Второй вечер первого дня

В Новой Пинакотеке буфет был закрыт, предупреждаю сразу, а то вы только и будете думать о закусках, пока я рассказываю про живопись. В Новой Пинакотеке много немцев 19 века, и правильно – где же им ещё висеть, как не в Германии? Кто их ещё приголубит? Ну разве что те, которые и Айвазовским с Куинджи не побрезгуют – снобы всякие, – а народной массе подавай простое и знакомое: Рембрандта с Пикассо. В каждой стране есть отличные художники, которые не известны за её пределами. Вот я например – я не знаю никаких немецких художников 19 века. Если напрячься, вспомню только выставку Ловиса Коринта в Художественной галерее г. Сент-Луиса, и картины Каспара Давида Фридриха на суперобложке книги «Немецкая историческая новелла 19 века», купленной, когда мне было 25 лет, и казалось, что впереди вся жизнь, и я непременно выучу немецкий.

Картин этих было две: «Одинокое дерево» и «Заснеженный дуб». Я часто забредаю одна в безлюдные места и вижу там вот такие же старые, покорёженные и наполовину высохшие деревья, и хотя сами они довольны собой и жизнью, их вид не веселит душу. Говорят, картин Фридриха много собралось в России, но я их как-то просмотрела, и Новая Пинакотека – единственное место, где я их увидела в раме на стенке. Его пейзажи, почти всегда безлюдные, пронизаны неустранимым метафизическим одиночеством. Я так воспринимаю мир только после таблетки кодеина, когда эмоции оседают куда-то на дно души, и наступает полная погружённость в настоящее и приятие его во всех мельчайших, заведомо бессмысленных деталях.

Времена Каспара Давида Фридриха называют романтизмом. Романтизм – эпоха картин с благородными трагическими темами: «Женщина, с опасностью взбирающаяся на скалу, спасать сына из когтей орла», или «Старый ветеран, защищающий сына от волка»; «Утро после шторма» (пенные клочья, мачта затонувшей шхуны, и некто рыдает на скале). Но он всё-таки не такой уж однообразный. Романтизм был разного посола. Некоторые огурцы решили приехать в Рим, припасть к истокам, писать, как Рафаэль, вернуться к неиспорченному Возрождению, а также к немецкости и народным костюмам, как на картине Иоганна-Фридриха Овербека «Италия и Германия» (в наш циничный век её бы прозвали «Две лесбиянки», но в то время мало кто слыхал об их существовании). Таких художников прозвали назарянами (назарейцами), потому что они, как Иисус Назарянин, были плохо одеты и плохо причёсаны. В Риме в них не особенно верили, но один госзаказ назарейцы всё-таки получили: расписали фресками виллу прусского посла. Повзрослев, назаряне перебрались в Мюнхен, и их полюбил король Людвиг. Странное впечатление вызывают картины назарян, чего-то в них не хватает, так же, как и в книгах Германа Гессе, который пытался писать, как немецкие романтики 19 века, но не вышло. (Пережал? Недожал?) Повторы прошлого всегда выглядят неуютно и вымученно; вы сейчас вспомните прерафаэлитов, а я вспомню, как меня передёрнуло когда-то в петербургской Лавке художников от зловещего «Натюрморта со сливами», точь-в-точь голландского.

Другие романтики, вроде Иосифа Антона Коха или Иоганна Христиана Клаузена Даля, в отличие от назарян, не отказывались от новых приёмов живописи и были склонны писать пейзажи и жанровые сцены. Мне нравится картина Франца Людвига Кателя «Крон-принц Людвиг в Испанской бодеге в Риме»: Людвиг Первый, скульптор Торвальдсен, архитектор Лео фон Кленце и другие выпивохи возбуждённо машут руками кабатчику, который несёт им только две бутылки. Разве на всех хватит?

В Новой Пинакотеке романтизма  – погонные метры, потому что он липучий: приятен своей фотографической точностью; трудно с ним расстаться, – ещё, ещё пейзажик, теперь вот те позолоченные солнцем облака; но ведь мы их уже снимали? Ну и что, они красивые; – всё как в жизни, но только лучше, и щёки у романтических едоков картофеля не такие впалые. Но нас отучили от гладкого письма, объяснили, что это всё наивно, что незачем повторять на холсте достижения Кодака и весь смак – в творческих исканиях. Нам показали – сначала украдкой и только на третьем этаже (Эрмитажа) – пуантиллистских дам с лиловыми тенями и кубистических девочек на синем шаре, и мы их полюбили, нашли вкус в этих живописных суши и решили, что «лобстер» вкуснее омара.

Поэтому я стыдливо прячу глаза в залах романтизма и расслабляюсь и успокаиваюсь при виде форм, взлохмаченных кистью импрессионизма. Импрессионисты в Германии были, а вы не знали? Они были везде, но вот что интересно – тут сразу видишь, что не французы, не хватает им воздушности и радости, нету розовых женщин с ленточками, синего неба, шляп-канотье. Говорить об этом вслух неприятно и нечестно, потому что мерещится пренебрежительный оттенок, которого вовсе в этом факте и нету. Просто это немецкая прямота, упорное стремление к правде, и это не всегда лестно для заказчика. Вот, например, что Ловис Коринт сделал с графом Кайзерлингом? Я бы на месте графа Кайзерлинга взяла этот портрет за раму и надела на шею художнику. Но это мои личные идиосинкразии,  а портрет мощный, и кстати на Невском у специалистов по «дружескими шаржам» всегда полно клиентов.

Ради развлечения читателей стоит рассказать, что коллекцию Старой Пинакотеки Виттельсбахи собирали с 15 века. Многие картины попали в неё по той же причине, что и у нас – из-за насильственного закрытия монастырей. Туристам удобно, когда всё завезли в одну точку, – знаешь, где искать, как мясопродукты в Москве в семидесятые («Что такое – длинная, зелёная, колбасой пахнет?» «Подмосковная электричка!»). Но с другой стороны, постперестроечная жизнь показала, что не только так, но и эдак может быть хорошо, и останься картины на местах, мы поимели бы фан, выехав на автобан и посетив все эти монастыри, каждый из которых работал бы по собственному непредсказуемому расписанию. Коллекция Новой Пинакотеки началась с покупки Людвигом Первым собрания Лео фон Кленце.

Людвиг существенно пополнил фонды обеих Пинакотек, к тому же построил для картин специальные здания. Золотой мужик! Чем больше я про него читаю, тем больше он мне нравится. Напоминаю, заработал всё своим трудом: спекулировал недвижимостью. Людвиг поставил меценатство на широкую ногу, да и на широкую руку. Художники были ему от души благодарны. В Новой Пинакотеке есть картина Вильгельма фон Каульбаха, олицетворяющая их любовь: «Король Людвиг I, окружённый артистами и учёными, спускается с трона, чтобы осмотреть...» и т. д., – там длинно. Людвиг на этой картине лицом похож на Карла Брюллова, одеждой на Лоренцо Медичи. Вокруг него толчея людей в костюмах начала 19 века. Неопытный художник, вроде меня, выстроил бы жрецов искусства в ряд, чтобы каждого можно было хорошенько разглядеть, но Каульбах искусно смешал всех в кучу вместе с их шедеврами. У кого что – эти протягивают фарфоровые вазы и урны, тот подтаскивает пухлую папку с эскизами (хорошую папку 19 века, фолио), другой расставил на земле диптих, третий прижимает к груди небольшого, но тяжёлого Ареса, четвёртый подпирает опасно накренившуюся нимфу: если она навернётся, лира у неё точно отломается, тонка. Для задника сдвинуты фасады трёх построенных Людвигом музеев. Думаю, тут точно передан энтузиазм, который охватывает художников при виде мецената. Народ для них бесполезен; народ может порадоваться картинам, но ведь ничего не купит, денег-то нету! Вот я – я ничего так и не купила ни в Старой, ни в Новой Пинакотеке, хотя, впрочем, там ничего и не продавали, теперь, знаете, все цепляются за свои собрания, думают – подорожает.

В чём дело, дорогой товарищ? Да, действительно, писатели прошлого справлялись с описанием картин гораздо лучше, чем я. Вот Карамзин: «О чудо несравненного искусства! Я вижу не холодныя краски, и не бездушное полотно, но живую, Ангельскую красоту, в горести, в слезах, которыя из небесных голубых глаз ея льются на грудь мою... Чем более смотрю на неё, тем глубже вникаю чувством в ея красоты. Всё прелестно в Магдалине: лицо, стан, руки, растрёпанные волосы, служащие покровом для лилейной груди; всего же прелестнее глаза, от слёз покрасневшие... Я видел много славных произведений живописи: хвалил, удивлялся искусству; но эту картину желал бы иметь; был бы щастливее с нею; одним словом, люблю её!» Карамзин справляется, а я – нет. И более того;  была бы я щасливее, заполучив урыльник Дюшампа? Так вот, тоже нет.

Любопытно пройти сначала по Старой Пинакотеке, потом по Новой – в хронологической последовательности, и пронаблюдать, как по мере улучшения качества жизни меняется живопись: манера письма, композиция и темы. Благородных отцов церкви вытесняют овощи и мифические герои; вместо тепло одетых магов и пастухов появляются голопузые сатиры; потом и реальные люди постепенно теряют одежды, в коем предприятии дамы опережают кавалеров. Занудные религиозные картины гольбейнов трансформируются в очаровательно-непристойные картины фрагонаров; затем аморальную беззаботность сменяет романтическая серьёзность во всём, от подбора прототипов до перебора в подробностях, но вот уже искусство осовременивается, краски  рассыпаются на множество оттенков, линии дробятся на мазки, и на Гойе, Ван Гоге, Гогене, Моне и Климте Пинакотеки кончаются.

Какие были после них Пикассо, можно проведать в Современной Пинакотеке и в музее Брандахлыста (или Брандхорста?). За недостатком времени я в них не попала, но догадываюсь, что там можно увидеть. Там пропала уже не только одежда, там даже содержание выперли за дверь. После исчезновения заказчика, учёта и контроля, названия картин стали заменяться бессмыслицей, контуры фигур – расплываться. Фук – и нету, и остался только чёрный квадрат.

Страница 15 из 38 Все страницы