Кутна гора

Дядя Ваня с тётей Зоей, тётя Китти с дядей Петей, папа с мамой, Марина со мной и нашей окаянной бабушкой... все мы  жили в городе, где архитектурно ничего не менялось с 1913 года (всеобщего эквивалента советских экономических успехов); ну разве что пару-тройку соборов взорвали и окраинами обросли. Ленинград 60–70-х годов приятно увяз коготками в патоке времени, и в перестройку всплыл, как чистенький нетронутый тритон, над липкой грязью социализма. Подобное я слышала о Восточной Германии – дескать, там сохранилась настоящая старина, в отличие от ФРГ, где в угаре экономического подъёма не ведали, что громили.

Прага тоже надолго законфитюрилась благодаря пребыванию в социалистическом лагере, но после бархатной перестройки варенье забродило. Сменились моды и фасады, прошлое стремительно ускользает из столичного города, просачиваясь сквозь камни мостовой. Чтобы удержать его, чтобы видеть только то, что захочется, нужно прищурить глаз или выискать провинциальный городок с прошлым. И тут, к слову, моя экскурсия в Кутну Гору – вы уж поди о ней забыли? Город былых серебряных рудников. В крупных городах ходишь и видишь сразу всё, все ноты истории звучат одновременно и оглушают. А приедешь в Кутну Гору, и нота одна: город засахарен в эпохе барокко; с маленькими городками это можно, они помещаются в кастрюльку.

В гербе Кутной Горы – чаша утраквистов, которую поддерживают символы имперской и королевской власти: геральдический чёрный орёл с хвостом, как у собаки, и белый лев, у которого целых два хвоста. Все хорошо попаслись на её истории. Сначала кутногорцы были против гуситов, сбрасывали в шурфы и своих смутьянов, и импортных, от соседей (знакомый почерк, как выражался мой папа, – помните судьбу Елизаветы Фёдоровны, сестры последней императрицы?). За такое контрреволюционное поведение кутногорцам досталось на орехи от Яна Жижки. Они расстроились и решили, что уж теперь не ошибутся. Поддержали таборитов, но тогда им дали прикурить умеренные утраквисты. А потом, когда кутногорцы перековались в утраквистов и дорисовали на своём гербе чашу, именитых жителей Кутной Горы вешали уже по приказу католического императора Фердинанда Второго. Нипочём не подстроиться, непонятно, что и делать, если сегодня Петлюра, а завтра Бандера.

К Тридцатилетней войне серебряные рудники истощились, и город потерял источники доходов. И перестал он отстраиваться заново, и уснул, и спит до сих пор, только ушками чуть-чуть подрагивает, под присмотром добряка Филипа Морриса. Собственно не сам Филип поддерживает Кутну Гору финансово – он наверняка давно уже умер или стал идиотом от курения, – а его процветающая фирма, которая открыла рядом с Кутной Горой завод по производству иностранных папирос. Филип Моррис и сестру мою в своё время в Петербурге поддержал, в лихие девяностые. Она на его фабрике работала переводчицей. Но это так, к слову.

В этой экспедиции я пала жертвой лени и собственной любезности. Про любезность скажу в конце, а сейчас о лени. В Кутну Гору запросто можно съездить на автобусе, который отправляется от станции Флоренц; не бойтесь общественного транспорта, не нужно уподобляться американцам, которые за границей трусливо жмутся друг к другу и ни на шаг от привезённого с собой экскурсовода. Но я уподобилась, запутавшись на чешском веб-сайте, где привычные буквы слиплись в непонятные кучи. Например, что такое «рыхлик»? Не знаете? То-то же! И я не знаю и не решаюсь на него сесть. В общем, нужно учить иностранные языки, а то получится, как экскурсия в Кутну Гору.

Пражская экскурсоводша оказалась вроде Печорина, лишним человеком, по крайней мере в нашем автобусе. То ли она ничего не знала, то ли мешал языковой барьер. Экскурсоводша нам сразу объявила, что она полиглот – хотите на французском (бедные французы), хотите на итальянском (бедные итальянцы), хотите на русском... Мы, так уж и быть, не бедные – нехорошо себя жалеть, – но русский у неё был чуть лучше моего чешского. Я сначала опешила, а потом стала записывать, потому что такие необычные фразы даже и не запомнить. Ломаный язык принижает собеседника, и самый спинозный Спиноза покажется дураком, если сообщит об универмаге: «Так возможно вспомнить, что он был только одинокий»... Ну ладно, с универмагом ясно, он когда-то был один-единственный, вроде лермонтовского паруса, и все чехи приходили им любоваться, но зачем нам про универмаг, когда вокруг полно старинных зданий, про которые ни полслова?

По дороге экскурсовод молчала. Лишь однажды обратила наше внимание на горы свёклы, присыпанные землёй для хранения. Указать на них она решилась, верно, с досады, что нет других достопримечательностей, но я была рада увидеть, как они выглядят – у нас ведь под Ленинградом буртов не делали, всё бы помёрзло, но я о них слышала от отца. В Германии он однажды складывал в бурты, правда не свеклу – картошку, и фермер их тогда накормил досыта; редкая удача.

Нынешняя и последующие чешские экскурсоводы вызвали у меня смешанное чувство, как будто я нечаянно стукнула локтём по поездке. Я знала, что времени на осмотр будет мало, и многого мы не посмотрим. Но я рассчитывала, что о том, что мы увидим, мне расскажут хорошо. Я в молодости неизменно была довольна экскурсоводами, потому что они были прекрасно подготовлены, и даже, может быть, любили своё дело. Единственным исключением оказались экскурсии по лермонтовским местам в Пятигорске: там нам показывали наклеенные на картон картинки и пересказывали «Героя нашего времени». Мы думали – халтурщики! А это были передовые люди своего времени. В Пятигорске экскурсоводы раньше всех стали соответствовать мировым стандартам. Потому что кто в свободном-то мире пойдёт в экскурсоводы? Только голь перекатная, или человек отчаявшийся.

Революции, перестройки, массовые миграции приводят к падению профессионализма, к весёлому: «Не умею, но хочу заработать», или ещё забавнее: «Я это делаю ради денег, себе бы я лучше сделал». С одной стороны экскурсовод – это живой человек, и может быть с непростой судьбой. Наша сегодняшняя – женщина моих лет, тех, когда на работу уже не берут. Может быть у неё до бархатной революции была нормальная работа, но этот стул из-под неё смыло потоком шоковой терапии. Ей надо зарабатывать на жизнь. Вот если бы мне сейчас пришлось вести экскурсии на немецком и чешском, да ещё когда эти «черствые кавы» мгновенно вываливаются из головы? Впридачу на каждой экскурсии нужно перескакивать с английского на русский или ещё какой-нибудь великий, могучий, но далёкий от тебя язык. Как-то в нашу американскую лабораторию прислали специалистов из Самары. Тут я показала себя в лучшем виде: стала говорить по-русски американцам, и по-английски – русским.  Я тоже старая курица. Я уже не несу золотых яиц, пенсию мне платить невыгодно, и альтернатива: прирезать меня или позволить мне портачить.

С другой стороны, те, кто платит, тоже ведь люди. Я снисходительно отношусь к тому, что человек не знает иностранных языков, не умеет шить, готовить или водить машину: до тех пор, пока этот человек не становится моим экскурсоводом, или портным, или водителем. Проявим великодушие, войдём в положение, и вот мастер вшил рукав в живот, испортил вещь, или того хуже – отрезал больному не ту ногу. Да, ему хочется кушать, но может быть просто подать ему милостыню – целее будешь?

Первая наша остановка была в местечке Седлец. Нас высадили у церкви Вознесения Св. Девы Марии, принадлежавший монастырю цистерцианцев. Церковь отделана блоками камня, наверно местного песчаника. Её раннеготический силуэт выглядит необычно из-за отсутствия башен: они не положены монастырской церкви. Вместо башни вверх вздымается центральная часть фасада, соответствующая нефу. На ней огромное, почти во всю стену окно с круглым завершием, и над ним четырёхлепестковая рама готического окна-розы с заложенным проёмом. Над розой вознеслась, опираясь на тонкие арки, статуя Богородицы. По бокам с двух сторон к прямоугольному фасаду нефа примыкают почти треугольные, в треть его высоты, фасады притворов. Что находится внутри – готика, или барокко, или неоготика девятнадцатого века, не знаю, ибо нас туда не повели, и правильно: это всего-навсего самая ранняя каменная церковь Чехии, и на кой она сдалась туристам! Нас потащили к настоящим культурным ценностям – в оссуарий церкви Всех Святых.

Заходишь в эту церквушку, и возникает пастернаковский вопрос: «Кто погружён в отделку?» Какой всесильный бог деталей с такой любовью плёл в этой церкви гирлянды из черепов, кто низал изящные светильники из позвонков, кто выложил благородный узор из берцовых костей, кому принадлежит дизайн часовни из фибул и мандибул? Здесь когда-то было кладбище, которое припорошили святой землицей с Голгофы, и потому все хотели на нём быть похоронены. Возник переизбыток костей. В 1870 году... да, год рождения В. И. Ленина, я это хорошо помню, – местные власти попросили некоего Франтишка Ринта что-нибудь такое сотворить с сорока тысячами скелетов, и он пустил их в дело. Этот интересный и остроумный человек даже выложил костяшками свою подпись. Седлецу всё к лицу. Есть люди, которые боятся трупов и костей, а есть которые не боятся и даже могут с ними играть: например Франишек Ринт, или те безымянные мастера, которые мумифицировали В. И. Ленина, а также многочисленные посетители Седлеца и Мавзолея. Какое надо было испытывать презрение к человеку, не ставить его ни во что, чтобы расковырять кладбище и использовать кости своих предков как наглядное пособие по бренности мира, как знак презрения к человеческой жизни? И наконец последний вопрос – кем надо быть, чтобы бегать по этой церкви с фотоаппаратом? Я как вошла, так и вышла. Мне было неприятно не только из-за поругания праха, но и физически.

Вы любите костяшки? Я – нет. Хотя мне часто приходилось иметь с ними дело, и они меня не пугают. Кости встречаются всюду: в детстве, когда меня интересовало лежащее на земле, я часто находила вываренные коровьи мослы – белые, чистые, нестрашные. Кровавые кости будущего обеда, на прилавке, в магазине, я не впускала в сознание, и лишь однажды вгляделась, вдумалась и содрогнулась. Этого не следовало делать, так же, как не следует копаться в истории, лучше скользить по поверхности прошлого на уровне живописи и архитектуры. В крайнем случае нужно забираться туда, где кости уже побелели и стали абстрактными, не имеют отношения к людям, которых я знала. А кости моих родственников, которые разгрыз двадцатый век, всё ещё выглядят неприглядно.

По долгу службы мне пришлось поиграть в кости. (На биофаке было много занятий, которые мне не нравились – например, отрезать лягушкам головы ножницами.) Мослы хорошо вываривали и выдавали под залог студенческого билета. Я уж не знаю, чьи это были кости – Эйлера, Тредьяковского, тов. Кирова или Ежова, кого там Бог снегом занёс, кого вьюга целовала, прежде чем он попал в ящик на кафедре анатомии. Помню, что абстрагировалась и с тоской твердила: «сулькус синус сагитталис». Если я имею какое-то представление о средневековой схоластике, так это после университетского курса анатомии. Нам даже не сказали, что в дырки проходят сосуды, а за гребни цепляются мышцы со связками; об этом я узнала случайно, полистав анатомический атлас. От костей мы сразу перешли к мозгам, минуя мясо и субпродукты. Помню отвратные банки с мозгами, и преподаватель всё время смеётся, но не над центральной нервной системой, а над горькой судьбой, которая вытащила его из уютного закутка за зоологическим шкафом к безжалостным студентам. Теперь, познакомившись с биологическим образованием изнутри, я понимаю, почему на анатомии от человека остался только скелет, но умненький:  кто-то когда-то сократил курс неумело и халтурно, срезал часы, выбросив целые разделы.

На оссуарий было отведено много времени, и я долго ожидала наших любознательных фотографов снаружи, на кладбище, где могильный мрамор, изъеденный дождями, превратился в шершавую пемзу. Было сыро, небо спустилось до земли огромным серым облаком. Хотелось в собор к цистерцинцам, но было боязно потеряться.

После этого нас привезли собственно в Кутну Гору. Местность здесь гористая, как и следует ожидать от рудничного посёлка, и городок стоит на возвышении, над рекой у крутого обрыва. На рельефной карте (на сей раз с английскими подписями), показаны два больших храма и несколько церквей поменьше: и куда столько в маленьком городочке? Хотя нам, туристам, приятно.

В лице церкви Святой Варвары вы встречаетесь лицом к лицу с памятником международного значения, который описан во многих справочниках по готике. Многие храмы в старых городах, зажатые домами, трудно разглядеть, но вокруг Св. Варвары, стоящей на откосе над рекой,  много пространства, она вроде и в городе, и вне его, на границе между владениями человека и природы. Я понимаю, почему все любят храм Св. Варвары. Он гармоничен, пропорционален, напоминает окатанный валун, оплетённый с трёх сторон кореньями изящнейших аркбутанов. Кровля подобна палатке цирка шапито и ужасно идёт этому храму. Для его строительства был использован местный песчаник со включениями крупных раковин.

История строительства храма связана с соперничеством двух микрорайонов. Представьте, что соседний район построил дом культуры имени Воровского; тут вас разбирает, и вы в пику этим ребятам возводите дворец культуры имени Бандитского. И пошло, и поехало – они клинику Скворцова-Степанова, а мы – фабрику Ульянова-Ленина, они – завод имени Блюмкина, а мы – объединение имени Каннегиссера... И хорошеет, и зеленеет родной Петербург. Примерно то же произошло в Кутной Горе. Когда цистерцианцы построили храм Вознесения Богородицы в Седлеце, кутногорские богатеи скинулись на святую Варвару, покровительницу шахтёров.

На стройке работали лучшие пражские мастера, и денег, когда могли, не жалели, но строительство шло с паузами. Только начали, как подоспела гуситская неразбериха. Достраивали в передышку правления приглашённых польских Ягеллонов (Владислава и Людовика). Только закончили, и бац – Тридцатилетняя война: её участники упёрли все ценные вещи, витражи выбили, а богатых дарителей перевешали. После войны храм прибрали к рукам иезуиты, которые украсили его по-новомодному, в стиле барокко. В девятнадцатом веке чешские патриоты частично вернули интерьер к готическому облику и вставили в окна витражи изящного стиля модерн. Так что убранство собора – солянка сборная, мясная, как писали в меню столовых моего детства.

Нас заводят внутрь. Нам ничего не говорят. Вернее говорят: «Вот вам десять минут». Я покупаю брошюрку с лотка и впопыхах её читаю. Ага... Стены собора строил Ян Парлер, сын Петера Парлера («Ян жил в Кутной Горе и в 1389 году в городе даже поженился»). Глазами, вылезшими на лоб, ищу имя переводчика на обороте: Либор Крейчиржик, да не истлеет имя его в веках, – трудяга, «брат по разуму» нашей экскурсоводши. Вот, бабушка, ты говорила: «Таня ничего не умеет, но за всё берётся». А Либор ещё хуже. А тут о крыше: «из этого вдохновления исходит тоже кровельное покрытие храма, имеющее форму пламени». Вдохновление крыши принадлежало Бенедикту Рейту и Матиасу Рейсеку, но на сводах они применили изобретение своего предшественника, великого Петера Парлера – летучие рёбра-нервюры, гибкие каменные шнуры которых свиваются на потолке в лепестковые узоры. Кажется, что на цветки амариллиса прилипли к потолку, а длинные стебли свисают к полу ребристыми колоннами. Разумеется, своды Св. Варвары испорчены, или украшены, разноцветными клеймами гербов, как было модно и в обычае в 16 веке. Клейма напоминают афишки в метро, криво наляпанные поверх полированного мрамора, но на самом деле это мемориальные доски выдающихся лиц города, с непонятными нам геральдическими иероглифами.

Главный алтарь собора был восстановлен, то есть вырезан заново в 19 веке по описанию 16 века и по образцу сохранившейся створки со Св. Варварой. Поскольку старая створка была не раскрашена, красили и золотили по собственному разумению; вышло празднично. Алтарь вытянут в ширину. На нём в палате с шатровыми сводами происходит Тайная Вечеря, заключённая в золочёную раму с тонким сквозным узором. Над Тайной Вечерей установлена золотая решётка с завитками, в ней врата с коронообразными завершиями, и в этих вратах стоят фигуры Спасителя, Св. Людмилы и Св. Прокопия. Под Тайной вечерей, в нижнем ряду, стоят четыре доктора или отца церкви: Св. Амвросий Медиоланский, Блаженный Августин, Св. Иероним и Св. Григорий Великий, зачем-то прозванный православными Двоеустом. Алтарь можно, как и все старинные алтари, закрыть створками. Сейчас они распахнуты, и на них мы видим барельефы святых, и среди них Св. Вацлава, в шлеме, со щитом и со знаменем.

Чем больше проведёшь времени в соборе, тем больше заметишь деталей: росписей, резьбы, алтарных ковчегов. Интерьер свидетельствует о виртуозном, просто иезуитском умении иезуитских резчиков по камню и дереву. На торцах скамей вырезан редкостный узор из могучих листьев аканта и какие-то не очень подходящие к случаю физиономии с рогами: в старых церквах такое иногда найдёшь на стульях ... особенно с изнанки сиденья.

На пилоне укреплён многоярусный амвон, поделка иезуитского барокко конца семнадцатого века, напоминающая поморские ларцы, инкрустированные моржовой костью: чёрный фон, белые колонки и медальоны, золотые накладки. На другом пилоне, на консоли, над головами прихожан возвышается вырезанный из дерева и раскрашенный горняк. Он стоит на куче руды уже много лет, с семнадцатого века, моля не о жизни, но о достойной смерти (с покаянием и погребением); у Св. Варвары просили милости о малости: умереть дома, не в обвале шахты.

Вся Кутна Гора была построена ради рудников. Когда рудники были в силе, здесь был типичный Клондайк. Местные богатеи были немцы. Те, кто ползал в шахтах, как червяк, может и были чехи, – хотя как в те времена определить чеха? Все наверно говорили на какой-нибудь смеси немецкого со славянским, – но вот те, кто перекупал добытое серебро, были из Германии. Представляете, как чехи их не любили, как называли «немецкие морды»? Новые кутногорцы легко богатели, легко разорялись. Их нравы резюмировал Либор-Двоеуст: «Михал Смишек нам однако благодаря своему живописцу оставил свидетельство о философии таких предприимчивых лиц, которые на протяжении своей жизни вероятно не страдали от моральных сомнений и которые бесцеремонно погнались за прибылью и за славой одновременно однако заботясь о посмертном искуплении своей души». Однако, умри, Денис, лучше как бы не напишешь! Другими словами, семейные часовни они финансировали, с настенными росписями.

От посмертно искупленного Михала Смишека осталась только часовня, всё остальное забылось. Откуда он взялся, куда ушёл – покрыто мраком ночи. На стене его часовни изображена встреча царя Соломона и царицы Савской. Царица переходит ручей не по мостику, а рядом с ним, из почтения, в мудрости своей предугадав, что из его бревна будет сделан крест Спасителя. Потолок часовни расписан «поющими ангелами»; поют неслышно и подыгрывают себе на музыкальных инструментах. Для людей прошлого музыка сфер это правда, а не какая-нибудь там аналогия, парабола, гипербола-метафора, и свод часовни – бледная имитация подлинных чудес вселенной. В эпоху барокко никто не сомневался, что небеса состоят из хрустальных сфер, проницаемых для комет. На каждой сфере сидят ангелы и непрерывно поют, – хорошо поют, как в Капелле. Звёзды и галактики, особенно на фотографиях, полученных телескопом Хаббла, прекраснее ангелов свода Св. Варвары, но музыки небесных сфер, отвергнутой астрономией, мне жаль. Хотя услышь мы пение Великого Космоса, боюсь, мы были бы раздавлены и разлетелись на молекулы: мы маленькие, нам под стать только гудение органа в соборе. Кстати, об органе – его корпус в церкви Св. Варвары был сделан в восемнадцатом веке в стиле барокко. На его консолях, вторя росписям часовни, уселись ангелы и херувимы с трубой, с валторной, с виолончелью. Самый маленький музыкант играет на двух барабанчиках.

Но самое трогательное, это остатки росписей на стене у входа. Здесь светлыми красками изображены горняки и мастера-чеканщики. Им помогают ангельские музыканты в зелёных одеждах. Фрески выводила твёрдая рука художника с душою простой и прекрасной. И с красками немецкие художники не мудрствовали. И рисунок не усложняли излишней светотенью и перспективой.

Рядом идёт замечательная экскурсия на русском. Спрашиваю экскурсанта – откуда? (Не купить ли и мне в этой фирме?) – «Да это наш». Что значит наш? «Да вот наш». Наш, и всё. Захожу с другого конца: А «мы» откуда? «Из Киева». Всё понятно. Да, в Киеве ещё помнят, что такое настоящий экскурсовод. Я чувствую, что надо уходить, дрожу, что убегут без меня – в такой толпе немудрено. И действительно – нет своих у входа! Всё незнакомые лица. И вдруг, как заколдованные, материализуются, сползаются дождевыми каплями из клочьев тумана.

И мы пошли дальше. Мы шли, шёл дождь – уходил, возвращался, стоял на месте. Зонтики то распускались, то опадали. Крыши блестели, камни темнели от влаги. Осенние листья прилипали к подошвам. Мы прошли террасу под названием «мост». Вдоль обрыва на её ограждении, как на Карловом мосту, расставлены статуи святых на сложных барочных постаментах, по моде 18 века. Из наших общих знакомых на балюстраду попали Св. Варвара, Св. Вацлав и Иоанн Непомук.

Терраса построена над бывшим рудником «Осёл», по имени животного, которое таскало в нём тачки. Не только под террасой, – под всем городом выкопаны шахты, или, скорее, город был построен над сложной системой забоев, шурфов и переходов, чтобы недалеко было ходить на работу. Из-за них теперь Кутна Гора проседает, но зато можно слазать на интересную экскурсию. Может быть экскурсанты натыкаются там на коллатеральные потери революции: косточки гуситов, которых когда-то трамбовали в эти шахты.

Не задержавшись на террасе, мы двинулись по узкой кривой улочке, обогнали киевлян, которым скармливали очередную порцию интереснейших сведений, прошли мимо внезапно проявившейся среди домов старейшей церкви Кутной Горы – собора Св. Якуба. Вот бы туда заглянуть, но экскурсией не предусмотрено, и не дай Бог отстать, семеро одного не ждут, наша цель – Влашский двор.

Влашский двор был построен в 13 веке для влахов, чтобы они чеканили серебряную монету. Для тех, кто заинтересовался, что это за влахи такие, сообщаю – это итальянцы. Влашский двор был одновременно и резиденцией некоторых чешских королей. В этом сооружении есть большой внутренний двор, вымощенный неровными камнями. Нас в нём оставили в ожидании местного экскурсовода, и мы залюбовались готической башней с готическим эркером. Тем временем нам вынесли большие лощёные распечатки на русском. Они были размером с развёрнутый лист газеты «Правда» и сделаны были так специально, чтобы их неудобно было вынести с территории музея. Я тут же вернула мою листовку, потому что я не люблю читать во время экскурсии. Я и не подозревала, что тем самым воткнула нож в спину нашей экскурсоводше, но об этом в своё время.

Если бы я была экскурсоводом на Влашском дворе... Я рассказала бы о храбрых промышленниках Кутной Горы, которые устроили засаду чешским баронам и заставили их поделиться властью; Перегрин Пуш, Якоб Вёльфин и Николаус Таузендмарк: какие люди! Я рассказала бы о короле Вацлаве Четвёртом, запойном пьянице и сумасброде, который перенёс свою резиденцию из Праги в Кутну Гору и именно здесь издал свой Кутногорский эдикт, давший чехам в Пражском университете перевес в голосовании. Я рассказала бы о чешско-польском короле Владиславе Ягеллоне, который сменил бездетного короля Иржи Подебрада, – он тоже предпочитал останавливаться на Влашском дворе и даровал Кутной Горе много привилегий. Если бы я была экскурсоводом... Но с таким кипением в груди спечёшься на пятой экскурсии.

Наш экскурсовод спекаться не стал. У него и времени не было. Поскольку на экскурсии были и русские, и нацмены (англичане и немцы), а тратиться на специального экскурсовода устроителям не захотелось, очередной полиглот рассказывал про каждый экспонат сначала на приличном английском, а потом на языке, напоминающем русский. В общем, повторение, мать... Между рассказами были долгие паузы.

Сначала нас завели в залу, где водили вокруг столбиков, на которых сидели монеты. Именно отсюда расползались по всей Европе полновесные, свободно конвертируемые серебряные чешские гроши. Каждый король чеканил своё. Сейчас мне жаль, что у нас в стране это не было принято. Как было бы приятно собрать коллекцию металлических рублей с портретами Хрущёва, Брежнева, Андропова. Ведь я теперь не помню, как выглядел Черненко, а так бы вынул, потёр о юбку и любуйся. Самый первый советский юбилейный рубль выпустили к двадцатилетию победы над Германией. Он был крупный – крупнее обычного металлического рубля, – и круглый, а королевский грош – кривой и корявый. Почему? Мы выяснили не сразу, а только когда нам показали, как их чеканят.

Этот весёлый цирк был запланирован для нас в следующей зале, но вышла накладка, клоуна не оказалось на месте. Мы долго ждали его. Тянулись безмолвные минуты. В воздухе повисла неловкость, как в лифте высотного здания, где случайные спутники проводят ощутимый отрезок жизни, не находя общих тем для разговора. И вот появляется немолодой человек (молодые работают компьютерщиками), надевает, как Татьяна, малиновый берет, натягивает бархатный кафтан и условно превращается в чеканщика 17 века. (Вспоминается знаменитый спектакль театра Вахтангова «Принцесса Турандот», где вместо бороды подвязывали полотенце.) Мастер берёт заготовку, кладёт её на чекан и бьёт по ней  вторым штампом. Заготовка расползается между штампами,  края у неё неровные, разной толщины, но на ней красивый отпечаток с двух сторон, и нам дарят эти монетки.

Потом нас провели по комнатам, показали большую залу горсовета с  торцами в картинах жанра а ля «Суматоха в последний день Помпеи», или «Фрина сбрасывает купальный костюм посреди городской площади». На одном полотне при большом стечении стоящего народа сидящий король Вацлав дарует права университетским чехам (но не немцам!). На другом происходит борьба послов за чешский трон. Кого выберут? Я за мужика с вислыми усами, но выбирают не его, а младенца Владислава Ягеллона, которого он представляет. Подобные картины поучительны; можно долго и с пользой для себя рассматривать, как люди одевались, и что там у них на тарелках лёживало.

В зале светло, но в толстое стекло ничего не видно. Наверно, смотреть в средневековье было не на что, за окном грязь, помои, свиньи. По краям окон бутылочные донца в круглых переплётах, а посредине вставлены витражи с гербами. На них вроде бы всё честь по чести – рыцарский шлем под щитом, а из-под него сбегает вниз каскад страусиных перьев, но вдруг на щите рыбка или грабли, наверно атрибуты местной интеллигенции, и вспоминается герой Салтыкова-Щедрина, у которого на гербе сосуд с ручкой и девиз «Не пролей!»

Гвоздём, на котором висела программа экскурсии, была королевская часовня, небольшое помещение со стрельчатым сводом, опирающимся на центральный пилон. Тут нервюры отвечали техническому назначению и от потолка не отлипали.  Стены расписали недавно, в эпоху югендштиля (модерна). Да, точно модерн, ошибиться невозможно – стилизация, и вместе с тем реализм, перспектива, густые, тёмные цвета, и слишком много плодов напряжённой мысли и буйной фантазии. Прищурившись, можно представить былые фрески, простого сюжета, писаные светлыми растительными и минеральными красками, без полутонов, без трюкачества перспективы, – вроде тех, что мы видели в Св. Варваре.

Но есть в часовне и старые вещи – несколько небольших алтарей, один из них из раскрашенного резного дерева. И ещё удивительное распятие – с тайником. Я иногда задумывалась над тем, зачем скульптура, в чём смысл этого искусства. И тут впервые я выяснила, что от неё есть непосредственная польза – в ней можно прятать документы. Можно что угодно для этого приспособить, потому что в крупных гипсовых бюстах всегда есть дырки, и деревянные скульптуры 15 века тоже делали полыми, чтобы они не растрескивались. Представляете, сколько нелегальной литературы можно было в них упрятать?

Когда мы вышли из музея, началась разборка в стиле «Государи мои, кто кильку съел?»: Господа, кто тиснул описание на русском? Я подозреваю, что в этом была виновата я. Наверно, когда я возвратила листовку, с нас её не списали. Но ничего уже не докажешь, и наша бедная экскурсоводша за неё заплатила. Наверно она подумала: «Беда с этими русскими – такая шантрапа!»

После этого все попёрли в пиццерию, потому что в программе была закуска. А я решила пропустить экскурсионное пиршество и в это время посмотреть этот удивительный город, на который нам времени не оставили. И вот тут я пала жертвой бессмысленной любезности. Ко мне подошла дама средних лет (среднее моих), из тех, кто редко выезжает за границу, и никогда без экскурсии, и стала проситься ко мне в компанию. Она смертельно боялась потеряться, и не умела читать карту. Ясно, чем такое оборачивается – ничего не посмотришь. И сама не ориентируется, и в меня не поверит, и будет беспрерывно ныть «пошли к автобусу». И я, естественно, буду её слушаться, ведь в компании надо учитывать интересы других людей, потому что они не учитывают твоих. Собственно, можно и нужно было отправить её поесть пиццы со всеми, (ведь не подстрелили, не с поля боя её выносить), но я не смогла, и мы пошли по Кутной Горе вдвоём.

Дождь перестал, снизойдя к нашей прогулке. Осенний воздух был отмыт дождями до прозрачности. Город был жёлт и полон света от своей барочной желтизны, несмотря на пасмурный день. Людей было немного – туристский сезон был на излёте. Мы прошлись двумя улицами, смотрели на чудесные маленькие дома. Кто-то в них живёт, а кто-то торгует пончиками или сувенирами. На площади стояла колонна, длинная, украшенная лепкой, с богато орнаментированным постаментом, как любили в 17 веке. На перекрёстке мы увидели колодец, опоясанный резным забором в два человеческих роста, казавшийся короной, упавшей с неба. В городе было когда-то ещё больше барокко, но сгорело.

Я мечтала о спокойном кафе, где хорошо бы выпить кофе и заесть ореховым пирогом, подумать, помечтать, но такое возможно только, если ты приехал один. Моя спутница всё время занудно ныла и требовала доказательств, что мы идём в нужном направлении. При моей попытке заглянуть в церковь вездесущего Непомука, она чуть не разрыдалась. Да, вода и камень, лёд и пламень, конь и трепетная лань, сигара и сигарета, ёлка и палка... нет, всё не то; на самом деле мать и плаксивое капризное дитя. Пришли за полчаса до срока, я в досаде, она в простодушной радости: «Ничего, я вчера так устала и хочу посидеть». Весела, как котёнок у печки, и как роза румяна, и бела, как сметана (сметанная цитата навеяна голодом; и пиццы не съела, и город не посмотрела). Почему меня всё время тянет помогать? Ведь я сама уже пожилая женщина. Я уже сама могу подходить к молодёжи и требовать – спасайте и заботьтесь! Пройдёт немного времени, и я стану такой же несмелой, медленной, но предчувствую, что младое поколение не поспешит мне на выручку.

Но давайте воспарим, поговорим о возвышенном, например о пиве. Сюжет подала наша экскурсоводша, которая, глядя на серенькое небо, сказала неожиданно складно: «В это время года лучше посидеть с друзьями у камина, в пивном баре». Чтобы пить пиво, надо любить или пиво, или компанию. Папа любил хорошее пиво. Чтобы его порадовать, я привезла из командировки в Голландии много бутылок чешского пива, в коробках из-под молока, для амортизации, и вечерами устраивала ему дегустацию. Тогда у нас дома было уже очень невесело. Но не знаю, развеселила ли – если поселилось большое горе, мелкими радостями его не скрасишь.

Поэтому я лучше вспомню отца в Праге, нестарого, может быть счастливого. Папа любил запивать пивом «капра на рожне» (карпа на вертеле). У папы остались самые лучшие впечатления о чешском пиве. Говоря о пиве, папа всегда упоминал, что оно полезно, варится на целебной воде, и излечило его сослуживца от язвы желудка, а мама всегда ему возражала, что пиво – алкогольный напиток, и полезным быть не может. Пиво по мнению чехов должно быть крепкое «яко хрен»: вырви глаз, то есть. Наверно, хорошее пиво не всем впрок – Путин жаловался, что его разнесло с немецкого пива. Зато теперь он молодец, такой живчик, хотя немного опухший – наверно пьёт отечественное, от него не располнеешь, потому что наиболее питательные ингредиенты загодя съедают мыши на «Красной Баварии» и «Красном Степане Разине».

Заведения из папиных рассказов до сих пор существуют: пивная «У краловны Элишки», пивная «У Калихи», в которой с любовью сохраняется память о Швейке. Папа привёз нам из «У Калихи» стаканчики и картонные подставки с портретом Швейка, работы Йожефа Лады. Когда мне было тринадцать лет, мне казалось, что ничего смешнее «Швейка» быть не может. С тех пор моя способность воспринимать высококачественный гашеков юмор сильно полиняла. Да и Чонкин мне не мил. Отупела я с возрастом. Любопытно сравнить, как глумливые книги Войновича и Гашека различаются взглядом на собственный народ. Вот русский – Чонкин, честный имбецил, – доверчив, как Отелло и пьёт самогонку из дерьма. Вот чех – Швейк. Ему палец в рот не клади, его на кривой козе не объедешь, он не струсит, он выпьет пива и закусит кнедликом. А вдруг писатели правы, и солдат, сваривший щи из топора, принадлежал к чешскому легиону? У Швейка были пессимистические взгляды на природу человечества. Один из его афоризмов угодил на стенку «У Калихи»: «Каждый человек думает, что он что-то, а на самом деле он»… ну, в общем, сырье для чонкинского самогона.

Может, я и выпью пива у Калихи или у краловны Элишки, и тогда непременно закушу свиным коленом, ради экзотики. Блюдо это может вызвать потрясение. Мой приятель, двухметровый австриец с нежным именем Флориан, как-то заехал по пьянке в Чехию и попал в пивную. Не зная чешского, заказал наугад, принесли колено, «и тут я сразу протрезвел...»  Я видела свои рентгенограммы и знаю, что мяса в колене мало. Значит, есть другие какие-то достоинства. Но вообще-то пивбаров я стесняюсь и норовлю из горлá где-нибудь в подворотне. Поэтому вместо пивной можно сходить в театр.

В Праге есть куда пойти, даже если не знаешь чешского: на «синтетические» (многопрофильные?) представления «Лантерны магики», на кукольные спектакли. Во множестве церквей есть вечерние органные концерты, хотя и несколько однообразные (раздаётся Бах, потом Шуман...), или вот можно послушать камерную музыку; я купила билеты на «Две гитары». Или опера?

По части оперы в Праге три театра, два крупных (Национальный театр и Государственная Опера) и один некрупный – Ставовско Дивадло. В некрупном дивадле всё время идёт «Дон Жуан», со времён премьеры. Есть чудная новелла Эдварда Мёрике «Моцарт в Праге», о поездке Моцарта из Вены в Прагу на репетицию «Дон Жуана». История началась с кареты... Или с апельсина.  По дороге в Прагу Моцарт случайно заходит в чужой сад, в рассеянности срывает с чужого дерева апельсин и режет его ножичком. Да, и Моцарт туда же! Да, и Моцарта, а не только нас с вами нельзя пускать в Павловский парк: всё изрежем и исскоблим! Моцарта тут же задерживает вневедомственная охрана... нет, я не буду пересказывать эту прелестную историю, вы её сами прочтёте. Она полна светлой печали, как положено романтической новелле.

Кроме «Дон Жуана» в Ставовском дивадле идут и другие оперы Моцарта: «Фигарова свадьба», «Унос зе сералю», «Кузельна флетна» (последнюю оперу я активно не люблю). Идут и пьесы – «Ревизор» Гоголя, «Слуха двою пану» Гольдони.

Национальный театр (Народни дивадло) построен в 1883 году на народни деньги чешских чехов. Государственная Опера (Статни Опера), бывший Новый немецкий театр, построена в 1885 в пику Народни Дивадлу на народни деньги чешских немцев. Народни Дивадло открылся оперой Сметаны «Либуша». Статни Опера открылась оперой Вагнера «Наш ответ Керзону!» (Нет, кажется не этой, а другой: «Нюрнбергские мейстерзингеры».) Два театра сосуществовали для разных групп публики, до 1920 года, когда чешские патриоты сгребли в одну кучу работавших в Немецком театре немцев и евреев и спустили их с театральной лестницы.

Вот меню Народни дивадла: «Унос зе сералю» (опять!), «Краль Лир», «Конец мясопусту» Льва Толстого, и конечно всеми любимый «Лускачек» Чайковского. Вот меню Статни оперы: «Травиата», «Кармен», «Жизель», «Севильский лазебник», «Мала морска вила», известный хит Чайковского «Лабути езеро».

Не интересует? Ну ладно, тогда в «Краловну Элишку». Там уже засел златоустый хризостом Либор Крейчиржик.

 



Страница 24 из 38 Все страницы

< Предыдущая Следующая >