Найдите Габриэлу

Сейчас мы понесём опухшие ноги на природу, в Английский парк на берегу Изара. Нам там обещали нудистов. Что такое нудистский пляж, я приблизительно представляю. Я бывала на женских пляжах. Когда же это было? А-а, в восемьдесят первом, в Паланге. Это было шикарное место, туда многие приезжали приодеться, вроде как на Максимиллиан-штрассе. Там, в дюнах, среди жёсткой песчаной травы приютились спекулянтки, у которых было всё, что угодно: и туфли, и кофточки, и вельветовые джинсы. Милиционеры на этот рынок не совались, потому что спекулянтки были голые. Продавщицы сигарет ходили без трусов, но в лифчиках, за которые они засовывали пачки мальборо.

Но сейчас, в октябре, при плюс пятнадцати шансы встретить в Английском парке голого немца в лифчике с заткнутой за него батареей папиросных пачек малы. Увидев его, я бы обрадовалась, как грибник, нашедший первый летний колосовик или последний грустный груздь, – обрадовалась не тому, что могу купить сигареты подешевле, а тому, что могу посадить птичку в клетку против очередной достопримечательности Мюнхена. Не везёт мне с этими нудистами. Даже на курорте в Болгарии, в стране временно победившего социализма, я опоздала к раздаче; говорят мне: «а тут были голые западные немцы, вот только что ушли»... Я упускаю всё самое интересное в жизни.

Парк начинается сразу за регулярным сквером Резиденции. Его считают самым большим парком Европы, но, по-моему, через прорубленное Петром окно видно, что  триумвират Царскосельского, Павловского и Баболовского парков ему не уступает. Вы думаете, что парк называется Английским, потому что он пейзажный, и вы правы, но правда и то, что архитектор, разбивший его в 18 веке, говорил на английском, ибо был американцем.

Людей в Английском парке было множество, как в воскресенье в Павловске, просто потоком по широким аллеям. Вдоль аллеи и настоящий поток тёк, ручей какой-то, – влачился, как и я, к Изару; споткнулся, устроил водопад, потом неожиданный поворот с излучиной. Над излучиной, прямо напротив водопада, была скамейка, а на скамейке сидели старичок и старушка. Наберёмся терпения – сядем в сторонке, не упуская из виду заветную скамейку. Кто его знает, сколько придется ждать, можно и вовсе не дождаться, если старички будут загипнотизированы водопадом, как цыплёнок белой линией, и очнутся только к вечеру, перед закрытием парка, ощутив плечом дружеское пожатие полицейского.  С другой стороны надежда есть – мочевой пузырь не тётка, пирожка не подсунет...

Я не уверена в том, что современная живопись – искусство молодых. По-моему, наоборот. Я хорошо отношусь к современной живописи потому, что я плохо вижу. Не верьте тем, кто говорит, что старость не гадость. В том числе слепнешь, и очки не всегда помогают, потому что глаза разъезжаются в разные стороны. Когда меняется зрение, меняются вкусы. Раньше я любила всю живопись, а теперь особенно полюбила современные, большие, яркие, небрежно прорисованные картины. Интересно, сколько таких картин написано слепцами? Точно знаю, что нимфеи позднего Моне. Когда экскурсовод восклицает: «Ну можно ли догадаться, что Святого Себастьяна написал девяностолетний?», – хочется воскликнуть «Можно!», но я молчу, чтобы не разрушать иллюзий посетителей, дорого заплативших за билет. А вам объясню: у старого Тициана бедна цветовая гамма, оттого что в глазу рассыпались колбочки, а экспрессия небрежности письма ... ну, вы видели посуду, помытую пожилой полуслепой женщиной?

Помню, дрожжевая конференция случилась в Принстоне, и я зашла в музей Принстонского университета. Сначала мне попались картины девятнадцатого века, с голыми женщинами. На расстоянии я их плохо видела, а рассматривать телеса, приставив к ним нос, мне было неудобно. Потом к моей радости я забрела в зал искусства рубежа 19–20 веков. Как я обрадовалась: и не мельчат, и не дрянь какая-нибудь, – видно, что художник настоящий. Рассмотрев картины издали, я подошла и прочитала подпись – «Габриэла Мюнтер».  Выставлены пейзажи, портрет матери Кандинского и автопортрет. Габриэла Мюнтер – как мышка из детской книжки, на круглом личике всё маленькое: глазки, носик, губки. Это личико обещает робкие акварельки василёчков и совершенно не соответствует её размашистой, уверенной манере письма.

Я увидела в ящичке на стенке буклет «Коллекция Генри и Розы Перлман» с репродукциями картин, и взяла его на память, потому что всё забывается. Я развернула этот буклет и нашла маленькие, как почтовые марки, но чёткие фотографии картин Курбе, Домье, Мане, Дега, Тулуз-Лотрека, Сислея, Гогена, Сезанна, Модильяни и Сутина. Я не нашла там репродукций Габриэлы Мюнтер. Я растерялась и решила, что по старости я не вижу того, что у меня перед носом. Я перевернула бумажку, посмотрела с другой стороны и нашла новые репрордукции Сутина, Модильяни, Сезанна, Гогена, Сислея, Тулуз-Лотрека, Дега, Мане, Домье и Курбе. А Мюнтер не было. Я вновь обошла весь зал и удостоверилась, что картины Мюнтер мне не приснились. Они висели в центре зала.  Я также убедилась, что среди картин Курбе, Домье, Мане, Дега, Тулуз-Лотрека, Сислея, Гогена, Сезанна, Модильяни и Сутина в буклете не было пропущено ни одной. Это были не самые важные работы Сутина, Модильяни, Сезанна, Гогена, Сислея, Тулуз-Лотрека, Дега, Мане, Домье и Курбе. Это были картины, которые копятся в мастерских при жизни художника, которые уходят не в первую очередь, а во вторую; поэтому нельзя было объяснить отсутствие репродукций Габриэлы Мюнтер тем, что её картины затерялись на фоне подлинных шедевров. Картина Сезанна «Водоём в парке замка Нуар», или «Голова старухи» Домье были хороши, но не лучше пейзажей и портретов Мюнтер, и даже не крупнее по количеству квадратных сантиметров. Габриэла необъяснимо исчезла. Вот она была, и нету. Эвона какая удивительная история произошла со мною в Принстоне.

Сбылось. Скамейка моя. Водопад мой. Можно даже ботинки снять. Ботинки отличные, и стельки в них фартовые. В туфельках я уже давно не хожу. В России моя обувь вызывает иронические замечания – «Это у вас ортопедическая?»; тонкий намёк на то, что надо бы понаряднее. Покорная общественному мнению, я надену отличные австрийские лодочки, пройдусь по Невскому, и молодой, новёхонький русский, окинув меня взглядом, подумает: «Вот старуха в красивых туфлях; вот идёт вдова Гектора, и т.п.». Наутро мне будет не разогнуться – растрясла позвонки.  Поэт даже лучше сказал: Зачем ты в небе был, отважный, в свой первый и последний раз?  Чтоб львице светской и продажной поднять к тебе фиалки глаз?

Посмотрим на карту. Какой, однако, громадный парк – действительно, как в Царском Селе! Мне не видать одетых камнем набережных Изара, по крайней мере сегодня, – не дойду. Интересно, что в русском авангарде было много женщин – как будто наконец разрешили, сказали: «Можно. Можете подписывать свои картины не именами мужей, а своими, можете писать то, что считаете нужным, а не только детишек в корытце». Эти женщины как-то сейчас забыты. Правильно ли их всех забыли? Может оттого, что не попадают в каталоги, даже если случится пробраться на выставку?

Многие из этих женщин быстро сошли с дистанции. Вот, например, Марианна фон Верёвкин, – так её называли в Германии, потому что дочь генерала, дворянина, а не дворника. Она со временем, в отличие от Габриэлы Мюнтер, перестала писать, – по объяснению искусствоведов, чтобы не мешать карьере своего мужа, голубого всадника Явленского. Я согласна – если фон Верёвкин отказалась писать картины и посвятила всю жизнь поддержке фон Явленского, значит, не очень хотелось. Если бы Габриела Мюнтер сказала Кандинскому: «Знаешь, Вася, слишком хорошо у тебя получаются твои сине-зеленые разводы, не нравится мне это, унижает меня как-то», – куда бы он её послал? Скажи Ван Гогу: «Ваня, брось ты это, и живи нормальной семейной жизнью» – он только вздохнёт, отрежет себе ухо, и дальше... Талант превращает человека в пулю, неуклонно следующую заданной траектории, пробивая на пути картонные перегородки отношений и ограничений. Видать, Марианне живопись была не шибко нужна. Но почему тогда на портрете глаза её горят жёлтым огнём, как у уэллсовой пантеры с острова Моро?

Страница 17 из 38 Все страницы