II. БОГЕМИЯ

Цвета Праги

Прагу прозвали золотой, но для меня она – чёрно-белая, с папиных фотографий. Если им верить, Прага – город контрастов: бескомпромиссные перепады от света к тени, от дождя к солнцу. В шестидесятые годы в нашей жизни было много чёрно-белого, и не только метафорически. Чёрно-белым было кино. Чёрно-белым было телевидение в телевизоре с большой линзой, которое мы ходили смотреть к соседям. По будням мы носили в школе чёрные передники, а по праздникам белые. От этой эпохи остались чёрно-белые фотографии, сделанные ФЭДом (папа), Зенитом (Марина), и иногда Сменой (я) и Чайкой (мама). Каким аппаратом снимал дядя Ваня, я не помню.

Дядя Ваня и Марина любили не только фотографировать, но и печатать, и отличали «Унибром» от «Фотоброма», «Фотобром» от «Бромпортрета», Гоголя от Гегеля и т.п. Причиндалы этой технологии перекочевали теперь в музеи, а тогда все печатали снимки дома и сами. Все собирали и разбирали временные фотолаборатории, то убирали, то стаскивали с антресолей фотоувеличители, ванночки, бачки для фотоплёнки, пакеты с химикалиями. Места для фотолабораторий изобретали самые разные. Дядя Ваня раскрывал створки старинного буфета и накрывал их одеялом, потому что он жил в коммуналке, и в общей ванной передвижная фотолаборатория была нон грата. В нашей отдельной, хотя и маленькой, квартире, перекидывали деревянные мостки, сколоченные папой, через ванну, и любителей мыть руки переадресовали на кухню. Меня пускали посмотреть, как под стук пинцета о бортик ванночки в мылкой водице постепенно проступали подробности позитива. Мы в общем-то знали, что там проступит, но всё равно радовались. Важен антураж и подача материала, ритуал: растирание пальцем переводных картинок (тогда модных, а теперь пропавших из продажи), пока не увидишь – сюрприз! – то, что сам же и купил; поедание каши: скорее-скорее, чтобы увидеть, какая там сценка на дне, хотя тарелка-то была всегда одна и та же, с Белоснежкой (уловка Марины, как каша, никогда не приедавшаяся).

Марина любила фотоэффекты, вставляла моё лицо в глаз собственному портрету, недодерживала, делала размывы, наплывы, двойные экспозиции, кадрировала, дополняла («Не хочешь ли облачков, у меня есть хорошие?» – предлагал ей дядя Ваня). Папа не занимался махинациями  – это было не в его натуре, – и проявлял всё как есть, даже если получалось, что куст вырастал прямо из лысины. Марина печатала свои фотографии, а папа – свои, мои и мамины: мы с мамой не любили химию.

Фотографии дяди Вани технически совершенны и композиционно выверены, Маринины – художественны, с романтическим настроением, папины – аматёрские, но чётко напечатаны, мамины – импрессионистские и слегка перекошены, как в модных современных журналах, мои... – ну, мне трудно оценить себя со стороны. Тётя Зоя не фотографировала, она писала пейзажи маслом – её научили в Смольном институте.

Марина снимала грибы, дожди, солнце в тумане, росу и столбы света. Дядя Ваня снимал деревни, грибы и картины в Эрмитаже. Папа и я снимали городские пейзажи. «Снимайте людей», – говорила мама, но мы не понимали, зачем – лучше сфотографировать то, чего никогда больше не увидишь. Я только сейчас поняла её правоту; не только потому, что портрет – вершина фотографического искусства, но и по тому, как жадно я теперь рассматриваю даже крошечные пробные снимки, на которых царская водка времени ещё не растворила молодости мамы, папы, Марины, дяди Вани, Кати, тёти Зои, тёти Китти, дяди Пети, дяди Коли, бабушки, бабы Кати...

Пейзажи и грибы тридцатилетней давности тоже молоды и свежи, но гораздо меньше говорят моему забывчивому сердцу. Многие снимки – целые пачки, перетянутые резинкой, упрятанные в чёрные конверты – это отпечатки чужой памяти. Мне не добраться до их эмоционального контекста, да что там – мне часто неизвестно, что на них изображено. Ведь никто не подписывал фотографий – зачем подписывать то, чего и так не забудешь? Где эта улица, где этот дом, где эта барышня, что я влюблён? Паруса крыш, мачты шпилей, – понимаю, что передо мной Прага, но почему именно эти улицы, и почему столько повторов одного и того же, будто фраза, твердимая сквозь года: «Помни, помни, помни»... Никогда не узнать подтекста, даже если расспросить; другой человек – тайна великая, иногда никому на фиг не нужная, иногда драгоценная, заветная, но всегда неразгаданная.

Я знаю, что отец не был ошеломлён или подавлен; он уже видывал этот мир, пускай из-за колючей проволоки; наблюдал его, когда их гнали по этапу через города и городки прежде свободной, теперь оккупированной Европы, мимо сгоравшей в пламени войны добротной буржуазной жизни. Поэтому его не удивляла колбаса в местных магазинах, не мучила обида, глодавшая десятки советских граждан, случайно выпущенных за границу: «Кто же выиграл войну?» Для него это было возвращение, а не первооткрытие. И ещё, я думаю, освобождение, пусть временное, от затхлости искусственной советской жизни, и от тяжести семейного быта, который липнет к добросовестному семьянину тысячей необязательных обязательств.

Но тут уж начались мои домыслы, и к чему они? Папа не литературный персонаж. Тайна останется тайной. Я не узнаю, что он думал в Праге о Праге. Спроси я его самого, он бы не ответил. Папа был человек действия, а не слова. Характер чистый и цельный, он мог показать, но не объяснить, как жить. Его жизнь была чёрно-белой; белое он помнил, а чёрное забывал.

Главная площадь Праги, Вацлавская, начинается от могучего Национального музея, вздымающегося над соседними домами, как отроги Татр. Музей был построен в то блаженное время, когда в Чехии уже проснулось национальное чувство, но страна ещё была придавлена австрийской пятой, и ни за что не отвечала, т.е. могла резвиться, как ребёнок и дуться на старших, из-под пяты и с чувством.  Основали музей чешские патриоты граф Штернберг и граф Клебельсберг. В музее хранится всё чешское – от костюмов до ископаемых окаменелостей. Здание – шедевр неоренессанса.

Спиной к музею, лицом к площади стоит конный памятник Св. Вацлаву (королю Венцеславу). У Вацлава можно назначить встречу даже человеку, никогда не бывавшему в Праге; он не заблудится. Это фигура известная и высоко поставленная, вроде Медного всадника. Св. Вацлав похож на русского богатыря. На нём плащ и шлем с накомарником; точнее это не накомарник, а проволочная сетка, чтобы голова не отрубалась, когда по шее бьют мечом. Внизу у постамента стоят менее известные, но тоже интересные личности: Св. Людмила, Св. Анежка, Св. Войтех и Св. Прокоп. Автором памятника был Йозеф Мысльбек, о котором вы ещё услышите. Моделью коня ему послужил семилетний жеребец Ардо. Кто стал моделью короля Вацлава, не знаю, наверно это собирательный образ. Вацлав великоват для площади, он рождён для каких-нибудь Воробьёвых гор; надо бы ему хоть постамент урезать. Но это моё личное впечатление, а кто-то наверно мечтает спустить Медного всадника пониже и подёргать его за хвост. Да, если бы сбывались архитектурные пожелания каждого туриста, то-то был бы винегрет!

Многие святые – реальные люди, и Св. Вацлав или Венцеслав – не исключение; это чешский король девятого века. Чехи приняли христианство от Кирилла и Мефодия, за сто лет до Руси. Самая первая чешская христианка, Людмила, вдова первого исторически достоверного правителя Богемии Борживоя, кончила плохо. Она воспитывала своего внука Венцеслава в христианской вере, а её невестке Драгомире это не понравилось. Споры о воспитании привели к тому, что Людмила была убита. Венцеслав, или Св. Вацлав тоже плохо кончил: его убил брат Болеслав, – яблочко (Болеслав) недалеко откатилось от яблоньки (Драгомира). Вот ведь какие бывают разные дети в семье: Св. Вацлав, продолжая аналогию, оказался не яблочком, а грушей, по ошибке привитой к стволу языческой яблони.

Чехия, разумеется, древнее девятого века. Задолго до Венцеслава на территории Богемии и Моравии жили вездесущие кельты, которых потом отовсюду попёрли младые и незнакомые племена; в данном случае их выпнули славянские народности под предводительством гражданина по имени Чех. Он был или не был? (Многие задаются неразрешимым вопросом об историчности Гильгамеша, Авраама, и прочих праотцев). Я считаю, что был, а то бы зачем о нём рассказывать, но это слабый аргумент; ведь некоторые семьи, ничтоже сумняшеся, ведут свой род от Юпитера. А уж Юпитера-то точно не было, – ну, я так считаю.

У Чеха был сын Крок, и три внучки, одну из которых звали Либушей. Либушу по достоверности и силе воздействия на умы можно сравнить с королём Артуром, только что за круглым столом у неё сидели не рыцари, а рыцарши. Вариантов легенды о Либуше множество, и чем больше доблестей в ней выказывают прекрасные дамы, тем хуже поступают с ними победившие их джентльмены. Дело доходит до расчленений. В наиболее беззубом варианте Либушу под предлогом, что она дура, заставили выйти замуж за тракториста Пржемысла (Собственно, его называют оратаем, но чем он орал? Я думаю – трактором).

Потомки Либуши, Пржемыслиды, правили Богемией лет четыреста. Самым крутым из них был Пржемысл Отакар II, который чуть было не создал европейскую империю с центром в Праге, но проиграл Габсбургам и Чехию, и собственную жизнь. С ним закатилось солнце Пржемыслидов, и дальше уже пошли странности и неурядицы. Мне нравится средневековая Чехия Пржемыслидов, она была централизованным государством, когда Франция, Италия, Германия всё ещё пребывали в феодальном раздрае. Как жаль, что за прекрасным началом последовало столько тяжёлых испытаний. Грустно думать о несостоявшихся славянских государствах – Чехии, Польше... Даже Македония, чёрт возьми, – как она опростилась со времён Александра!

Вацлавская площадь – это скорее бульвар, широкий, как Елисейские поля. Вдоль площади выстроились отели и магазины матёрого югендштиля: отель Меран, отель Европа... Они превращены в отели из жилых домов. И тут же трамвай, а вокруг него идёт стройка пятилетки, всё перекопано, торчат временные заборы и сараи. Толпа валит густым потоком. С фургончиков продают сосиски и сардельки. Продавщицы перекликаются на смеси чешского и русского: мои соотечественники во всех странах мира с готовностью переходят на пиджин-рашен. Мы конечно страна огромная, и нас поболе, чем чехов или поляков, но попав во враждебное заграничное окружение, оказавшись в меньшинстве, мы хоть и сохраняем здоровое презрение к туземцам с их гамбургерами, но в то же время не стремимся поддерживать чистоту великого и могучего; в него тут же заползают и осваиваются «поиметь фан», «отенжоить», «джанка», «джуйка». Впрочем, чем «зарезервировать» лучше «забукать»? Будем считать, что у русских особая умственная гибкость и культурная восприимчивость.

С лотков продают быстро, весело, норовя обжулить, взять с тебя не только плату, но и сдачу. Боязно потравины, и трдло выглядит безопаснее – «Лучшее в мире, чикагское!» Правда. Трудно сыскать такое прекрасное трдло в чикагских трдельниках.

Если выйти с беспокойной Вацлавской площади и пройти вперёд, спиною к Вацлаву, попадёшь на Пржикоп – ещё одну роскошную улицу. Здесь можно покушать пирожных, купить дорогие французские кремы в магазине «Марионо», полюбоваться витринами, на которых меня больше всего влекут изящные построения из стекла и ювелирных изделий. В этот волшебный момент времени, застывший в памяти изящной стеклянной каплей, витринные чудеса мне вполне доступны, ведь я брожу по Праге ещё до катастрофического перехода в евросоюз, который разорит множество стеклянных заводиков. Ох уж эти мне объединения, и с самыми хорошими намерениями! Даже если вам по пути, не спешите объединять денежки в одном кошельке, потому что у всякого свой вкус, кто-нибудь непременно купит себе свиной хрящик, и на арбуз уже не останется.

Красоту пражских уличных выставок я предвосхищала: у нас дома кое-что появилось после папиных поездок. Мы удивляли гостей чешскими «наполеонками» – стопочками для коньяка, круглой формы, чтобы удобнее было согревать их рукой; обычно ведь пили из аптечных мензурок. Папа привёз мне (мне? может быть маме, но досталось мне...) гранатовый кулон. Держа его на ладони, я вспоминаю папу, но чаще, заворожённая вспышками тёмных огней, бездумно всматриваюсь в изящный овал, сложенный из крошечных полированных камушков.

Хрусталь – тяжёлый, гранёный,  – начали изготовлять в Богемии с конца 15 века. Прекрасные пражские витрины наполнены многоцветными резными вазами, рюмками, бокалами и литыми фигурками. Это модуляции модерна, Югендштиль, познавший современность... Если венецианские скульптурки полны реализма, чешские жизнь не имитируют. С тягучестью и плавностью карамели прозрачные струи неземных оттенков скручиваются: в кошку? В танцовщицу? В цветок? Это стеклянный тест Роршаха, в котором каждый видит то, что ему приятно. О нецветном чешском хрустале с глубокими резными гранями и говорить не стоит; все его помнят. Он был предметом вожделения поколений советских домохозяек. Зизи, души моей кристалл...  Те, кто стекло чтут ниже минералов, думают неправо, это мы знаем со школьной скамьи; природные и рукотворные кристаллы равноценны. Всё, что способно искриться, отбрасывая яркие лучи, притягивает таящейся в нём жизнью света; потому извека любят люди и стекло, и драгоценные камни.

Гранаты вызывают у меня особую жадность. Они подсвечены внутренним огнем, как зёрнышко граната косточкой. Если что и способно оттянуть меня за уши от витрины с богемским стеклом, так это натуральные горные гранаты, оправленные в серебро и золото: и на тонкий вкус, и на толстый. В серебре голос граната звучит глуховато и двойственно, одновременно старинной ценностью и современной бижутерией. В прошлом гранаты без стеснения оправляли в золото. Со времён незапамятной древности Европа украшала гранатами, богемскими и португальскими, рукояти мечей, короны, ожерелья, ларцы. Гранаты, как написал в 16 веке Камиллус Леонардус («Спекулум лапидум» или «Зерцало минералов») разгоняют тоску, веселят душу, лечат бессонницу, предохраняют от чумы и привлекают богатство, славу, честь и мудрость. В России, где про богемские гранаты и слыхом не слыхивали, мама нашла где-то и подарила мне на счастье гранатовое ожерелье. Мама, ты меня так любила! За что? Может быть и вправду из-за твоих гранатов жизнь была… нет, не счастливой, а подошла мне, как руке – перчатка?

Надеть драгоценности и отправиться в оперу! Тут недалеко Ставовске Дивадло. В этом театре пошёл когда-то (мировая премьера!) «Дон Джованни», и с тех пор всё так идёт и идёт. У театра на постаменте сидит таинственная бронзовая тень, пустой плащ по форме человеческой фигуры. Это Командор: памятник первому исполнению оперы Моцарта.  Оперы и книжки стоят памятников, не в пример историческим деятелям, потому что у последних за плечами немало кровавых преступлений. К сожалению, деятели реальны, а оперы и книги призрачны, как этот плащ, в котором нет Командора.

В конце Пржикопа я вижу здание-модерн, Народный дом, который светится огромными окнами и круглыми, как глобусы, фонарями. Множество людей выходит из него через великолепные двери, наверно с концерта. Какие чудные завитушки украшают и парадный подъезд, и стены, и оконные рамы: радуйся, светик, не стыдись! В стиле модерн воплощены все наши мечты о роскошной жизни, и ещё кое о чём; в нём свежий и влажный воздух болота приправлен терпким ароматом болиголова.

За Пржикопом кончается Новое Место и начинается Старое. Войдём в него через Пороховую башню возле Народного дома. Если в Новом месте улицы струились широкими спрямлёнными реками, улочки, стекающие с Пржикопа в Старое место, извиваются, как ручейки. Когда-то мой папа истоптал каблуки об их мостовые. Можно представить, что он рядом. Эта безвредная игра ничего не изменит, но заглушит мою грусть.

Смеркается, и фасады толком не рассмотреть. Здесь тоже полно сувенирных магазинов, но более дешёвых, продавцы в них частенько русские, да и покупатели тоже.  А вот магазин, где нет покупателей, а продавец в глубине отбивает поклоны, поручив охрану товара Аллаху. В магазине напротив отборно одетая дама, распознав свою, манит пальчиком, обещая чудовищные скидки. К стеклу, гранатам прибавляются шали, эстампы Праги, календари и марионетки (лутки). Некоторые лутки противны, с кривыми рожами, но вот удивительно добрая ведьма. Вот жизнерадостный алкаш с голым пузом, нестандартный Пиноккио, спортивно одетые грибы. В витринке застыли три деревянные фигурки, готовые подраться всего за один евро. Папа, мама и дети засовывают монетку в щель, но ничего не происходит.  Я восстанавливаю справедливость, хлопнув кулаком по раме.

Сквозь открытые двери слышится музыка, и видно, как на полу умело пляшут маленькие человечки, наспех составленные из деревянных цилиндриков. Покупатели, и сам продавец, от руки которого к танцору тянутся тоненькие ниточки, смотрят на него с интересом, как на отдельное ожившее существо. В японском театре марионеток кукловоды одеты в чёрное, движутся на чёрном фоне, чтобы отвлечь внимание, но зачем? Как только кукла оживает, нам наплевать на верёвочки. Мы верим куклам, а не кукловодам. У чешских марионеток долгая история. В Праге есть несколько кукольных театров. Сегодня, и завтра, и всегда, если верить афише, пойдёт марионеточный «Дон Жуан», специально для туристов, которые от безделья и обилия впечатлений с готовностью впадают в детство.

Октябрьски темнеет, и когда я добираюсь до Староместской площади, разглядеть можно только контуры зданий. Над нами нависает собор Марии у Тына, чернеет его крыша, похожая на старинные немецкие замки с конфетных коробок. Кажется, что ты в ультра-Германии, из книжки братьев Гримм. Думаешь, что даже Мюнхен Праге в подмётки не годится, он недостаточно немецкий, не дотянул до уровня картинок к Гриммам и Гауфу. Все собрались вокруг часов у ратуши – ничего уже не видно, только циферблат золотится. Под золотыми часами стоит, весь в чёрном, легион Красса – гоплиты в шлемах с забралами, с квадратными щитами и дубинками. Великолепны! В чешский ОМОН подбирают по размеру.

Я иду дальше. Совсем стемнело. Старое Место кончилось. С готического пьедестала на меня смотрит ещё один король, поменьше Вацлава. Он хорошо просматривается на фоне огромной бутылки пива Пильзнер. За королём я вижу башню, в проёме которой виднеется какая-то дорога, обрамлённая статуями. Или может быть это мост. «Хватит гулять»,  –укоряет меня то ли король, то ли Пильзнер, – «Пора выпить пива!» Но я всё-таки огибаю башню и выхожу на простор, к широкой тёмной реке. В небе, вдалеке, высвечивается красно-жёлтым золотом замок. Я смотрю на длинный мост, вытканный огнём по ночи, на золотые разводы в чёрной воде. Нет, не одолеть мне сегодня Влтавы, слишком уж я устала. Пора вернуться в моё гнёздышко.

И я иду обратно, к трамвайчику, по кривым улицам Старого Места. Чёрная Прага папиных фотографий наливается охрой огней. Чехи спят, но в Старом Месте пенится поток туристов, прыгает с булыжника на булыжник, бьётся о стены ущелий, освещённых жёлтыми лампами и витринами, и у каждой капли воды свои желания; кому-то хочется праздника, хочется остановить мгновение, отдалить прощание с ещё одним днём, а кто-то говорит девушке: «Давай поспим хоть сегодня, а то мы умрем».

Страница 20 из 38 Все страницы