересно, сколько ещё можно отнять у интеллигента, прежде чем он перестанет быть таковым.

Но есть и другое применение досуга – психологическая разгрузка. Возможность заниматься действительно любимым делом на досуге, если жизнь заставила годами делать то, что не интересно. Нету лентяев; люди делятся не на трудяг и лентяев, а на тех, кто может, и кто не может заставить себя  делать неинтересные вещи. Не всем интересна школьная наука, и в четырнадцатом веке они стали бы сапожниками, а сейчас никуда не берут без среднего образования.  И вот человек высиживает часы в конторе без особой пользы для общества, а после преображается – пироги, половики, намытые до блеска стёкла. «Лень» исчезает, когда приходит увлечение.

Досуг спасает меня и лечит, и дарит равновесие душе. Я из тех, кто может уйти из окружающей действительности, примириться с прохудившейся крышей, если можно не спешить, сделать выписку, подумать, прочитать следующий абзац. Во время вдумчивого чтения вокруг меня включается силовое поле защищённости. В мире детства, когда было время на сложное чтение, в мозгу выработалась связка-рефлекс: неторопливое чтение – это безопасность и уют.

Досуги детства привили мне вкус к досужному, ненужному и непрофессиональному чтению. Книжные тени – мои друзья.  Жалко человека, у которого нет друзей, только тени, да? Не знаю. Я не уверена, что людей стоит жалеть, по крайней мере до того, как выяснится, что они сами об этом думают. Читайте книги, и вы никогда не будете одиноки. Может быть я прочитала слишком много, и слишком много теней толпится в моей гостиной. Им не хватает моего внимания, и стоит мне сказать: «Принесите мне, пожалуйста...», раздаётся с десяток: «Я, я!» Я помню, Лев Толстой говорил мне... и – о чудо! – никогда не откажется повторить.

Досуга мне не хватает, вот что! Festina lente! Выходные – дни полной свободы, делай, что хочу. Что же я-то делала, от чего осталось чувство блаженства и свободы? Да, вот что – я писала, по 8–10 часов в день. И у меня нет ощущения, что я вкалывала и мантулила; мне кажется – я резвилась и приятно проводила время. «Тяжёлая работа» и «любимая работа» – понятия несовместные. Чтение, размышление и писательство для меня не работа, и не отдых, а способ моего существования. Трудно оторваться от пьяного счастья творчества. Всё самое лучшее во мне расцветает, когда я пишу. Но я пишу всё реже; всё реже выстаиваю вторую, вечернюю смену. В последнее время я потеряла человеческий облик; моё «я», самое важное, что было во мне, моя суть, моя индивидуальность стёрлась. Я – робот: я работаю, я не размышляю; я зарабатываю на пропитание и отопление, на книжки, которых не читаю, и звукозаписи, которых не слушаю. Я прихожу с работы, я сажусь, я замираю, в голове сор, а в теле усталость. На работе я трачу неизвестно на что восемь часов, которые могла бы провести в живом размышлении.

Но вот приходит отпуск, и как жадно, как опьянённо я начинаю читать и думать; огонь, тлевший в головёшке, ярко вспыхивает, когда её разбивают кочергой. Как я люблю каждый день, подаренный мне и только мне, день, которым ни с кем не нужно делиться! Пятьдесят две недели в году, и две из них мои. В отпуске я притворяюсь, что эти жалкие несколько дней свободы никогда не кончатся. О ужас, когда они кончаются: всё было неправдой, во спасение, но ложь, а на самом деле – раб.

Что мне мешает бросить работу? Художественная литература: новелла Соммерсета Моэма «Лотофаг». Герой её бросил работу, думая – на двадцать лет хватит, но через двадцать лет не умер, и рай для него кончился. Впрочем, рай всегда ведь кончается. Просто я не картёжница и боюсь шагнуть в пустоту. Ах, как бы хорошо не ходить сегодня на работу, и завтра не ходить. Но если не пойду, не хватит ни на путешествия, ни на чернила. Хорошо бы, чтобы деньги брались алхимически, из воздуха или ртути (лучше из воздуха, потому что ртуть ядовита). Как вы считаете, Рудольфу и Августу Саксонскому формула пермутации золота тоже была необходима ради покупки досуга? Какую жестокую зависть я испытываю к людям, которые тратят время зря, маются пустыми днями. Мне хочется робко предложить: «Если вам не надо, я доем».

Я с детства знала одно – хочу остаться самой собой. Я хочу сохранить себя, не прогнуться под давлением извне. Желание законное, исступлённое, обычное, приличное, о нём: «No, Time, thou shalt not boast that I do change... This I do vow and this shall ever be; I will be true despite thy scythe and thee» (шекспировский сонет 123). Ещё будучи малюткой, я поняла, что битва за себя будет жесточайшая, и что придётся взламывать асфальт и искривлённо прорастать сквозь камни. И на эту битву уйдут все жизненные соки. Я смирилась с тем, что жизнь моя будет состоять из двух частей, моей и ихней. Я согласна заплатить обществу часами своей жизни, но пусть оно мне чуть-чуть оставит. Не оставило. Этого «чуть-чуть» почти никто не получает. Любая свобода – за чужой счёт. За неё идёт жёсткая борьба, отымают у многих, передают немногим.

Это тут что? Это про что? Это мольба о том, чтобы другие люди мне позволили жить, как хочется, или это сага о шорах, надетых добровольно и, быть может, ненужно, о неверно понятых и растраченных возможностях? Меня приучили к тяжёлому труду. Мне только не объяснили, что я имею право выбрать труд по вкусу, и я выбрала не то, ради заработка. Словом, меня не миновала участь обычного человека. Мне не выпало лишней удачи, Слава Богу, не выпало мне быть заслуженней или богаче всех соседей своих по стране. А почему собственно и нет? У отца отняли почти всю свободу. Жизнь обваливалась на него пластами, не давая дышать. Плен и война – самое страшное, хуже ссылок в Оренбург и потом в Катайск. Но были и бессмысленные мытарства мирной жизни. Вы говорите: «Хорошим людям, в конце концов...» Ни-фи-га! Какую медную позеленелую монету выдала ему судьба в обмен на золото его души! И ещё были 92-96 год, семь лет... но об этом не могу... Свободы жить, как хочешь, воли у него не было. Ни воли, ни покоя. Счастье, хм... Не знаю. Но он столько раз мне говорил – «Я такой счастливый!» Он прав – он не погиб в лагерях, и его любили. Что в сравнении с этим досуг? Баловство.

Теперь меня томят неясные, тёмные желания – то ли роман написать, то ли немецкий выучить, то ли заняться изготовлением первоклассного компоста. За этими горячечными потугами – вопрос: а где же свобода? А её не было и не будет. Мы заняты обеспечением друг друга мобильниками и видиками, и наша свобода – это осознанная необходимость. К чёрту! Я хочу настоящей свободы, свободы распоряжаться своей жизнью. Работа – рабство, а досуг – свобода, в том-то и штука. За ненавистью к досугу – ненависть к личной свободе. Есть понятия – «дарвинизм», «досуг», – которые ненавидят просто за то, что они существуют. Досуг бродячей собаки вызывает злобу у цепных. В его защиту можно пробормотать только бесполезный, жалкий аргумент: свобода состоит именно в том, чтобы каждый ею сам распорядился, может быть неумело.

Ноем, ноем, неумехи, о свободе, но право-то разве имеем? Я долго мучилась вопросом – зачем всемогущий Бог даёт людям свободную волю, которой они так часто злоупотребляют? В этом мне виделись злонамеренность и злорадное желание поиграть нами в куклы. И вот недавно, следя за солнечным зайчиком на потолке, я подумала – а что же я ценю в жизни больше всего, для чего всем пожертвую, что является самым драгоценным даром? Свобода выбора. И Бог вложил мне её в ладони.

Следующие части:

Бавария и Богемия, Части III и IV

Страница 38 из 38 Все страницы