Чешский Крумлов

Мне приснилось, что я танцую на балу в бальной пачке, и лакеи разносят гостям зелёный лучок – пожевать. Наступило новое утро, сегодня предстоит экскурсия в Крумлов. Простите, в Чешский Крумлов! Опасно укорачивать названия. Ростов на Дону и Франкфурт на Майне переменятся в лице и географии при отрыве от Дона и Майна!

Я снова завтракаю, хоть вас наверно удивит такое постоянство привычек: столько лет, и всё завтракаю с утра. Кухня в наёмной квартире – это и благо, и наказание. В кухне мы экономим деньги, но транжирим время; вместо музеев ищем магазины и по инерции покупаем продукты, с которыми нужно возиться, чистить и резать. Даже завтрак можно превратить в пытку, если отнестись к нему добросовестно: бороться с комками в каше, жарить омлет а ля бургонь. Проявляю благоразумие, не поддавшись на приманку газовой плиты, ем сыр и колбасу прямо с бумажки. Мне опять неохота на экскурсию... Я предчувствую новое фиаско, да и необходимость, будучи в отпуске, куда-то бежать к определённому часу, напрягает все поджилки моего старого, бренного тела.

На экскурсии нужно сидеть у окна, иначе зачем всё это? И я всегда стараюсь ворваться в автобус в первых рядах и занять лучшее место, но не всегда получается – находятся старушки оперативнее, а морщины на моём лице ещё не столь глубоки, чтобы молодёжь повскакала с насиженных мест. Я осталась бы с носом и в этой поездке, если бы не подсела к приятной полной американке. Она мне говорит: «Хотите к окну?» Я выковырила из дальнего закоулка души остатки совести и спросила: «А вы?» «Мне всё равно». Не представляю, в какие пучины депрессии нужно погрузиться, сколько детей вырастить, чтобы стало всё равно в таком насущном вопросе... но я поймала её на слове. И даже на обратном пути не удалось сделать по-честному: американка снова уступила мне окно.

Я сидела высоко, смотря на мир сверху, поверх водителя. Так высоко я сиживала только на мосту через Чезапик, когда перегрелся мотор моей машины, и меня на тягаче перевёз обливавшийся пóтом полицейский. Ехали мы в Крумлов долго, и у меня было время поразмышлять, отчего. Теперь понимаю: оттого, что дорога в Крумлов однополосная, и никто никого не мог обогнать. Такие дороги мне нравятся в смысле охраны окружающей среды – меньше планеты забетонировано, – но на них всё время попадается кто-нибудь, рождённый ползать, и устраивает пробку.

По сторонам были только равнины, поэтому я удивилась, когда на стоянке перед нами оказался холм внушительных размеров. Мы, запыхавшись, влезли на холм, оказались на крытом мосту над оврагом и увидели старый Крумлов. Перед нами предстала замечательная театральная декорация. Разумеется, пóшло называть красивые виды декорациями, но широкие арки галереи над мостом по форме были точь-в-точь как арка Торелли. Поэтому скажем, что я увидела «сцену под углом с перспективой на две стороны».

Вместе со мной с Плащевого моста на Крумлов смотрели триста туристов, а также Св. Непомук, Св. Вацлав, Св. Антоний Падуанский и Св. Феликс Канталический, которым отвели более удобные места на постаментах. Святые были выполнены со множеством барочных деталей, и выглядели прелестно, только слегка побурели. Я подивилась тому, как они хорошо сохранились с семнадцатого века, – ведь время к мрамору сурово, не зря в Летнем саду статуи заколачивают на зиму. Потом я прочитала, что на Плащевом мосту стоят копии. Правильно, – если не побеспокоиться, пожнёшь прискорбные плоды многолетних дождей: в американском городе Сент Луисе я не сразу догадалась, что стоящие на постаментах болванки с ушами – это бюсты великих композиторов. Впрочем, может быть они такими были и в жизни, поскольку в эпоху великих композиторов из подручных средств был доступен только сальварсан.

Сияло солнце. С моста виднелись башня замка, шпили двух соборов, и крыша за крышей, с двумя рядами оконец, выложенные аккуратно пригнанными полуцилиндрами черепичин, крутые, капитальные, похожие на раздутые ветром плиссированные юбки. Крумлов – безусловно «пленительный город посреди Европы», как его называет переводной путеводитель. Это средневековый город-игрушка. Влтава описывает вокруг него две почти замкнутые в кольцо петли, образуя два полуострова, практически острова. На одном стоит город, на другом замок.

С Плащевого моста было видно очень много, – но не всё. Крумлов создан для того, чтобы смотреть на него сверху, иначе его игрушечную сущность не постичь до конца. К сожалению, у меня нет собственного вертолёта, а надо бы приобрести. Я знаю, что это отличная штука. На вертолёте я летала один раз в жизни, над гавайским островом, сидя между пилотом и толстым дядей. Сначала, когда земля вертикально пошла вниз, желудок ёкнул, но быстро забыл, что под ногами неустойчивый воздух. Я летела вровень с облаком, над скалами из чёрного базальта и зелёным морем, в котором резвились, поджидая аквалангистов, весёлые мурены. Я была в восторге. К полёту привыкаешь, и приземляться странно – страннее, чем взлетать.

Чтобы попасть в город, мы прошли сквозь пронизанные проходами звенья замка, со двора на двор. Стены дворов были щедро расписаны, и дворы казались гигантскими гостиными без крыш. Росписи были полны приятной фальши – фальшивая рустовка, в которую врисованы фальшивые ниши с фальшиво-объёмными статуями; так было принято в эпоху Возрождения. Рустовка на фризах – цвета песчаника, которым обычно и рустуют (рущат?) всерьёз, а псевдоскульптуры, сероватые такие (гризайль), стоят в псевдонишах кирпично-рыжего цвета. Раньше всё было ярче, а может быть и нет: это реставрация десятилетней давности, и при подборе гаммы реставраторы чем-то руководствовались; то ли тем, как всё было при Рожемберках, то ли тем, как должно быть теперь, поистёршись в веках.

Я вышла на двор перед замком. Тёплая осень посыпала тротуары мелким тополиным золотишком; даже воздух был полон золотой ряби. Я вступила в город. Стены домов, раскрашенные в яркие барочные цвета и опутанные прожилками карнизов, казались листьями огромных клёнов. По узким улицам бежали ярко раскрашенные жучки и жужелицы... Ах нет, это с Плащевого моста казалось, что букашки-таракашки, а на самом деле это туристы в ярком.  На некоторых буйство красок зашкаливало. Вот шаром плывёт по улице бирюзовая куртка. Останавливается, принимает позу для фотки на память (помните мюнхенское «Коля, ты и тут был!»?). Я тоже её фотографирую.

В маленьких цветных домиках то ресторан (с меню на русском), то гостиница, то сувенирная лавка. Я выхожу на мост через неширокую речонку – Влтава в Крумлове уже, чем в Праге, – и вижу старого знакомца – Яна Непомука. И тут его поставили: ах, Коля, Коля, и здесь ты был, ну что с тобой поделаешь! Иоанн Непомук повёл себя, как настоящий пионер, мальчиш-Кибальчиш, – не выдал вверенной ему дурацкой тайны и тем уберёг королеву и таинство исповеди; за то его и утопил жестокий король. Бедный Непомук! Утешает одно – Непомука никогда не было; он был придуман и употреблён на нужды Контрреформации, для борьбы со старым покровителем непокорной Чехии Св. Венцеславом. Поэтому конец у Непомука оказался бесславный: он перестал быть святым в 1963 году. Непомука не было, а короля-то хоть было? Тоже неясно. Впрочем, уточним – реальные Мальчиши всё же тут были; король Вацлав IV и Непомук – это чешские Евпатий Коловрат, Иван Сусанин, Павлик Морозов и Зоя Космодемьянская, – люди, которые страдали, жили, геройствовали и гадили, а потом при помощи пермутаций правды с неправдой были превращены в патриотические жупелы.

Пройдясь по набережной Влтавы мимо террас таверен, можно разглядеть Плащевый мост и замок с нижней точки. Как смотрели на этот замок жители Крумлова, когда он ещё не был музеем: как на бомбоубежище, как на райисполком или как на Лубянку? Или как на комбинацию из этих трёх пальцев? Можно только гадать. Снизу Плащевый мост – это домотканное подражание римскому акведуку, это добротная расширяющаяся книзу стена светлого и серьёзного камня, с двумя рядами высоких проёмов, на которую голубком спорхнула из более поздней эпохи беззаботная надстройка. Между зданиями замка даже не две, а три большие разницы. Слева виднеется двухэтажная коробочка надстройки Плащевого моста, выкрашенная в цвет подмосковной сирени и расчерченная белыми карнизами, справа – пёстроцветный Градек (дворец), а посредине – общежитие завода Электросила. Удивительно, что весь этот разнобой появился примерно в одно и то же время, современное императору Рудольфу, как раз перед переходом Крумлова в императорскую казну. Здания строились не для красоты, а для удобства.

Общежитие Электросилы не заслуживает описания. Градек, самое старое здание, кажется современным (современным моему детству) – на нём аккуратно нарисована рустовка, модная в эпоху итальянского и сталинского ренессанса. Верхний этаж украшен росписями Бартоломея Беранка-Елинка, по мотивам оказавшихся у него под рукой гравюр. Сбоку из Градека вытарчивает широкая круглая колобашка с черепичной крышей, на которую уселась башня, прехорошенькая толстушка, сложенная из колец уменьшающегося диаметра. Нижнее кольцо башни как будто сплетено из луба, как короб для грибов, над ним кольцо с розовыми росписями, в стенах которого прорезаны узкие сдвоенные окна, а между ними нарисованы обманные арки. Третье кольцо – прелестная галерея с тонкими колоннами под зелёной кровлей; над галереей кольцо поуже, а над ним вытянутая кверху крыша с турельками по краям и большой фонарной беседкой, типичной для башен барокко. На голове у башни – шпиль, как у марсианского космонавта. Я тоже в детстве собирала такую из груды раскрашенных деревянных блоков, старательно нанизывая их на палку, торчащую из основы, а потом снова её рассыпала. Почему-то мне никогда не пришло в голову собрать её вверх ногами; видимо в нас заложена внутренняя логика, диктующая приемлемые пропорции. Вот ведь вспоминаю об этой игрушке всё время – соскучилась, наверно. А может стиль барочных башен о ней назойливо напоминает.

Общее впечатление от замка: романтично. Частное, если вглядеться в каждое здание, более критично: для средневековья избыток окон, а для барокко недостача шарма! Крумловская крепость села между стильев. Нету в ней красивой мощи средневековых замков, нет и кружевного кокетства барочных. Куда красивее воздушный замок, возникающий, если, поддавшись иллюзии, трансформировать промежутки в формы, а формы в промежутки, вынуть здания и оставить только пустоты дворов, очерченные расписными стенами.

Главная площадь, до которой добредаешь быстро, кажется велика по соотношению высоты зданий и широты мостовой, но в абсолютном смысле она меньше площадей Петербурга, и в зданиях её всего три этажа с кепкой. Зато кепки (фронтоны) у них нарядные: высотой в этаж, а то и в два. Выкрашены дома в жёлтенький, кирпичный, фисташковый, светло-сиреневый с цветной оторочкой. На площади стоит Марианская колонна во избавление от чумы (или шведов?); у её подножия  – фигуры святых и городской фонтан.

Если уйти в сторону от площади, подойдёшь с какой-нибудь стороны к собору Св. Вита. С набережной силуэт у него сугубо немецкий: собор вытянут в высоту, крыша высотой почти с само здание. Приделов или изогнутых контрфорсов у него нет. Строгие формы, красивые пропорции; множество высоких длинных окон с закруглёнными завершиями. Сзади к собору пристроена удлинённая апсида и восьмигранная башня с шатровым покрытием, по краям которого сделаны щипцовые фронтончики. Я прошла внутрь мимо двух чешек, сидевших у лотка с брошюрами. Внутри кроме меня никого не было, и я нахулиганила, то есть нафотографировала. Может, мне только кажется, что фотографировать там было нельзя; но во всяком случае у этого занятия был греховный привкус, хотя я не стыжусь фотографировать в неположенных местах; ведь только для памяти, а не с целью продажи, и фотографии-то у моего аппаратика такие выходят паскудные.

Стены в соборе были белые. Нервюры на потолке были выкрашены в серый и бежевый цвета. Я рассмотрела большой барочный алтарь семнадцатого века и ещё два алтарика поменьше. Эти готические, волшебные городки с нишами и шпилями, как с конфетной коробки, сделали в 19 веке люди, у которых фантазии и мечты о немецкой готике близки к моим – то-то мне они понравились! Я обратила внимание на резной амвон, на витражи, на полихромные статуи на консолях колонн, на полосу ранних росписей на стене и на орган, золочёная резьба которого придаёт ему контур копья. В стене были большие ниши часовен. Одна, часовня Воскрешения, безусловно имела и явно имеет огромное культовое значение, потому что в ней виднелись чьи-то кости.

Выйдя из собора, я купила путеводитель. За деньги. Чешки были в шоке. Растроганная продавщица вручила мне брошюру, торжественно и поощрительно, как путёвку в жизнь беспризорнику Мустафе. Видимо у меня такая бандитская рожа, что от меня не ждут, что я хоть что-нибудь добуду честным путём. Я должна спереть, перелезть через забор, набрать за гостиничным завтраком бутербродов на весь день, проехать без билета – знай Наших, Единороссийских!

Дальше я пыталась взять штурмом монастырь в черте города. Монастырь принадлежит крестоносцам с красной звездой. Ах, не спрашивайте, кто это; а если спросите, отвечу, что думаю: это пауки-большевики, крещёные перестройкой; сомневаетесь, посмотрите в Википедии. Крестоносцы не пускают посетителей в церковь, полную алтарей барокко (от раннего до позднего), ну разве что на концерт, и он даже был объявлен на сегодняшний вечер, но после моего отъезда: насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом. Горько потому, что я приехала за барокко. А вот если бы я приехала за византийской архитектурой, горько не было бы; мне бы было плевать на этот монастырь, я бы в его сторону и не поглядела. Но какой там амвон, судя по картинке! Он покрыт выпуклой золочёной резьбой и увенчан балдахином, на котором теснятся ангелы и херувимы. Такого пухлого барокко у нас в Петербурге не найдёшь. К нам оно просочилось сквозь частое сито классицизма, без излишних комков. А то, что было комковатым при Елизавете Петровне, исчезло под натиском поздних веяний.

В самом сердце Крумлова пристроился пивоваренный завод, перелицованный в центр изобразительных искусств имени Эгона Шиле. В этот центр я не попала, потому что была увлечена поисками куска торта, и наверно зря, потому что я могла бы ознакомиться с очередной порцией того, что в наше время считается скульптурой: например растянутые на колках рыболовные сети, или тяжело вздыхающий бурдюк, окантованный разноцветными лампочками.

В этом городе родилась мать Эгона Шиле. Каким образом его мать не померла от скуки, мне непонятно. Да, люди, шумные и не очень вежливые, здесь работают, обслуживая туристов, но жить? Мне кажется, что жить в нём могут только игрушечные человечки в народных костюмчиках. Ан нет – фантазировать опасно. Что знаем мы о прошлом в те времена, когда оно было настоящим? Ничего. Быть может, во времена фрау Шиле у жителей города было множество интереснейших занятий. Быть может, современникам сонный Крумлов казался кипучим метрополисом, где того и гляди голову оторвут, и не по злобе, а впопыхах. Эгон Шиле кантовался в Крумлове во время первой мировой. Можно ожидать, что Крумлов у Эгона Шиле ассоциировался со светлым пристанищем, выменем, полным молока, или с тёплой утробой, но нет; Эгон Шиле поименовал серию картин о Крумлове «Мёртвый город». Город оказался, наоборот, живым, или достаточно живым, чтобы ощетиниться на привычку Эгона писать местных девушек голыми. Впрочем, и одетые натуры у Шиле выглядят странновато и улыбаются криво, как Гелла из «Мастера и Маргариты».

Бедный, бедный Эгон Шиле... Странно, как Чехия – так невротик, то Кафка, то Эгон Шиле. Если бы Шиле проиллюстрировал романы Кафки, как вышло бы славно, как органично, как аутентично! (Куда органичнее иллюстраций Сальвадора Дали к мемуарам Бенвенуто Челлини). Их взгляды вступили бы в такой могучий резонанс, что не только Поцелуев, Карлов мост бы рухнул. Это был бы графический шедевр полиграфии. Разумеется, с Эгоном я вместе не служила, и мои представления основаны на автопортрете. С автопортрета Шиле смотрит худощавый молодой человек с крупным, но унылым членом. Ничто так не способствует нутряному пониманию личности, как автопортрет или автобиография. Заметьте, я не говорю, что автопортреты правдивы, но они показывают то, как человек сам себя видит, а что может быть интереснее? Потому-то ведь и читаете мою книжку.

Я решила пренебречь традиционной чешской кухней и соблюсти собственные традиции: выпить кофе с пирожным. Это оказалось непросто – куда ни сунусь, тортов нет, есть их унылый заменитель апфель-штрудель. Нон, мерси. Найн, данке. Наконец мне удалось найти адекватную кофейню. Перейдя через Влтаву по мосту имени Непомука, я увидела вход в кафе «Две вдовы». Я вошла в коридор, в конце которого сияло пятно света. Две вдовы устроились неплохо. Их скромное жилище выходило на берег ручья террасой для счастливцев. На ней все места были заняты. Я вернулась в коридор. От него отходило продолговатое помещение, страшно заставленное пухлыми диванами и низкими столиками. В конце зала стояла с кислой рожей молодая вдова в черном. Вокруг неё под стеклянными колпаками лежали куски тортов, аккуратно переложенные бумагой.

Полагалось бы сесть на пухлое и ждать, когда она ко мне подойдет. Но я нарушила этикет, мне нужно было выяснить, сколько стоит кофе с тортом – хватит ли у меня наличных денег? Злобная вдова отвечала: «Вас много, а я одна». Покупатель задрожал и рассыпался на молекулы. Шутю! Мои молекулы по полу не запрыгали; связи во мне ковалентные; я с садистским удовольствием принялась рассказывать девушке длинную историю о том, что у попа была собака. В результате девушка сдалась и произвела предварительную оценку покупки. Я пересчитала деньги в кошельке и согласилась подождать.

Место мне досталось даже не в зале на диване, а за столиком в коридоре, но торт с кофе я получила. Торт был замечательный, пронизан орехами сверху донизу и пропитан нежными соками. Диавол меня попутал попросить второй кусок. «Вас много, а я одна» – отвечала девушка, бывшая в заговоре с ангелами-хранителями моей талии. Правильно ответила. Вот была бы я официанткой: «Девушка, принесите торт, девушка, унесите торт», – как тут не озвереть?  Будучи врачом, к которому всё время прутся пациенты, я говорила бы: «Ну что вы, гады, в очередь выстроились?», – а будучи космонавтом: «Да отлезьте вы от меня, не хочу я в эту ракету!»

Подкрепившись тортом, я продолжила прогулку. Ну пошёл же, ради Бога, небо, ельник, и песок... кирпичи, потёки, двери, ставни, росписи, щиток. Домики здесь принадлежат эпохе готики, которую потом переиначили в ренессанс и барокко. От готики остались высокие фронтоны сложной формы и разнобой в размерах оконных и дверных проёмов. В эпоху Возрождения на стены налипли росписи, которые в немецких городах отличаются особенным уютом, детальностью и домашностью. Некоторые росписи двухцветные (техника сграффито), а некоторые многоцветные, и очень искусные:  женщины и мужчины в старинных костюмах, Богородица с младенцем, одетые, как  матрёшки, в одежды, расширяющиеся прямо от шеи, витязь на коне под красной попоной, трубач в широких штанишках буфами, на груди у которого, как у участника конференции, надпись «Грегор». От некоторых балдеешь – только ноги по колено и рука, держащая посох: может, фигура стёрлась, а может перед нами древний христианский символ. На одном из домов художник, распоясавшись от обилия денежных ресурсов, изобразил фальшивые окна с фальшивой расстекловкой, сквозь которую смотрят фальшивые жильцы. Все эти росписи слегка побиты долгой четырехсотлетней жизнью, часть которой они провели под побелкой. Их массовая расчистка произведена была только в 90-х годах. Вот уж действительно, не знаешь, когда и приехать! Приедешь в девятнадцатом веке и столько всего упустишь.

Город маленький, и пройти его насквозь ничего не стоит. Окончилось мостом в настоящее – перейти его страшно, и я не перехожу. Я вижу, что кроме старого Крумлова есть и новый, и там живут не по-сказочному и не по-средневековому. Но именно новый-то и кажется мне сейчас несуществующим, а старый, показавшийся мёртвым Эгону Шиле – реальность. Она уютна и тепла, и осязаема, как плюшевый медведь.

Я вернулась назад и потихоньку побрела к замку. Время уже поджимало. Пройдя по тихой улице, в тихом проулке я увидела притихший банкомат и тихо достала из него очередную порцию чешских банкнот. Удивительно, сколько выдают крон в обмен на паршивенький доллар. Большая сумма, а бумажек мало. В Чехии, как и в России, в ходу крупные купюры, видимо с кроной и с рублём происходит что-то сходное.

В садах, разбитых при Крумловском замке, был выстроен Летоградек, в стиле рококо – с двухэтажной лестницей, где верхний марш напоминает подкову, как было модно в то время. Рококо кокого года? 1757-го, постройка Ондржея Альтомонти, того самого, кто выстроил здание Крумловского театра. Модным нововведением Летоградка был подъёмный стол; его поднимали в накрытом виде из кухни на верхний этаж в гостиную. Подобные устройства любила и Екатерина Великая. К восемнадцатому веку всех утомило обилие слуг и отсутствие частной жизни. Хотелось побыть в узком кругу: человек сорок, не более, – поэтому пользовались подъёмными столами и сами накладывали себе с них кушанья. Сестра императора Иосифа Мария-Антуанетта переодевалась прекрасной молочницей и разливала молоко из кстати оказавшегося в кустах кувшина. Как жаль, что этой доброй и весёлой женщине отрубили голову.

Мне хотелось посмотреть сады. «Можете сейчас сбегать!» – великодушно предложила мне экскурсовод, – «Только учтите...»  Раньше было не так, раньше великий принцип «семеро одного не ждут» не соблюдался, и даже семьдесят семь ждали одного, опаздывая на экскурсии, потому что экскурсовод головой отвечал за группу. Я помню, как в плавании по Оби мы целый час прождали каких-то алкашей, которые не могли продрать глаза после пьянки. А теперь меня даже трезвую ждать не будут. Я побежала, высунув язык.

Сад Крумлова слизан с Шёнбрунна, но я ещё не была в Шёнбрунне, и мне всё было внове. Парк представлял собой несколько больших и широких лугов. На зелени были процарапаны узоры и загогулины из гелиотропов, гербер, бархатцев, сальвий. Сажать такие клумбы, а потом ощипывать отжившие лепестки – морока, которую лучше всего поручить легиону садовников 18 века, согласных работать за гроши. Я добралась до знаменитого водного каскада, из которого слава Богу всё ещё текла вода, несмотря на позднее время года. Он состоит из трёх террас над бобовидным бассейном. Каскад украшен статуями и опоясан закруглёнными ступенями. Постоять бы перед ним, но время вышло. Всё было испорчено гнусным галопом – зелёные террасы, водный каскад. На обратном пути, когда счёт шёл на минуты, я решила спрямить и запуталась. Меня поправили поляки; которые розумиют по-английски, но отвечают по-польски, к обоюдному удовольствию. Прибежала вовремя и даже топталась на дворе минуты три со своей группой.

Нас провели в капеллу, усадили за парты (опять шуткую, такая я уж юморная! Это были длинные церковные скамьи) и стали учить истории Крумлова. Эта история длилась семьсот лет и очень проста. Современному телезрителю будут интересны только два момента: кратковременное заключение Вацлава IV («в заключении Леонид Ильич Брежнев сказал...») и кровавое расчленение дочери коменданта сыном императора Рудольфа, доном Хуаном, который оказался безумнее даже своего двоюродного дяди, инфанта дона Карлоса. Его, как принца, никто и не наказал (ну разве что сказали: «Ай-яй-яй, бяка, бяка!»), и он мирно скончался от воспаления мозгов.

Замок стоит с 13 века. Почти до самой катастрофы восемнадцатого года (тысяча шестьсот) он принадлежал Рожемберкам. Последний Рожемберк разделил наклонности императора к ворожбе и добыче золота из утильсырья. Трогательную историю того, как их с Рудольфом долго водил за нос некто Келли, можно прочитать в главе «Колдовство Рудольфа», а ещё лучше в книге Рипеллино «Магическая Прага». Разорившись, Рожемберк продал замок Рудольфу, так что Крумлов разворовали в Тридцатилетней войне уже как императорское имение, после чего Фердинанд передал его Эггенбергам, а уж от них было недалеко до Шварценбергов. Последний хозяин Крумлова сбежал от нацистов, и обратно его, как немца и буржуя, не пустили, замок национализировали. Отреставрировали замок только в девяностые годы. Мне, собственно, чем позже, тем лучше. Если опоздаешь к раздаче – приедешь, когда опять нужна будет реставрация.

Капелла на самом деле церковь, и немаленькая. Из готической она была переделана в барокко (рококо?). Стены облицованы искусственным мрамором из Вены, по стенам белая лепка. На потолке, на облаке белой лепнины парит золотое Всевидящее око с исходящими от него лучами. На барочном алтаре хорошего мрамора Св. Иржи поражает дракона. У дракона клюв. Я совершенно запуталась с драконами – есть ли у них на самом деле крылья? Есть ли у них клюв? Сколько у них голов? Неужели они ходят в штанишках? Скитаюсь из церкви в церковь, стараясь составить правильный образ дракона, «апокалиптички драка», но на каждой картине какая-то отсебятина. Под Св. Георгием меж двух ваз .... чьи там косточки в баночке? Св. Калликстуса (4 век).

Нас уводят из капеллы. Нас много. Экскурсантов сбивают в колоссальные гурты, и из-за спин если слышно, то не видно, а если видно, то не слышно. Толпа беспокоится, волнуется, ведёт себя как лежбище котиков: кто-нибудь всё время лезет в середину, лоснясь шкурой и поигрывая мускулами. Что сделаешь? Приходится вспоминать, что тебе уже известно, и ассоциировать с тем, что удалось заметить.

Помещений много, но мало полезной площади – с нашей точки зрения. Процентов пятьдесят пространства занимают пустые, широкие, высокие, длинные переходы. Переходы должны были быть заполнены сундуками, скамейками, стульями, высокими шкафами, но их давно уже сдали в комиссионку. Более-менее обставлена только комната Вилема Рожемберка, с настенными росписями и низким потолком, расписанным под деревянные балки.

В пустом холле – цветистые клейма на потолке, с красочными картинками: яйца, отрезанные головы сарацинов, или наоборот, головы и отрезанные яйца, – я путаюсь в героической геральдике. Память в виде герба на потолке оставлял каждый владелец: Шварценберги, а до них Эггенберги, а до них четыреста лет подряд Рожи... Рожа... Рожембеки! Ну в общем Розенберги. Все они переженились – Эггенберг на Шварценберге, Шварценберг на Эггенберге, Эггенберг на Розенберге.... Чёрные горы, розовые горы, яичные горы выглядывали из окон замка, зорким взором озирая зелёный изгиб реки, сканируя покорные домики и безбрежные луга на предмет восстаний и нападений. Оглядевшись, втягивали шеи и шли танцевать. Куда они все делись? Обычная история – каждый много дрался, ел и пил, а потом затих, и его предали земле. Осталось множество печатей на стенках.

В замке есть три чуда – театр, Маскарадный зал и Зеркальный зал. Раз уж не видать нам Крумловского представления, раз уж мы путешествуем только в заранее отведённое от работы время, остаётся постоять в Маскарадном зале, где стены загримированы под театральные ложи со зрителями. На росписях изображены дамы и кавалеры в обманных перспективах. Их живые позы напоминают картоны младшего Тьеполо, возрождённые в Глайндбурне, в декорациях Мориса Сендака к опере «Любовь к трём апельсинам». Да, чем больше путешествуешь, тем больше ассоциаций. Полюбуемся нежными красками, тёплыми тонами, чётким рисунком фресок; представим, будто сейчас все попрыгают с рисованного балкона и исполнят для нас балет. Эти росписи, виденные многими, прославили Крумловский замок даже больше, чем его чудесные театральные механизмы, которых не видел почти никто. Тоже ведь редкость; сейчас немодно рисовать людей на стенах, на стенах официально вообще ничего не рисуют, их забеливают.

Зеркальный зал: чистое рококо, которое разрешают снимать, потому что так темно, что всё равно фотографии не получатся; зал, где серебряные люстры висят на почти невидимых шнурах, как грозящие петербуржцу гроздья сосулек; зал, где канделябры в виде синих ваз с бронзовыми букетами стоят по углам на золотых консолях классицизма;  зал, где стол с павлинами, сложенными из апельсинов и ананасов, до полу закрыт белоснежной скатертью, и её фестоны заколоты букетами из розовых роз и зелёной зелени; зал, где голые мальчики подпирают блюда с фруктами; зал, где в букетах на столешницах и стенах живые жеманные гладиолусы жмутся к рисованным кружавчатым розам; зал розового с голубым – цвета, которые мне никогда не давали сочетать в одежде; зал зеркальных перекличек: «М-м...» – мурлычет одно зеркало; «О-о,» – отвечает другое.

В Зеркальном зале князь Адам Шварценберг встречал в 1768 году молодожёнов: своего сына Яна-Непомука Шварценберга и Марию-Элеонору, графиню Эттинген-Валлерштейн, – встречал, упарившись за постановкой двух опер и французской комедии. Иллюминация и радостное шествие сквозь четырнадцать триумфальных арок под звуки труб и тимпанов были подгажены дождём, но удалось послушать оперу Глюка и хорошо закусить в интимной компании из пятидесяти человек. На следующий день, после мессы в соборе Св. Вита был обед на серебре для 70 персон в Маскарадном зале, а после обеда в заново отстроенном театре прошла опера-буфф Скарлатти о любви и ревности.

Покинув Зеркальный зал, мы встретили золотые кареты и шитые золотом костюмы. Золотая карета Эггенбергов, стоящая в дворцовом зале, изумительна. Стенки её сплетены из золотых узоров, а впереди сидят золотые фигуры. Карету специально заказали в Риме для парадного въезда посла Яна Олдриха Эггенберга, который приехал известить Урбана VIII о том, что Фердинанд III стал римским королём. 1638 год, война, крестьяне даже и не сеют – бесполезно, а кто-то заказывает одноразовые золотые кареты. Моя сестра в шестидесятых, в кафе, выслушала рассказ пьяного лётчика о том, как он, рискуя жизнью, под обстрелом прорвался в осаждённый Ленинград с ценным грузом. Сел еле-еле, бегут к самолёту, кричат: «Ну как, не разбился?» Оказывается, он привёз в блокадный город дорогой сервиз для Смольного – чтобы товарищу Жданову было приятнее клубнику кушать. В блокаду и дед мой умер, и тётя Глаша, и многие другие. Всего 750 тысяч. А лётчик выжил, и наверно спьяну каждый раз кому попало рассказывал эту историю, которая впилась занозой и загнила в его душе.

 



Страница 33 из 38 Все страницы

< Предыдущая Следующая >