Голая правда о барокко

К чему скрывать, зачем держать камень за пазухой? Вынем его. Я приехала в Германию не только из любви к немецким романтикам, но и ради немецкого барокко. Барокко стиль малоуважаемый, моветонный, и даже само слово «барокко» ругательное (как, впрочем, и «готика»). У него два истока, прозаический и поэтический: «барокко» – нелепый, бессмысленный аргумент в споре; «барокко» – жемчужина неправильной формы. (Подайте мне эти жемчужины! Из таких жемчужин, оправленных в серебро, получаются отличные подвески). Но я не разделяю пренебрежения к барокко, я его люблю и не собираюсь оправдываться.

Стиль барокко как-то вдруг вырос из Возрождения, хотя его никто не сажал. Появление барочных излишеств объясняют тем, что религиозная реформация породила контрреформацию и укрепила светскую власть; и тогда всем, хотя и по разным причинам, захотелось роскоши: контрреформаторы сделали ставку на зрелищность католической пропаганды, а укрепившаяся светская власть решила пожить для себя. Объяснять мебель социальными условиями вроде бы глупо, и мы любим за это осмеивать марксизм-ленинизм. Но чёрт его знает? Может быть что-то в этой мысли и есть. Как вам такое – если есть выбор, находится всё больше людей, которые хотят сделать выбор; человек перестаёт быть винтиком, становится индивидуальностью? Были людишки, стал Народ. В отсутствие выбора людишек бьют по пяткам, при наличии выбора народу льстят; вышестоящие организации называют его мудрецом, почитая за дурака. Когда появляется некто с красивым именем «народ», появляется барокко, стиль, приближенный к народу, потому что блестит и переливается огнями, – дуракам приятно.

Барокко процвёл во многих странах. Он распространился, как подорожник, везде, где ступила нога европейца. Даже китайский император заказал кстати подвернувшемуся иезуиту Джузеппе Кастильони европейские павильоны для дворцового комплекса в Пекине. Корни этого подорожника одни и те же, а листочки разные. Всякому, кто попутешествовал или хотя бы полистал «альбомы по искусству», ясно, что в каждой стране барокко своё: гуманистическое в Италии, рациональное во Франции, экзальтированное в Испании, сумасшедшее в Мексике, нарядное в России... Павильоны китайского императора были украшены барочными каскадами, но вдоль них расселись вместо аполлонов и быстрых разумом невтонов драконы и китайские болванчики вроде тех, которые у нас продавали в 50-е годы, в прекрасное время дружбы с Китаем. В восточных португальских колониях, создавая предметы роскоши по европейским образцам, местные мастера придавали Мадонне индийский изгиб бёдер или китайскую раскосость и ставили мебель на ножки в виде ши-тсы (буддийских чудовищ, парочку которых можно найти и в Петербурге, у домика Петра Великого).

Куда бы не приехал, увидишь необычное и своеобразное; тем более, что в барокко распахнут простор для воображения: уж так этот стиль сложен, так полон деталей, подробностей; избыточен, как рог изобилия. И в маленьком кувшинчике, и в большой церкви нет ни одной прямой линии, ни одной гладкой поверхности; всё раздроблено на фасетки, переходит из грани в грань, искрится отражённым светом, оплетено листьями акантов, опутано паутиной арабесков. Барокко не упустит напомнить, что золото должно блестеть. Это стиль для тех, кто любит поглазеть. Благородной простотой от барокко и не пахнет; по сложности барокко подобен самой природе, в которой всяко место занято, и из переплетения стволов, корней и листьев непременно торчит ещё и мелкий папоротник.

Как всякий стиль, барокко определяет собой эпоху. Это не просто здания, мебель, посуда – это мировоззрение. Помните газетную рубрику «образ жизни – советский»? А тут образ жизни – барокко. Во времена барокко весь мир был театр, а люди в нём актёры (это сейчас все мы клоуны). Жизнь состояла из спектаклей. Прежде всего возник великий спектакль мессы: ежедневный праздник для всех, от малых до великих; ритуал, разработанный так же тщательно, как процедура партийного съезда, поражавший ореолом золочёных лучей на драгоценной дароносице, душистым ладаном, богатой утварью, громкой музыкой и сладостными песнопениями, парчовыми драпировками и одеждами священников, непременно из парчи того же рисунка.

И светская власть себе кое-что урвала. Если Возрождение знало только низкий уличный балаган или высокую церковную мистерию, в эпоху барокко появился светский театр. Барокко смешало в хрустальной вазе разума музыку, поэзию, архитектуру, живопись, инженерию, и получилась опера («действо»), почитаемая вершиной искусства. В опере и музыка, и слово, и оформление были равнозначны; зрители приходили не только ради страданий дяди Вани, но и ради роскошных декораций и умопомрачительных костюмов, ради чарующих мелодий, исполненных на музыкальных инструментах в форме фантастических животных. В пьесах ждали элегантных мизансцен, а в прологах – апофеозов местного владетельного князя, представленных артистами в хитонах, тогах и пеплосах, расположившихся картинными кучками среди урн, колонн, и прочих разных атрибутов античной жизни. Театры для создания многослойных иллюзий строили особенные, с глубокой сценой, и иногда открывали её в сад, где по ходу действия устраивали фейерверки и конные процессии. Быстро появились типовые театры с типовыми декорациями и наглядные пособия, распространявшие удачные опыты постановок. Из книжек брали не только фасоны костюмов; жесты актёров для выражения скорби и радости тоже черпали из специальных руководств, так что европейское балетное искусство чуть не стало аналогом японского театра Но.

Спектаклями в своём роде были и дворцовые церемонии, проходившие в декорациях, в которые были превращены залы дворцов, где настенные зеркала и полированные, как зеркало, паркеты раздвигали пространство до бесконечности, где плафоны, живопись которых перетекала в лепку, приглашали в параллельные миры, обманывая глаз, стирая разницу между рисованным и реальным. Театральным реквизитом служили парадная одежда; мебель на ножках, которые вроде уже не ножки, а листья аканта с копытцами; выставленные в витринах кристаллы минералов, коллекции фарфоровых фигурок, оправленные в серебро редкости: рога единорогов, яйца грифонов.

Пьесами с распределёнными ролями были утреннее одевание и парадный обед, на которых монарха демонстрировали публике, приём послов, вечерняя ассамблея с картами и музыкальным дивертисментом. Церемонии непринуждённо перерастали в перепляс дворцового балета, в котором участвовали все придворные во главе с королём или герцогом, и никто никому на ноги не наступал. Балеты длились иногда всю ночь. В те времена балеты любили больше спектаклей. Что спектакль! Сидишь, как дурак, и не всегда на удобном месте, спина затекла. А в балете ты сам участник действия, и проявляешь себя с самой лучшей стороны.

Дворец и дворцовый театр был зрелищем для избранных. Но и самый нищий имел право на толику блеска. Для городских жителей устраивались живые картины, парады и карусели, под которыми подразумевались не нынешние круглые платформы с лошадками, а процессии разодетых всадников и дам в повозках. Для этих шествий строили временные, но великолепные триумфальные арки, фонтаны, помосты; пускали фейерверки, и не просто так, а в фантастических декорациях, для чего могли даже целую церковь замаскировать под гору с водопадами.

Поводами для праздников бывали коронация, свадьба, и даже прибытие в город короля или посланника. В 1687 году в Рим приехал виконт Каслмен, посланник английского короля Иакова II. Приехал, но как бы и нет, потому что после его появления в течение девяти месяцев готовили всё необходимое для торжественного въезда. За это время сработали девять карет с аллегорическими фигурами и ещё много чего, в том числе метровые статуи из сахара; сахар – замечательный материал для отливки прозрачных фигур. Зачем сахарная скульптура? К банкетному столу – то ли дешевле стекла, то ли предполагалось облизывать. Нанимали художников зарисовывать, писателей описывать эти изыски, и публиковали памфлеты с иллюстрациями, для тех, кто не успел и опоздал, да и просто на добрую память и похвальбу.

Думаете, только у них? Да нет, и у нас! О шествия, о mores, о, великолепные властительницы восемнадцатого века, побывавшие за границей, узнавшие, почём фунт изюма! Что для невесты свадьба, то для императрицы коронация. Процессию Елизаветы Петровны, состоявшую из конных и пеших, с санями, на которых устроены были целые павильоны, пришлось укладывать в четырнадцать зигзагов на страницу коронационного альбома в полфолио. Проехав через несколько триумфальных арок, не уступавших римским ни в чём, кроме качества стройматериалов, Елизавета Петровна сошла с золочёной кареты и под балдахином проследовала к Успенскому собору. Мантию за ней несли двенадцать человек. Впереди шагали три герольда в вышитых кафтанах с длинными жезлами, увенчанными «двоеглавыми орлами», а сзади – десятки придворных и тридцать четыре весёлых чижа. Пировали по случаю коронации в Грановитой палате.  Слова у альбомного автора пропали при виде великолепия пиров, и на помощь пришли гравюры, запечатлевшие среди прочего «Рундук с жареным быком и прочими приуготовлениями (животными помельче)», – «без покрышки», чтобы для потомства не утратилось ни одной подробности, и «Фонтан, из котораго пускалось белое вино» (фонтан с красным тоже был/бил). Винные фонтаны представляли собой пирамиды со статуями Вакха и какой-то девушки, вероятно Цереры, с маскаронами, плевавшими вином, и амурами, лившими его из кувшинов в огромную чашу, размер которой указан в три сажени.

Непременно устраивались фейерверки. Мне-то похвастаться нечем; мне удалось испытать только один российский салют по случаю многолетия Октября, на фейеры которого не затратили много верка. Он был жидковат и неизобретателен, и ко мне на Стрелку Васильевского острова градом сыпались отработанные гильзы. А вот на коронацию Анны Иоанновны, Богом данной радости всероссийской, как гласила посвящённая ей надпись, построили палисад с пирамидами, вензелями и щитами. Балюстрада палисада была оторочена плошками с огнями. Из-за балюстрады из огнемётов били вверх мощные столбы огня, между ними горели ростральные огни на мини-ростральных колоннах, полыхали огненные зигзаги, и вспыхивали целые созвездия. Для фейерверка Екатерины Алексеевны сделали галерею на манер Камероновой, с античными статуями и ангелочками во вдохновенных позах. С каждым днём, с каждым часом стиль барокко становился всё лучше и лучше, и наконец взвился до небес пушистым плюмажем рококо.

Пошлый стиль рококо-барокко оказался живучим. Он не уступил классицизму ни пяди в дохрущёвской борьбе с архитектурными излишествами. Вот казалось бы классицизм восторжествовал, ухватил барокко зубами за ухо, стряхнул с фасада лишние колонны, ан нет! Рококо невозможно было искоренить, он оплетал строения классицизма, как глициния, заползал во внутренние апартаменты, прорастал в интерьерах благоуханными кистями нежнейших цветов. Из каких только стран, откуда только не торчали завитками изящные уши барокко! Искусствоведы-прокрусты для простоты отрубают барокко ноги в 18 веке, но на самом деле барокко никогда и не кончился. Не кивает ли он нам со зданий модерна? И не в рококо ли мы увязаем, когда печём свадебные торты с кремовыми завитушками, покупаем белые козетки с золотыми шнурами и шьём платья из синтетической парчи? Пускай стиль барокко вырос из религии, но обращён он к земному в человеке, в нём нет экзальтации и аскетизма, зато есть уважение к благородному инстинкту любопытства, и именно потому барокко неуничтожим.

Вы может быть не любите барокко, не любите его театральности и красочности, и белый мрамор вам милее золочёного дерева. Ну что же, не любите, но не отнимайте у меня мою молодость. Нам, петербуржцам, барокко близок потому, что мы его дети. Мы выросли среди барокко. Вы мне сразу: «Как же так? Ведь в Петербурге есть ещё классицизм, модерн, и...» Прежде всего отбросим «и», потому что я говорю о тенденциях, а не об отдельных зданиях – буддийская пагода погоды не делает. Пускай классицизм, модерн, барокко. Но классицизм это продолжение барокко иными средствами, а модерн это вольный сын барокко, эдакий Шеншин-Фет. Простодушное сознание не различит модерн, рококо и барокко: один стиль плавно перетекает в другой, здесь больше завитушек, там меньше. Мелодию в этой сюите ведёт барокко, обильно раскатившись по Петербургу жемчугами порванного ожерелья. (Помните старую шутку, с годами утратившую двойное дно: «Почему в Ленинграде каждый архитектор расстрелян?»)

Не мы изобрели барокко, но когда мы за него взялись, сделали великолепные вещи и добросовестно их вызолотили. Растрелли использовал колонны и лепнину на всю катушку: тут и атланты разных возрастов, и гирлянды, и заключённые в картуши головки ангелов, и совсем странный декоративный элемент – позолоченное яйцо (диетическое?). Ах, какие ограды сплёл Растрелли вокруг парадных дворов! Ах, какие решётки чёрного витого железа с золотыми волютами ограждают дворцовые балкончики! А вспомните дворцовые интерьеры: зеркала Зеркального зала, белая лепка Белого зала, китаизмы Китайского павильона, янтарь Янтарной комнаты, золото Золотой анфилады... Голубые гостиные, Пурпурные приёмные и Синие столовые нельзя рассматривать впопыхах, они созданы для медленного, вдумчивого любования; это пир для глаз. Когда я увидела Версаль, я пожалела французов: «нищета!»

Может быть вас подташнивает, как рационального француза, от позолоты – я вам сочувствую, сострадаю вашим недостаткам и неготовности принять праздник в чистом виде. Что же, тогда отдохните в Павловском дворце, который многие хвалят за целомудренную скромность отделки, и подумайте, что он? Классицизм или рококо, завезённое Марией Феодоровной из Венеции?

Пускай барокко – плод зрелого просвещённого ума, но плод этот взращён для детского безудержного веселья. Наши дворцы – настоящая, пойманная за павлиний хвост радость жизни. Для советских деятелей царские дворцы были аргументами в борьбе социализма с капитализмом; для нас, для таких, как я, источником красоты, возносящим над обыденностью, над серыми однообразными кварталами новых районов. Жизнь взрослых представлялась мне угрюмой, нищей и скучной. В ней царила обязаловка и принудительный труд. Мы, как и тысячи других петербуржцев, жили совсем не там, где надо бы. Мы были выселены на окраины – такова была цена за ванную комнату и отдельную квартиру. Подбрюшие Петербурга приводило меня в состояние бессильной ярости. Я кожей чувствовала взвешенные в воздухе раздражение, усталость, враждебность. В большом и злобном городе приходилось быть начеку, внимательно осматриваться в парадной, убегать от призраков с расстегнутыми ширинками. Петербург барокко спорил с Петербургом босяков Горького, униженных и оскорбленных Достоевского и беспрестанно уступал в споре, но иногда...

Однажды я проснулась и увидела золотое дерево. Оно было увито лозами; у его подножия танцевала девушка с бубном. Папа привёз мне на радость бабушкины канделябры. Не думаю, что они были такими уж старыми, наверно конца 19 века; но может быть и ошибаюсь.  Канделябры обладали свойством превращать любую комнату во дворец. Барокко заполняло старыми вещами старые петербургские квартиры, там, где потолки уходят ввысь, в комнатах кафельные печи, на лестницах изразцы и витражи. Такая квартира всегда лабиринт, и в ней полно странных жителей родом из сказки, фей и троллей, причудливых, небритых, странно одетых, с папильотками в волосах. Стены этих жилых домов для меня прекрасны тем, что неотделимы от их хозяев. Выражение «неотделимы», – как будто хозяева вросли в стену, и их можно только выломать из неё, – очень даже к чему. Людей этих именно выламывали из Петербурга, высылая в какую-нибудь Сибирь или Среднюю Азию. Выламывали, чтобы выбросить на любимую советской прессой свалку истории. И какие славные штуки можно было потом найти на этой свалке, если покопаться.

Выломали не всех и не всё. Барокко боролось с имперским, государственным за право и правду личного и частного. Вещи, оставшиеся от века добротной ручной работы, светились лучиком радости в тёмных и бедных комнатах. Радостью были бронзовые чернильницы и пресс-папье, старинные книги с тиснёной золотом рельефной обложкой, печатки с ручками из сердолика, фаянсовые собаки, фарфоровые чашки, погибавшие одна за другой (гибель начиналась всегда с ручки, тоненькой и извитой). Весёлый выпуклый бочок, золотые розы с зелёными листьями, букетики васильков, или просто золотая каёмка с узором по краю ребристой, раскрывающейся кверху колокольцем чашки... немецкое мещанство.

Но мещанство мещанству рознь. Есть мещанство человеческих отношений, низкое и злобное. Есть мещанство доброе, бытовое: вкусные пироги и ватрушки, ситец изящного мелкого рисунка, блузки с воротничком, манжетами и крошечными перламутровыми пуговками; мещанство чаепитий не из захватанного граненого стакана, а из фарфоровых чашек, не на газете-правде, а на скатерти (к чаю можно цветную, но к обеду непременно белую). Это мещанство света, любви. Оно противостоит нашей общей грязи жизни, неустроенности, к которой мы привыкли, и которую сами себе охотно устраиваем, расписывая стенки непристойностями, бросая окурки себе под ноги. Да вот хотя бы наши туалеты, им бы хоть чуточку немецкого мещанства: люди не должны так жить, такое возможно только в холерном бараке во время вышедшей из-под контроля эпидемии.

Приятно прикоснуться к волютам барокко, к холодной бронзе, погладить гладкий живот бронзовой танцовщицы на подсвечнике: мелкие складки её одежды как мелкая рябь под пальцами. Надо любить малиновый бархат, фигурки из бисквитного фарфора, фотографии в резных рамках, кресла с изогнутыми подлокотниками; надо, а то от прошлого ничего не останется.

Новое барокко можно построить, и строят, но старое повторить нельзя. Дворцы наши уникальны. Сейчас как ни старайся, как ни подражай, хотя вроде бы копии и верны, всё не то, рассыпается на элементы без присмотра подлинного гения барокко, не вплетается в канву нашего времени, ибо не будет больше балов и ассамблей с менуэтами и обедами в 64 перемены; сервиз незачем, и полированный паркет ни к чему. (Ну подумайте, что и кто теперь в нём отразится?) А голова Афинеи Паллады на комоде и вовсе не к месту, того и гляди, опрокинешь и разобьешь; ну, впрочем, не жалко – новодел. Остались ностальгические охи об ушедшей эпохе.

Барокко не было бы без неправедного богатства. Ради барокко богатство должно было сгуститься в одной точке; рассредоточенное богатство не породит золотых дворцов. Мелодии барокко сыграны смычками страданий на скрипках времён, их ноты вычерчены кровью. Я помню, что и наше, и не наше барокко построено на костях. Но на костях строилось и многое другое, не такое красивое, – железная дорога, которую всосала в себя вечная мерзлота, канал, которым не сумели воспользоваться. Всё, что было, было не ради барокко, и было бы и без барокко. Жизни тратили всегда, если не на золотой дворец, так на великие стройки пятилетки и построение всеобщего счастья. Даже в наш век, век демократии, как-то всё равно всё уходит в прорву, и живётся бедно и нечисто. Простим за кости, – простим от имени тех, кто уже умер и голоса не имеет. Хочется думать, что времена сейчас новые, и усвоены уроки истории, гибелью моих родственников, а с ними и ещё ста миллионов, выкуплено право на уважение к жизни. Больше уже не станут строить прекрасные соборы Св. Петра на хребтах нищеты и горя.

Барокко давалось дорого, но оно уже есть, сейчас, тут с нами, свершившийся факт, и не надо ломать построенное на костях, потому что иначе кости зря, всё зря. Жаль ведь, что уморили старую русскую интеллигенцию, хотя вся та культура выросла из крепостничества; выросла, и пусть бы, зачем скашивать? Пусть остаётся старое. Но не знаю, одобрить ли смету, если кто-то захочет всё повторить. Я не знаю, справедлива ли цена, заплаченная за дворцовую роскошь, стоит ли красота страдания; на этот вопрос каждый ответит по-разному. Красота Петербурга оплачена кровью, и победа Ленинграда оплачена кровью. Я принимаю это как неизбежность, у меня, у русской, есть иммунитет к смертям, но надо ли гордиться этими смертями? Мы очень, очень много прощаем во имя великой эпохи, великой культуры, великой России – действительно ли эти ценности выше жизни и смерти, выше мещанского счастья отдельного человека? Действительно ли должно быть «или-или»? Я... Я хочу это знать, но не знаю...

Страница 8 из 38 Все страницы